рг...  Я не могу тебе ничего диктовать...  Я позволю
себе пофантазировать - всего лишь...
     - Юрген,  нельзя так...  Нельзя никому не верить. Если мы играем одну
партию,  то  нельзя же обставлять свое возможное алиби,  как в  бульварном
романе начала века.  Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно
понимаю,  ты приехал совсем не ради того,  чтобы тискать Лорхен,  а  чтобы
сделать то, что тебе важно сделать...
     - Нам,  -  поправил его Кройцман.  -  Нам,  Георг.  Хорошо.  Итак,  я
фантазирую... Ну не сердись. Я принял твои условия.
     Краузе  достал блокнот и  приготовил ручку.  Кройцман,  расхаживая по
кабинету, диктовал:
     - "Первое  поражение  великого  Берга".   Начало  пойдет?   "Все   мы
восхищались якобинской страстностью прокурора  Берга,  когда  он  проводил
свои  известные процессы и  всегда доказывал правду,  выступая против зла.
Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем
выпустить с  извинениями,  -  симптом,  и  симптом очевидный.  Мы не смеем
ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и  его высокий
профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший
пенсионный возраст,  он  идет на разных курсах с  современностью,  которая
рождена  новым  временем,  отличается  новыми  особенностями  и  входит  в
неразрешимое противоречие с  тем временным периодом,  когда сформировалось
мировоззрение Берга.  Да,  старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но
кто придет на смену?  Кто сможет карать зло и охранять добро так,  как это
умел делать тот же  Берг всего десять лет тому назад?  Увы,  мы  не  можем
сказать:  "Назад,  к  прежнему Бергу!" Мы вынуждены сказать:  "Г-н министр
юстиции!  Где новые кадры?  Где те  люди,  кому предстоит править страной,
выполняя волю нации?" Нет,  "нацию" убери. Вместо "нации" поставь "народ".
"Где молодая волна?  Г-н министр юстиции,  мы ни в чем не обвиняем вас, мы
лишь задаем вам этот вопрос".
     Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:
     - Ты  сейчас  был  великолепен,  Юрген.  Тебе  следует  поговорить со
Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город... Я это устрою...


                                    2

     Берг следил за тем,  как Люс читал газеты. Когда режиссер отложил их,
Берг сказал:
     - Я не хотел беседовать с вами до той поры, пока вы не ознакомитесь с
тем,  что  сейчас  пишет  пресса.  Есть  занятные новости.  Вы  отстали от
событий, пока сидели в камере.
     Он  говорил негромко,  очень  весомо,  словно  вбивая гвозди.  Он  не
боялся, что его сейчас запишут на пленку, потому что работал приемник.
     Передавали концерт "поп-мьюзик".
     - А  теперь  слушайте  меня  внимательно,  Люс,  потому  что  я  буду
продолжать с вами беседу,  которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только
сначала я вам немного порасскажу о нацизме -  так,  как я его воспринимаю.
Ладно?
     - Мне бы хотелось сначала съездить домой.
     - Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.
     - Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?
     - Именно.  Если бы они хамили,  как все остальные, я бы оскалился. Но
эти ударили в  поддых.  Я  лежу в больнице пять месяцев в году,  а молодые
прокуроры прозябают на  второстепенных ролях,  потому что старая перечница
как-никак  "звезда первой  величины".  Это  написали умные  люди,  знающие
меня...  Хорошо написали,  ничего не скажешь...  Так вот,  о нацизме. Как,
по-вашему, что это такое?
     - Это  злодейство.   Это  концлагеря,  вера  в  гениальность  идиота,
душегубки в Аушвице, - устало и заученно ответил Люс.
     - Нацизм - это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, - возразил
Берг.  -  Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только
коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм
убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов,
два миллиона Гете и  три миллиона Дюреров.  Я расскажу вам,  как они убили
меня...  Я  тогда был  адвокатом,  я  пытался защищать вместо того,  чтобы
обвинять.  Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных
принесет  больше  пользы,   чем  попытка  обвинения  всеобщего,   слепого,
счастливого,  фанатичного зла.  В  глубине души я  чувствовал,  что иду на
сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском
народном суде одного красного...  он  был болен,  он  лежал в  госпитале и
давно отошел от  борьбы,  но  его все равно вытащили в  суд...  Я  написал
защитную речь,  лучшую в  своей  жизни,  таких мне  больше не  написать...
