ожение солдат,  но маршал не может стать солдатом,  как бы ни был
исполнителен.  Вы  начали предписывать людям дела  лишь  слепое исполнение
ваших планов.  После того как был изгнан Шах, мы оказались приказчиками. А
мы  не  приказчики...  Если бы  мы продолжали союз равных,  то англичане и
американцы не стояли в Дюссельдорфе, рейхсфюрер...
     - Вы забываетесь, господин Дорнброк! Помните, с кем вы говорите!
     - Я  помню,  с  кем я говорю!  Я говорю с одним из тех,  кто поставил
Германию на грань катастрофы,  а  потом пришел ко мне с вопросом:  "Где же
ваши связи с деловым миром Штатов? Нам нужен мир..."
     - Что?! Да я брошу вас в тюрьму!
     - А  кто тогда будет гнать для вас из последних запасов стали танки и
орудия?  Кто?  -  Он обернулся к своему спутнику: - Оставьте нас наедине с
рейхсфюрером, Амброс.
     - Мне еще нужен доктор Амброс, - сказал Гиммлер растерянно.
     - Когда он понадобится, вы его пригласите из приемной, а пока в ваших
интересах,  рейхсфюрер,  остаться со мной наедине.  Идите,  Амброс,  и  не
сердитесь, пожалуйста.
     Когда   Амброс   вышел,   а   Гиммлер,   побледнев  от   бессильного,
унизительного гнева, отошел к окну, Дорнброк неторопливо заговорил:
     - Все кончено.  Надо  смотреть  правде  в  глаза.  Вы  проиграли.  Вы
з д е с ь  проиграли. Вы проиграли з д е с ь выигрышную партию. Я понимаю,
зачем вы меня пригласили...  Крупп решил отсидеться  дома:  он  сейчас  не
хочет иметь с вами дела, ожидая прихода англичан. "Фарбениндустри" прислал
вам Амброса, который лишь состоит в директорате...  Один я пришел  к  вам,
рейхсфюрер, и я просил бы вас понять, что идти к вам накануне краха -  это
акт гражданского мужества.  Я понимаю, на что вы уповаете. Вы зря уповаете
на это.  Никто сейчас не пойдет на контакт  ни  со  мной,  ни  с  Круппом.
Поздно... Чуть поздно... Вы же хотите, чтобы я уговорил кого-либо в Штатах
"простить" вас и сообща сохранить Европу от русских, не так ли? Вы хотите,
чтобы люди  бизнеса  повлияли  на  Трумэна?  Поздно,  рейхсфюрер,  поздно.
Начиная с тридцать девятого года нам  "не  рекомендовалось"  иметь  дел  с
американским бизнесом, кроме тех, которые выгодны лишь нашей стороне  и  в
конце концов могли бы помочь вам создать кризисную  ситуацию  в  экономике
Штатов.  Это было неразумно: у американцев тоже  есть  головы  на  плечах,
причем неглупые. Вы могли воевать с кем вам угодно - лучше бы, конечно, на
одном фронте, но зачем было мешать нам иметь наши личные дела  со  Штатами
через Швейцарию, Испанию и Португалию? Зачем  надо  было  Гейдриху  класть
меня на плаху в тридцать восьмом году? Он именно тогда оборвал возможность
всех моих контактов с Америкой - вы же знаете об этом эпизоде. Вы опоздали
кругом, рейхсфюрер...  Кругом и  всюду...  Когда  ваши  же  люди  наладили
контакты с американцами в Лиссабоне в сорок третьем году, вот  тогда  надо
было действовать, а не сейчас.  Надо быть болваном, чтобы  сейчас  принять
ваши предложения мира, рейхсфюрер.  Это невыгодно - принимать сейчас  ваши
условия, потому что даже если русские  и  вывезут  четвертую  часть  наших
заводов, то третья часть, наиболее мощная - Рур, Эльзас,  Бавария,  -  все
это достанется американским деловым, как вы изволили выразиться, кругам...
Но если вы следили внимательно за тем, что я говорил, то  вы  должны  были
обратить внимание на то, как я тщательно подчеркивал "проигрыш з д е с ь".
Ищите союзников, господин Гиммлер, ищите союзников... Тех, которые помогут
Германии восстать из пепла.  Вам нужно делать ставку  на  Восток,  на  его
людские ресурсы.  Тогда мы,  подняв  промышленную  мощь  Германии,  сможем
создать блок, и  этот  блок  будет  непобедим.  Слепой  фанатизм  азиатов,
помноженный на нашу промышленную мощь, сделается силой номер один  в  этом
мире.  Я не знаю: микадо или оппозиция в Китае - не знаю, думайте об этом,
но думайте обязательно, ибо вы должники перед нацией, и  долг  этот  мы  с
вами обязаны ей вернуть сторицей.
