дверь!
     - Да, но... -  начал  было  Гельмут,  но  Рольф,  поднявшись,  быстро
подошел к двери  и  закрыл  ее  прямо  перед  носом  седого,  контуженного
эсэсовца.
     - Так вот. Нам стало известно, что вы знаете резидента.
     - Я уже объясняла...
     - Я знаю ваши объяснения. Я читал их и слушал в магнитофонной записи.
Они меня устраивали до сегодняшнего утра. А с сегодняшнего утра  эти  ваши
объяснения меня устраивать перестали.
     - Что случилось сегодня утром?
     - Кое-что случилось. Мы ждали, когда это случится,  мы  все  знали  с
самого начала - нам нужны были доказательства. И мы их получили.  Мы  ведь
не можем арестовать человека, если у нас нет доказательств:  улик,  фактов
или хотя бы свидетельства двух людей. Так вот, мы получили улику.
     - По-моему, я не отказывалась с самого начала...
     - Не играйте, не играйте! Не о вас идет речь! И вы прекрасно  знаете,
о ком идет речь.
     - Я не знаю, о ком идет  речь.  И  очень  прошу  вас:  позвольте  мне
покормить мальчика.
     - Сначала  вы  скажете  мне,  где  и  когда  у  вас  были  встречи  с
резидентом, а после пойдете кормить мальчика.
     - Я уже объясняла тому господину, который арестовывал  меня,  что  ни
имени резидента, ни его адреса, ни, наконец, его самого я не знаю.
     - Послушайте, - сказал Рольф, - не валяйте вы дурака.
     Он очень устал, потому что все близкие сотрудники  Мюллера  не  спали
всю ночь, организуя наблюдение по секторам  за  машиной  Штирлица.  Засада
была  оставлена  и  возле  его  дома,  и  рядом  с   этой   конспиративной
радиоквартирой, но Штирлиц  как  в  воду  канул.  Причем  Мюллер  запретил
сообщать о том, что Штирлица ищут, кому  бы  то  ни  было  из  РХСА  -  ни
Кальтенбруннеру, ни тем более Шелленбергу. Мюллер решил сыграть эту партию
сам: он понимал, что это очень сложная партия. Он знал, что именно  Борман
является полноправным хозяином  громадных  денежных  сумм,  размещенных  в
банках Швеции, Швейцарии, Бразилии и - через подставных лиц - даже в  США.
Борман не забывает услуг. Борман не забывает зла. Он записывает  все,  так
или иначе связанное с Гитлером, - даже на носовых платках. Но он ничего не
записывает, когда дело касается его самого:  он  это  запоминает  навечно.
Поэтому партию со Штирлицем, который звонил к Борману и виделся с ним, шеф
гестапо разыгрывал самостоятельно. Все было бы просто и уже неинтересно со
Штирлицем, не существуй его звонка к Борману  и  их  встречи.  Треугольник
замкнулся: Штирлиц - шифр в Берне - русская радистка. И  этот  треугольник
покоился на мощном фундаменте Бормана. Поэтому шеф гестапо и его ближайшие
сотрудники  не  спали  всю  ночь  и  вымотались  до  последнего   предела,
расставляя капканы, готовясь к решительному поединку.
     - Я не стану говорить больше, - сказала Кэт. - Я буду молчать до  тех
пор, ока вы не позволите мне покормить мальчика.
     Логика матери противна логике палача. Если бы Кэт молчала о  ребенке,
ей бы пришлось самой испить горькую чашу пытки.  Но  она,  движимая  своим
естеством, подталкивала Рольфа к тому решению, которого у  него  не  было,
когда он ехал сюда. Он знал о твердости русских разведчиков, он знал,  что
они предпочитают смерть предательству.
     Сейчас вдруг Рольфа осенило.
     - Вот что, - сказал он, - не будем попусту тратить  время.  Мы  скоро
устроим вам очную ставку с вашим резидентом: почувствовав провал, он решил
бежать за границу, но у него это не вышло. Он рассчитывал на свою  машину,
- Рольф резанул взглядом побелевшее лицо Кэт, - у него хорошая машина,  не
так ли? Но он ошибся - наши машины не хуже, а лучше, чем его.  Вы  нас  во
всей этой кутерьме не интересуете. Нас интересует он. И вы нам  скажете  о
нем все. Все, - повторил он. - До конца.
     - Мне нечего говорить.
     Тогда Рольф поднялся, отошел к окну и, распахнув его, поежился.
     - Снова мороз, - сказал он. - Когда  же  весна  придет?  Мы  все  так
устали без весны.