Председатель районного  бюро  адвокатов  попросил  меня  зайти  к  нему  и
поинтересовался,  зачем я взял на себя защиту врага нации.  Я ответил, что
не  считаю  моего  подзащитного врагом  нации  и  поэтому гражданский долг
призывает меня встать на  защиту справедливости.  "Значит,  вы не верите в
справедливость фюрера и партии,  противником которых он был?" Я должен был
ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на
скамью подсудимых вместе с моим подзащитным... Я промолчал. А председатель
нашего бюро,  он  сейчас депутат парламента в  Шлезвиг-Гольштейне,  сказал
мне:  "Я не слышу вас,  Берг. Вы не ответили на мой вопрос". Я сказал ему,
что я верю в закон. "А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера
и  нации,  которую ведет  к  победе  партия национал-социалистов?  Или  вы
руководствуетесь какими-то иными законами?" И я ответил:  "Нет, конечно, я
руководствуюсь законами нашего государства".  -  "В нашем государстве были
веймарские законы.  И кайзеровские!  И буржуазно-еврейские!  Так какими же
законами  вы  руководствуетесь?"  И  я  ответил:  "Нашими.  Именно  это  и
предписывает мне стать на защиту невиновного". - "Ну что же... У нас никто
не может запретить человеку поступать по законам совести.  Я  высказал вам
свое мнение, Берг". И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего
невиновного подзащитного,  написали письмо в мое бюро...  Там в зале сидел
какой-то журналист...  То ли русский,  то ли французский, но из красных. И
было общее собрание защитников,  Люс, обратите на это внимание. Общее... И
все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы
лишить меня права работать в адвокатуре.  Нет, меня не арестовали, что вы!
Меня  просто перевели на  работу в  архив.  Архив  городка Бад-Нойштадт...
Большая деревня...  А  там  снова устроили собрание и  жители потребовали,
чтобы меня убрали от  них,  потому что  я  защищал красного...  Словом,  я
написал письмо в мое бюро,  в котором я признал свою вину.  Я написал, что
не до конца понимал величие нашего правосудия,  которое, в отличие от всех
других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации
- наш  фюрер...  Когда  к  нам  пришли русские и  американцы,  и  началась
денацификация,  и  стали  поначалу  сажать  в  тюрьму  наци,  я  отказался
принимать участие в  расследованиях.  "Я  сам  был  пассивным наблюдателем
нацизма,  значит,  я  был  пособником.  Найдите  кого-нибудь  другого".  А
американский капитан,  из  журналистов,  сказал мне  тогда  хорошую фразу:
"Нацизм -  это шайка.  А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех
инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите
мне  хотя  бы  одного человека из  ваших,  что  отвечал бы  самым  высоким
требованиям.   Назовите  мне  имена  борцов...   Отдайте  долг  ушедшим  и
незащищенным,  Берг,  -  сказал он мне тогда, - обвините живущих убийц". Я
вам  рассказал  типичное  о  фашизме,  самое  в  нем  страшное.  Это  было
повсеместно:  в науке,  театре, в литературе... А Аушвиц и Дахау?.. Ну что
же...  Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и
честнее.  Потом мы с вами поговорим о новом нацизме... Он очень интересен,
он хочет -  вы это верно отметили -  быть в белых рубашках и сока даже без
портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет
единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная,
беспощадная,  кровавая...  Когда  Шпрингер  погубит  своего  конкурента  в
"Шпигеле",   а   какое-нибудь  правительство  в   связи  с   "чрезвычайным
положением" запретит все радикальные газеты и  мы останемся один на один с
официозом Шпрингера,  -  вот тогда вам будет поздно показывать зубы,  Люс.
Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу... Вы знаете,
почему я вас арестовал?
     - Факты были против меня?
     - Э...  какая глупость!  Факты у  меня  есть  и  сейчас,  даже против
президента банка  Абса,  а  он  негласно формирует кабинет  государства...
Какая чушь!..  Я  мог взять с вас залог и отпустить на все четыре стороны.