     - Вы свободны,  господин Дорнброк,  благодарю вас за то, что вы нашли
время прийти ко мне...  - Лицо Гиммлера ожесточилось. - Я запомню этот ваш
акт гражданского мужества.


     Через  девятнадцать дней  состоялась последняя  встреча  Дорнброка  с
Гиммлером.  Этой  встрече  предшествовали  обстоятельства трагикомические.
Расстреляв во  дворе  партийной канцелярии своего шурина Фегеляйна,  фюрер
исключил из  партии  Гиммлера и  Геринга за  измену,  а  своим  преемником
назначил беспартийного гросс-адмирала Деница.  Он  считал,  что  Дениц тот
человек,  с  которым Запад сможет разговаривать не с  позиции высокомерных
победителей, но как с солдатом, который лишь честно выполнял свой долг.
     Гиммлер, узнав о самоубийстве Гитлера, ринулся во Фленсбург к Деницу.
Его сопровождали двадцать человек из личной охраны.
     Дениц видел из окна, как охранники Гиммлера заняли все входы и выходы
во дворе его морского штаба.  Гиммлер шел к дому Деница не спеша, о чем-то
переговариваясь со своим адъютантом.
     Дениц  быстро  оценил  ситуацию:   подводник,   он   умел   принимать
стремительные решения.  Он  тут  же  выскочил  из  кабинета  в  приемную и
приказал своему порученцу капитану Кузе:
     - Срочно вызовите сюда наряд подводников.  Снимите их с лодок.  Пусть
они окружат штаб,  а человек пятьдесят войдут во двор.  Быстро!  Сюда идет
Гиммлер!
     Рейхсфюрера он встретил стоя,  обменялся с ним приветствием - Гиммлер
поднял руку, а Дениц откозырял по-военному.
     - Рейхсфюрер, я рад видеть вас здесь.
     - Благодарю. Вы уже знаете, что фюрер ушел от нас?
     - Да.
     - Я пришел к вам как к патриоту Германии, - сказал Гиммлер. - В ваших
руках флот -  это  сила.  Фленсбург станет центром сопротивления врагу.  Я
пришел, чтобы возглавить этот фронт сопротивления. Надеюсь, гросс-адмирал,
вы окажете мне помощь?
     - Я должен обдумать ваше предложение,  рейхсфюрер,  -  ответил Дениц,
поглядев в окно.  Он тянул время, ожидая прибытия своих людей. - Мы должны
быть,  как никогда,  трезвы в оценке ситуации.  Вы предлагаете продолжение
борьбы только здесь или  же  вы  думаете одновременно возглавить баварский
редут?
     - Я  не хочу сейчас решать два вопроса.  Мне надо начать.  А начинать
всегда следует с чего-то отправного, главного...
     Он поймал себя на мысли,  что повторял сейчас слова Шелленберга.  Тот
говорил именно эти  слова:  "Единственный путь  к  миру  с  Западом -  это
создание  крепкого правительства на  севере  и  обращение к  Монтгомери за
помощью против русских полчищ. Иного пути нет".
     Дениц  увидел,   как  из  двух  крытых  грузовиков  вываливались  его
подводники:  в черной униформе,  в беретах,  с маленькими -  на английский
манер - автоматами.
     - Господин Гиммлер,  -  сказал Дениц и выдвинул ящик стола: там лежал
парабеллум,  - прошу вас ознакомиться с этой радиограммой, - и он протянул
ему завещание фюрера.  -  Поскольку я назначен преемником рейхсканцлера, я
не собираюсь передавать вам этот пост.
     - Во  дворе мои  люди,  гросс-адмирал,  и  не  следует нам  входить в
конфронтацию,  особенно сейчас, перед лицом смертельной угрозы для родины.
Вы делаете заявление для печати о том,  что считаете меня рейхсканцлером и
что  фюрер отдал свой  последний приказ,  лишившись рассудка.  Я,  в  свою
очередь, назначаю вас министром обороны в моем кабинете.
     - Господин  Гиммлер,  ваши  люди  окружены моими  людьми  -  извольте
убедиться в этом, - и он пригласил Гиммлера к окну.
     Тот увидел подводников и, откашлявшись, сказал:
     - Ну что же... Примите мои поздравления, рейхсканцлер. Следовательно,
вы теперь первый человек, а я - второй. Не так ли?
     Дениц отрицательно покачал головой.
     - Нет, господин Гиммлер, - сказал он, - я не позволю вам занять место
в моем кабинете.
     - Но я же не претендую на первую роль!
     - У вас руки в крови...
     - Ах вот как!  А вы агнец?  Вы не топили транспорты с ранеными? Вы не
расстреливали пассажиров,  которые были в  лодках,  из  пулеметов?!  Вы не
давали своим людям за это ордена?  Стыдитесь,  Дениц!  Я никогда не думал,
что мы пригрели на своей груди такую змею!