     Он закрыл окно, подошел к Кэт и попросил ее:
     - Руки, пожалуйста.
     Кэт вытянула руки, и на ее запястьях захлопнулись наручники.
     - И ноги, пожалуйста, - сказал Рольф.
     - Что вы хотите делать? - спросила Кэт. - Что вы задумали?
     Он щелкнул замки кандалов у нее на лодыжках и крикнул:
     - Гельмут! Барбара!
     Никто ему не ответил. Он распахнул дверь и крикнул:
     - Барбара! Гельмут!
     Те вбежали в комнату, потому что они успели привыкнуть  к  спокойному
голосу Рольфа, а сейчас он был истеричным, высоким, срывающимся. У  Рольфа
были все основания кричать так: Мюллер поручил ему сегодня, именно сегодня
заставить русскую говорить  -  когда  Штирлиц  попадется,  главный  козырь
должен быть в кармане Мюллера.
     - Принесите младенца, - сказал Рольф.
     Гельмут пошел за мальчиком, а Рольф подвинул к окну  маленький  стол,
на котором стояла ваза с искусственными цветами. Потом он распахнул окно и
сказал:
     - Я не зря напомнил вам о морозе. Достаточно подержать ваше дитя  три
или пять минут вот на этом столе - голенького, без пеленок, - и он  умрет.
Или - или. Решайте.
     - Вы не сделаете этого! - закричала Кэт и забилась на стуле. - Вы  не
сделаете этого! Убейте меня! Убейте!  Убейте  меня!  Вы  не  можете  этого
сделать!
     - Да, мне это будет очень страшно  делать!  -  ответил  Рольф.  -  Но
именем всех матерей рейха я сделаю это! Именем детей рейха, которые гибнут
под бомбами, я сделаю это!
     Кэт упала со стула, покатилась по полу, умоляя:
     - В вас ведь есть сердце?! Что вы делаете?! Я не верю вам!
     - Где ребенок?! - закричал Рольф. - Несите его сюда, черт возьми!
     - Вы же мать! - сказала Барбара. - Будьте благоразумны...
     Она говорила, и ее била мелкая дрожь, потому что такого ей видеть  не
приходилось.
     Гельмут вошел с ребенком  на  руках.  Рольф  взял  у  него  мальчика,
положил  на  стол  и  начал  распеленывать.  Кэт  закричала   -   страшно,
по-звериному.
     - Ну! - заорал Рольф. - Вы не мать! Вы тупая убийца! Ну!
     Мальчик плакал, и ротик у него был квадратным от обиды.
     - Ну! - продолжал кричать Рольф. - Я  не  буду  считать  до  трех.  Я
просто отворю окно и сниму с твоего ребенка одеяло.  Ясно?  Ты  выполняешь
долг перед своим народом, я - перед своим!
     Кэт вдруг почувствовала какую-то  легкость,  все  кругом  наполнилось
звоном, и она потеряла сознание.
     Рольф присел на краешек стола и сказал:
     - Гельмут, возьми мальчика.
     Солдат взял ребенка и хотел уйти, но Рольф остановил его:
     - Не уходи. Она сейчас  очнется,  и  я  буду  продолжать...  Барбара,
пожалуйста, принесите воды. Ей и мне. И сердечные капли.
     - Сколько ей надо капать?
     - Не ей, а мне.
     - Хорошо. Сколько?
     - Откуда я знаю?! Десять. Или тридцать...
     Он опустился на корточки перед Кэт и пошлепал ее по щекам.
     - Долго это у них продолжается? - спросил Рольф Гельмута.
     - Сколько бы времени это продолжалось с вашей матерью?
     - Да... С моей матерью... Эти сволочи хотят быть чистенькими,  а  мне
поручают гнусность... Дайте спичку, пожалуйста.
     - Я не курю.
     - Барбара! - крикнул Рольф. - Захватите спички!
     Барбара принесла два стакана воды. Рольф выпил тот стакан,  где  вода
была мутная, чуть голубоватая. Он поморщился и сказал:
     - Фу, какая гадость.
     Закурив, он опустился на корточки перед Кэт и приподнял ей  веко.  На
него глянул широко раскрытый зрачок.
     - А она не умерла? - спросил он. - Ну-ка, Барбара, посмотрите...
     Барбара повернула голову Кэт.
     - Нет. Она дышит.
     - Сделайте с ней что-нибудь. Времени мало. Там ждут.
     Барбара начала бить Кэт по щекам  -  осторожно,  массируя,  не  делая
больно. Сделав большой глоток из стакана, она плеснула в лицо Кэт холодной
водой. Кэт глубоко вздохнула, и лицо  ее  несколько  раз  свела  судорога.