Просто,  пока вы ездили к вашей сучке,  -  он оскалился,  и лицо его стало
неузнаваемым,    жестким   и   сухим,   -   простите,   но   иначе   я   о
предателях-женщинах не говорю, за вами следили мои люди, но не потому, что
я вам не верил,  а для того,  чтобы установить,  кто еще за вами следит. И
следят ли вообще.  Если бы не следили, я бы еще долго думал, кто вы такой,
Люс...  Я боюсь тех, кто шарахается - и в политике и в искусстве... Это же
все рядом - искусство и политика. Вы - взаимообогащающие сосуды: правители
смотрят ваши фильмы,  чтобы понять современного человека,  ибо времени для
непосредственного знакомства с пародом у них нет,  а вы,  в свою  очередь,
придумываете себе их,  правителей, и подсказываете этим, какими им следует
быть...  Словом,  за вами следили люди из окружения Дорнброка. Конкретно -
сотрудники бюро Айсмана.  К нему тянутся нити...  Вы представляли какую-то
опасность  для  концерна.  А  с  теми,  кто  представляет  опасность,  они
разделываются,  и  их  можно  понять:  у  них  огромное  дело,  им  нельзя
ошибаться. Ну а мне вы были нужны живым. Поэтому я вас и спрятал у себя на
то время, пока я нащупывал их секс-точки.
     - Что? - не понял Люс.
     Берг вдруг развеселился:
     - Ну,  это такие болевые места у  контрагента...  У  кого щиколотка и
пятка,  у кого поддых, у кого лоб. Словом, вы мне были не нужны в качестве
трупа,  потому что я видел в комбинации много дыр,  - это был как ловленый
мизер в  преферансе.  И  я  многого добился,  спрятав вас  в  тюрьме.  Они
вынуждены были  снять  с  вас  обстрел и  вместо вас  подставили какого-то
мифического помощника.  А  мне  удалось узнать,  что Кочев,  этот красный,
сидел с  Гансом в  кабаке и  тот дал ему ваш телефон и  просил позвонить с
зональной границы -  видимо,  он  понимал,  что и  за ним самим следили...
Почему  же  за  ним  стали  следить,  за  сыном  Дорнброка?  Я  покажу вам
материалы,  которые я получил из Гонконга,  я все вам покажу, вот эта гора
папок -  для вас.  А  вы лишь мне сказали и никому больше не говорили и не
скажете о  том,  что Ганс предлагал вам делать фильм о  наци и о бомбе для
председателя...  Для какого председателя?  И  о  какой бомбе шла речь?  Вы
понимаете, Люс, что вы оказались вроде меня при нацизме? Вы понимаете, что
Кочев ни в какой не в ЮАР? Это чушь! Ему незачем бежать в ЮАР. Сколько их,
таких, как он, живет у нас во Франкфурте самым спокойным образом! И здесь,
в филиале "свободы",  Кочева нет,  Люс,  и Дорнброк не покончил с собой, а
был убит... Отравлен... Почему?
     "Он хочет,  чтобы я вошел в это дело,  - понял Люс. - Он подтаскивает
меня к  тому,  чтобы я  предложил ему свои услуги.  А  что я могу сделать?
Хотя,  в общем-то, я могу кое-что сделать, но это обречет меня на нищету и
голод, я понимаю, куда клонит старик. Интересно, он скажет об этом впрямую
или будет толкать меня к решению, как поводырь слепца?"
     - Почему вы не выступите с этим в прессе? - спросил Люс.
     - С чем?
     - С тем, о чем вы только что рассказали.
     - Факты?  Где тело Кочева?  Кто его убил?  Кому это было выгодно? Кто
отравил Ганса Дорнброка?  Только самые близкие люди,  это понятно,  но кто
именно?  Не  мог  же  отец санкционировать это!  Если я  пойду к  старшему
Дорнброку, какие я ему выложу доказательства?
     "А   все-таки  тюрьма  калечит  человека  быстрее,   чем  можно  было
предположить,  -  подумал Люс,  - Я дорого бы дал, чтобы найти в себе силы
сказать старику "до свидания" и уйти домой. Почему я должен доделывать его
дела? А я буду потеть, казнить себя, понимать, что берусь не за свое дело,
но все равно не смогу подняться и уйти отсюда.  А может быть,  слава богу,
что это так?  Может быть,  я перестану быть самим собой, если найду в себе
силы уйти,  сказав ему "до свидания"? У меня не хватит сил, чтобы уйти, но
хватит ли у  меня сил,  чтобы потом держаться -  после того,  как я  стану
рядом с ним? Он старик, ему нечего терять..."
     - А если это сделаю я?
     - Что именно?
     - Заявление для печати...
     - Ерунда.  Не рвите пушнину и  не качайтесь на люстре...  Вас сомнут.
Художник должен молчать до  тех пор,  пока он не сделает свое дело.  Важен
его   фильм.    Книга.   Холст.   Разговор   можно   забыть,   болтуна   -
скомпрометировать или убить, а фильм убить нельзя. Словом, беретесь за эту
тему? Ваш фильм об этом? Или - ну их всех к черту!
     "Все верно,  -  подумал Люс.  -  Он назвал то,  о чем я догадывался с
первой минуты.  Молодец. Он очень верно думает. Он прав: умереть спокойно,
в теплом клозете -  заманчивая перспектива,  но тогда, наверное, надо уйти
на  телевидение и  делать воскресные программы для "семьи и  дома".  Тогда
надо  поставить на  себе  точку.  Если уйти сейчас,  тогда,  значит,  надо
сказать себе правду:  "Ты устал, Люс, ты сломан, и не твое это дело идти в
драку с наци, не твое..."
     - Берусь, - сказал Люс. - Считаем, что я берусь за такой фильм.
     - Имейте в  виду:  это смертельная игра.  И  в  этой игре я  могу вам
оказать лишь одну помощь - сдохнуть за компанию, если перед этим не сыграю
в ящик от язвы... Все время болит, сволочь этакая...
     - Я  сделаю это дело,  Берг...  Только мне надо сначала влезть в этот
материал, я ничего не могу, если у меня под рукой не будет материалов...
     Берг  посмотрел на  него,  сбросив по  своей  обычной манере очки  на
кончик носа.
     - Ладно, - он открыл стол. - Вот вам фотокамера. Снимайте все. Пленка
сверхчувствительная.  Проявите сами и сами напечатаете. И положите в банк.
В  филиал швейцарского.  А  еще  лучше  -  на  время  первой стадии работы
исчезните.  А  потом положите в  банк.  И  все.  Это  единственно надежная
гарантия.  Но еще раз:  вы понимаете,  что я  втравливаю вас в смертельную
игру?
     - Вы втравливаете меня в хорошую и нужную игру. Если по ходу дела мне
потребуется комментатор в кадре, вы согласитесь сняться?
     - С моей-то желтой рожей?
     - Вы похожи на Спенсера Тресси...
     - Если подгримируете - сыграю, черт возьми. Кого угодно сыграю...
     - Кого угодно не надо. Надо, чтобы вы сыграли Берга... Неплохая роль,
скажу я вам,  господин прокурор,  право слово,  это будет,  пожалуй, самая
интересная роль из всех, какие мне удавалось сделать.
     - Теперь вот  что...  -  протянул Берг,  -  поезжайте в  библиотеку и
заберите газеты с моего абонемента -  я предупрежу, чтобы вам их отдали...
Я смотрел газеты Пекина, Сингапура, Гонконга, Тайбэя и Осаки...
     Люс недоуменно посмотрел на Берга.
     - Вы же сами мне говорили о том,  что Ганс летал на Восток и вернулся
оттуда другим...  Дорнброк есть Дорнброк,  хоть и сын... О нем должны были
писать тамошние газеты.  Словом, кое-что я нашел. Посмотрите и вы... Я дам
вам адрес моего приятеля,  он постоянно живет на Востоке, доктор Ваггер...
Он  поможет вам...  Начинайте оттуда,  Люс...  Причем вам  еще  не  поздно
отказаться.  Это я говорю вам в последний раз, и не потому, что сомневаюсь
в вас...  Просто мне очень жаль, когда убивают хороших людей, да к тому же
еще и талантливых.



     "ДОБРОЕ ИСКУССТВО КИНО..."
     _____________________________________________________________________


                                    1

     Из библиотеки после работы с  материалами,  которые были отложены для
прокурора Берга,  не заезжая домой,  Люс отправился к своему продюсеру. "Я
скажу Шварцману часть правды,  - думал Люс, подкачивая бензин в карбюратор
"мерседеса".  -  Но этой части будет достаточно, чтобы он дал мне денег на
поездку. Шварцман - парень с головой, и нюх у него отменный. Он поймет то,
что следует понять..."