Мальчик по-прежнему надрывно кричал.
     - Да сделайте вы с ним что-нибудь! -  попросил  Рольф.  -  Невозможно
слушать.
     - Он хочет есть.
     - Что вы заладили, как попугай?! Думаете, у вас одного есть сердце!
     Мальчик  кричал,  заходясь,  -  крик  его  был  пронзителен.   Личико
сделалось синим, веки набухли, и губы обметало белым.
     - Уйдите! - махнул рукой Рольф, и Гельмут вышел.
     Кэт очнулась, когда Гельмут  унес  мальчика.  Мальчик  кричал  где-то
неподалеку, но в комнате было тепло - значит, Рольф еще не открывал окно.
     "Лучше бы мне  умереть,  -  жалобно  подумала  Кэт.  -  Это  было  бы
спасением. Для всех. Для маленького, для Юстаса  и  для  меня.  Это  самый
прекрасный, самый добрый выход для меня..."
     Рольф сказал:
     - По-моему, она пришла в себя.
     Барбара снова опустилась на колени перед Кэт и открыла двумя пальцами
ее глаза. Кэт смотрела на Барбару, и веко ее дергалось.
     - Да, - сказала Барбара.
     Кэт попробовала играть продолжение беспамятства, но лицо выдавало ее:
оно снова ожило, неподвластное ее воле,  потому  что  в  соседней  комнате
кричал мальчик.
     - Хватит, хватит, - сказал Рольф.  -  Где  была  правда  -  там  была
правда, а сейчас вы начинаете бабьи игры. Не выйдет. Вы сунулись в мужское
дело, и фокусы тут не проходят. Барбара, помогите ей сесть.  Ну!  Откройте
глаза!
     Кэт не двигалась и глаз не открывала.
     - Ладно, - сказал Рольф. - Оставьте ее, Барбара. Я ведь  вижу  -  она
слышит меня. Сейчас я позову Гельмута и открою окно, и тогда  она  откроет
глаза, но будет поздно.
     Кэт заплакала.
     - Ну? - спросил Рольф. - Надумали?
     Он сам поднял ее и посадил на стул.
     - Будете говорить?
     - Я должна подумать.
     - Я помогу вам, - сказал  Рольф.  -  Чтобы  вы  не  чувствовали  себя
отступницей.
     Он достал из кармана фотографию Штирлица и показал ее Кэт так,  чтобы
лицо штандартенфюрера не было видно Барбаре.
     - Ну? Ясно? Какой смысл вам молчать? Будем говорить?
     Кэт молчала.
     - Будешь говорить?! - вдруг страшно, пронзительно  закричал  Рольф  и
стукнул кулаком по краю стола так, что подпрыгнула ваза  с  искусственными
цветами. - Или будешь молчать?! Гельмут!
     Вошел Гельмут с мальчиком, и Кэт потянулась к нему, но Рольф выхватил
ребенка у Гельмута и открыл окно.  Кэт  хотела  броситься  на  Рольфа,  но
упала, она страшно кричала, и Рольф  тоже  кричал  что-то,  и  вдруг  сухо
прозвучали два выстрела.



     "Монсеньору Кадичелли, Ватикан.

                                Дорогой друг!

     Мне понятно и глубоко дорого  то  внимание,  с  каким  папский  двор,
проявивший глубокое мужество в дни сопротивления нацистам, изучает  сейчас
все возможности оказать содействие человечеству в получении столь  нужного
всем нам на этой земле мира...
     Мне понятны мотивы, по которым вы столь скептически отнеслись  к  тем
осторожным предложениям, которые внес на ваше  рассмотрение  генерал  Карл
Вольф. Вы пережили нацистскую оккупацию, вы своими глазами видели вопиющие
беззакония, творимые людьми СС,  подчиненными  непосредственно  тому,  кто
ищет сейчас мира, - генералу Вольфу. Поэтому  я  оценил  вашу  позицию  не
столько как выжидательную, но скорее как явно отрицательную: нельзя верить
человеку,  одна  рука  которого  творит  зло,   а   вторая   ищет   добра.
Половинчатость и раздвоенность, понятная в человеке, сыне божьем, никак не
может быть оправдана в том, кто определяет политику, во власть  облеченном
деятеле армии или государства.
     Однако, получив отказ в Ватикане,  генерал  Вольф  преуспел  в  своей
деятельности,  встретившись  здесь,  в  Берне,  с  мистером  Даллесом.  Те
сведения, которые поступают к нам,  позволяют  сделать  вывод:  переговоры
Вольфа и Даллеса продвигаются весьма успешно.