     Шварцман  встретил  Люса  радостно,  с  открытой улыбкой  и  какой-то
странной горделивостью за  своего  режиссера,  ставшего в  эти  дни  столь
известным в боннской республике.
     - Вы не представляете себе,  Люс,  как я рад за вас. Да разве один я?
Фройляйн Габи, пожалуйста, соорудите кофе. Вы не хотите выпить, Люс?
     - С удовольствием.
     - Коньяк,   пожалуйста,  фройляйн  Габи.  Тогда,  может,  чего-нибудь
перекусить? Старый осел, я не удосужился спросить вас об этом сразу...
     - Почему  "старый  осел"?  Вы  думаете,  что  в  тюрьмах  по-прежнему
голодают? Вполне сносная еда... Спасибо... Вы милый человек, Шварцман...
     - Я рассчитывал,  что вы приедете ко мне первому.  Впрочем,  куда вам
сейчас еще ехать, если не ко мне?
     - Да как вам сказать...  В тюрьме показывают цветные сексуальные сны,
а в нашем городе есть куда заглянуть по этому поводу.  Слушайте, Шварцман,
мне нужны деньги.
     - Сколько?
     - Тысяч тридцать - тридцать пять от силы.
     - Эти деньги я смогу дать. Вам надо получить эти деньги сегодня?
     - Нет проблемы,  Шварцман.  Можно подождать до завтра. Теперь дальше.
Мне надо уехать.
     - Вы хотите отоспаться? Я понимаю.
     - Нет,  я отоспался в тюрьме.  Года на три вперед. Мне надо уехать по
делу. На месяц, два...
     - Это невозможно,  Люс.  У меня подписаны договоры с кинотеатрами. Вы
должны закончить ваш фильм в ближайшие три недели...
     - Вам выгодно,  чтобы картина появилась как можно скорее, пока у всех
в  памяти  наш  скандал?  Его  забудут через  несколько дней,  уверяю вас,
Шварцман.  Пресса подкинет какие-нибудь сенсации про хиппи, и все бросятся
на новенькое. Моим врагам выгодно, чтобы меня как можно скорее забыли...
     - Я  понимаю,  Люс,  я  все понимаю,  но  с  меня -  именно поэтому -
владельцы кинотеатров потребуют неустойку,  если я не передам им ваш фильм
к сроку...
     - Какова сумма неустойки?
     - Думаю, очень большая...
     - Я отслужу неустойку,  Шварцман.  Дело в том, что в тюрьме я задумал
новую ленту.
     - Ну и прекрасно. Закончите эту и немедленно войдете в следующую... У
меня просто-напросто нет средств,  чтобы внести неустойку.  Вы  же знаете,
что и под эту картину я получил ссуду в банке,  а это было нелегкое дело -
получить под вас деньги. Что за тема нового фильма?
     - Об этом пока рано говорить.
     - Фильм будет игровым?
     - Не  знаю.  Пока  не  знаю.  Скорее всего,  сплав  актерской игры  с
хроникой...
     Шварцман поднялся,  прошелся по  кабинету,  то  и  дело  вытирая  шею
платком - он сильно потел, когда волновался.
     - Если это связано с  документалистикой,  я попробую поговорить кое с
кем  на  Кудаме*:  они прокатывают оскопленную шведскую порнографию,  ваша
задумка может их заинтересовать.
     _______________
          * К у д а м (сокр.) - Курфюрстендам - улица в Западном  Берлине,
     где сконцентрированы крупнейшие кинотеатры.

     - Спасибо,   -   сказал  Люс.   -   Только  это   еще   не   точно  -
документалистика...
     - Новый фильм будет автобиографичным, связанным с вашим делом?
     - Как сказать...
     - Сказать мне надо правду.
     - Если я скажу "да"?
     - Тогда  я  спрошу,  кто  будет  играть роль  вашей подруги.  На  это
клюнут...
     - Этого не будет. Не в этом смысл моего замысла.
     - Тогда ваше предприятие никого не заинтересует.  Если бы вы пошли на
то,  чтобы  рассказать зрителям про  свой  интимный мир,  мне  удалось  бы
что-нибудь придума