     Следует понять мою позицию:  если  я  повторно  стану  предостерегать
господина Даллеса от дальнейших контактов с  генералом  Вольфом,  у  наших
американских друзей может создаться неверное представление о тех  мотивах,
которые нами  движут:  люди  государственной  политики  далеко  не  всегда
понимают политику слуг божьих.
     Рассказывать господину Даллесу о коварстве генерала Вольфа  и  о  тех
злодеяниях, которые  творили  нацисты  по  его  приказам  на  земле  нашей
прекрасной Италии, видимо, не имеет смысла. Во-первых, имеющий глаза -  да
увидит, а во-вторых, не  пристало  нам,  слугам  божьим,  выставлять  наши
страдания напоказ. Мы знали, на что шли, выбирая свой путь.
     Положение казалось мне тяжким и безвыходным до тех пор, пока сюда,  в
Берн, вчера не прибыл пастор Шлаг. Вы должны  помнить  этого  благородного
человека, который всегда ратовал за мир, посещая  неоднократно  Швейцарию,
Ватикан и Великобританию до 1933 года, когда  Выезд  из  Германии  не  был
сопряжен с теми полицейскими трудностями, которые начались после прихода к
власти Гитлера.
     Пастор Шлаг прибыл сюда, по его словам, для того, чтобы  изучить  все
реальные возможности заключения мира скорого и справедливого. Его, как  он
говорит, переправили  сюда  люди,  обеспокоенные  наметившимся  сближением
точек зрения на будущий мир двух столь противоположных фигур, как Вольф  и
Даллес.
     Пастор Шлаг видит свою миссию в том, чтобы предотвратить  возможность
дальнейших переговоров между Вольфом  и  Даллесом,  поскольку  он  глубоко
убежден в том, что Вольф отнюдь не занят поисками мира, но лишь  зондирует
почву для сохранения режима нацистов, получая взамен определенные  уступки
от тех, кто сейчас обладает единственной реальной властью  в  Германии,  -
СС.
     Он видит свою миссию также и в том,  чтобы  наладить  контакты  между
теми  людьми,  которые,  рискую  жизнью,  вывезли  его  из   Германии,   и
представителями союзников. Люди, которых он, по его словам,  представляет,
считают своим непреложным долгом обусловить  ликвидацию  всего  того,  что
было связано - и может в будущем связано - с СС и НСДАП.
     Я бы просил вашего согласия на более откровенные  беседы  с  пастором
Шлагом.  Вероятно,  стоило  бы  более  широко   проинформировать   его   о
происходящем сейчас в Берне.
     До тех пор,  пока  я  не  смогу  предложить  пастору  Шлагу  реальных
доказательств  нашей  искренности,  трудно  ожидать  от  него  откровенной
беседы, в которой он сообщил бы  полные  данные  о  его  единомышленниках,
которые ждут его сигнала в Германии.
     Я допускаю мысль, что его единомышленники в Германии  совсем  не  так
могущественны, как нам бы того хотелось. Шлаг никогда не был политиком, он
всегда был честным пастырем. Однако, обращая свой взор в будущее,  я  вижу
громадную выгоду от того,  что  пастор,  именно  пастор,  служитель  бога,
оказался тем чистым и высоким человеком, который искал мира, рискуя  своей
жизнью, но при этом не шел на компромисс с нацизмом.
     Видимо, этот высокий пример гражданского мужества сына божьего и  его
слуги поможет нам в спасении немцев от большевизма, когда измученный народ
Германии  должен  будет  выбирать  свое  будущее.  Отринутый  Гитлером  от
Ватикана, народ Германии так или иначе вернется в  лоно  святой  Христовой
веры, и пастор Шлаг - либо светлый образ его - помогут  нашим  пастырям  в
будущем нести свой свет туда, где было царство нацисткой тьмы.
     Я ожидаю вашего ответа в самое ближайшее время.

                                                             Ваш Норелли."


     Даллес получил указание от начальника управления стратегических служб
Донована впредь обозначать переговоры с Вольфом кодовым  словом  "операция
"Санрайз Кроссворд". Для того, чтобы форсировать переговоры, два  генерала
-  Эйри,  начальник  разведки  британского  фельдмаршала  Александера,   и
американский, Лемницер, - были направлены для участия в переговорах.
     В Швейцарии, на тихой  улице,  в  небольшой  квартире,  снятой  через
подставных лиц, их ждал Аллен Даллес. Именно здесь они два дня совещались,
вырабатывая общую платформу для продолжения  переговоров  с  генералом  СС
Карлом Вольфом.
     - У нас мало времени, - сказал Даллес,  -  а  сделать  нам  предстоит
немало. Позиция союзников должна быть точна и продуманна.
     - Англо-американских союзников, - то ли в  форме  вопроса,  то  ли  в
утвердительной форме сказал генерал Эйри.
     - Англо-американских  или  американо-английских  -  в  данном  случае
формальный термин, не меняющий существо дела, - ответил Даллес.
     Так впервые за все время войны из понятия "союзники" выпало лишь одно
слово - "советский". И  вместо  "англо-советско-американские"  союзники  в
Берне появились союзники... "англо-американски".



                        13.3.1945 (10 ЧАСОВ 31 МИНУТА)

     Айсман пришел к Мюллеру не переодевшись,  а  он  был  грязен:  сапоги
заляпаны глиной, френч промок - он долго бродил под дождем  по  Нойштадту,
отыскивая сестру пастора Шлага. По тому адресу, что был указан в деле,  ее
не оказалось. Он обратился в местное отделение гестапо, но и там ничего не
знали о родственниках Шлага.
     Соседи, правда, сказали ему, что на этих  днях,  поздней  ночью,  они
слышали шум автомобильного мотора. Но кто приезжал, на какой машине и  что
после этого сталось с фрау Анной и ее детьми, никто ничего не знал.
     Мюллер принял Айсмана с  улыбкой.  Выслушав  оберштурмбаннфюрера,  он
ничего не сказал. Он достал из  сейфа  папочку  и  вытащил  оттуда  листок
бумаги.
     - А как быть с этим? - спросил он, передавая листок Айсману.
     Это был рапорт Айсмана, в котором  он  расписывался  в  своем  полном
доверии штандартенфюреру Штирлицу.
     Айсман долго молчал, а потом тяжело вздохнул:
     - Будь мы все трижды прокляты!
     - Вот так-то будет вернее, - согласился Мюллер  и  положил  рапорт  в
папочку. - Это вам хороший урок, дружище.
     - Что же мне, писать новый рапорт на ваше имя?
     - Зачем? Не надо...
     - Но я считаю своим долгом отказаться от прежнего мнения.
     - А хорошо ли это? - спросил Мюллер. - Отказ от своего мнения  всегда
дурно пахнет.
     - Что же мне делать?
     - Верить, что я не дам хода вашему прежнему рапорту.  Всего  лишь.  И
продолжать работать. И знать, что скоро  вам  придется  поехать  в  Прагу:
оттуда, может статься, вы вернетесь и к пастору, и к вашему верному другу,
с которым вы вместе лежали под бомбами в Смоленске. А теперь идите.  И  не
горюйте. Контрразведчик должен знать, как никто другой, что верить в  наше
время нельзя никому - порой даже самому себе. Мне, правда, верить можно...


     Плейшнер, отправляясь на явку в назначенное ему время, был в таком же
приподнятом расположении духа, как и накануне. Ему работалось, он  выходил
из номера только перекусить, и все в  нем  жило  радостью  и  надеждой  на
скорый конец Гитлера: он покупал теперь  все  газеты,  и  ему,  аналитику,
знатоку истории, было нетрудно представить себе будущее.  В  нем  боролись
два  чувства:  он  понимал,  какие   испытания   выпадут   на   долю   его
соплеменников, когда все будет кончено, но он понимал также, что лучше это
трагическое очищение, чем победа Гитлера. Он  всегда  считал,  что  победа
фашизма означала бы гибель цивилизации и в конечном  счете  привела  бы  к
вырождению нации. Древний Рим погиб лишь  потому,  что  захотел  поставить
себя над миром - и  пал  под  ударами  варваров.  Победы  вне  страны  так
увлекали древних правителей, что они  забывали  и  о  глухом  недовольстве
своих рабов, и о ропоте обойденных наградами царедворцев, и  о  всегдашней
неудовлетворенности  этим  миром  мыслителей  и  философов,  которые  жили
моделью прекрасного будущего, а не явью настоящего. Победы над  очевидными
врагами  позволяли  императорам,  фараонам,  трибунам,  тиранам,  консулам
убеждать себя в том, что уж  если  иностранные  государства  пали  под  их
ударами, то со своими подданными,  выражавшими  недовольство,  будет  куда
легче справиться. При этом они упускали  из  виду,  что  в  армии  служили
братья, дети, а то и просто знакомые тех, кого пришлось бы - со временем -
подавлять. В этом разъединении