     - Вас  ждет  много  сюрпризов,   господин  Гиммлер.  Мы  очень  любим
Германию, но мы все очень не любили вашу машину ужаса...
     - А,  вы  не  любили нашу  "машину ужаса"?!  Только вы  очень  любили
получать  от  этой  "машины"  особняки,  яхты,  автомобили и  бриллианты к
орденам! Какая неблагодарность, бог мой! Какая черная неблагодарность!
     Гиммлер поднялся и,  не попрощавшись с Деницем,  вышел из кабинета. В
машине он сказал адъютанту:
     - К министру финансов Шверин фон Крозику...


     - Гиммлер, посмотрите на себя со стороны, - сказал Шверин фон Крозик.
- Это очень трудно делать -  смотреть на себя со стороны,  тем более,  что
ваш  путь  -  это  самый страшный,  неблагодарный,  хотя,  я  понимаю это,
необходимый путь для охраны устоев созданной вами государственности. Дениц
никогда не  пойдет на то,  чтобы дать вам в  новом правительстве портфель,
пусть даже министра общественного призрения.  Вы были нужны Гитлеру, но вы
не нужны нам... Ваше имя вселяет ужас, Гиммлер...
     - Но  вы  были  заместителем министра  финансов  в  кабинете Гитлера,
господин  Крозик...  Вы  несете  ответственность за  все  происходившее  в
Германии точно такую же,  как и я.  Вы визировали статьи бюджета,  которые
отпускались нам на строительство концлагерей.
     Шверин фон Крозик отрицательно покачал головой:
     - Я  этого  не  делал.  Я  всегда  занимался международными валютными
операциями...  Кредитами  для  СС  поначалу  занимался Шахт.  А  потом  вы
посадили его в лагерь, и этим он спас свою репутацию для будущего.
     - А меня фюрер объявил изменником за то,  что я искал мира с Западом!
Этого недостаточно?
     - А  на  кого  списать  миллионы людей,  сожженных в  ваших  лагерях?
Старайтесь быть зрячим -  хотя бы сейчас. Я вам помочь ничем не могу... Да
и если бы мог, то не стал бы этого делать...
     - Но почему?! Что я сделал плохого лично вам?
     - Ничего.  Вы  просто проиграли.  Вы  захотели стать богами в  глазах
тупых крестьян и  мещанских лавочников,  и  вы  отринули нас,  людей дела,
которые были с вами и привели вас к власти. Вот так, Гиммлер...
     "Крысы побежали с корабля и грызут крупу,  принадлежавшую капитану, -
думал Гиммлер,  медленно спускаясь по лестнице.  -  Штрассер был прав:  их
всех надо было расстрелять как бешеных собак,  а  фюрер занял половинчатую
позицию,  он хотел,  чтобы они служили народу,  а им плевать на народ -  у
каждого из них свои интересы..."
     У входа он столкнулся с Дорнброком.
     - Плохо?  - спросил Дорнброк. - Я понимаю - плохо... Не отчаивайтесь,
Гиммлер.  Я хочу протянуть вам руку помощи.  Но сейчас - во имя будущего -
исчезните.  Исчезните на  какое-то  время.  Я  говорил вам,  куда  следует
уходить:  на Восток. И передайте мне вашу тамошнюю агентуру. Вы, политики,
особенно в минуты кризисов, не способны смотреть в глаза правде. Мы - люди
иного склада.  Мы смотрим вперед,  сквозь правду,  во имя будущего; вы же,
политики,  всегда живете во имя сохранения прошлого. О будущем вы думаете,
только когда вам  подсовывают победные сводки...  Когда вы  передадите мне
ваших людей на Востоке?
     Гиммлер посмотрел на Дорнброка и тихо спросил его:
     - И вы считаете меня палачом?
     Дорнброк пожал плечами:
     - Назовите мне страну,  где бы не было палачей.  Я отношусь с большой
сноской ко  всякого рода моральным категориям.  Словом,  вы принимаете мое
предложение?
     - А что мне остается делать?
     Тем же вечером Гиммлер сказал своим адъютантам:
     - Я ухожу.  Я скроюсь на Востоке, далеко на Востоке. Не ждите от меня
известий.  Я  освобождаю вас  от  служения  мне,  друзья,  и  благодарю за
верность. Вы услышите обо мне, и тогда вы понадобитесь мне снова.
     Через шесть дней  Гиммлер,  случайно задержанный советскими солдатами
под  чужим  именем,  был  передан  англичанам.  Не  выдержав  семидневного
заключения в  лагере,  он  закричал  па  утренней поверке  перед  раздачей
похлебки:
     - Я - рейхсфюрер СС Гиммлер! Я - Гиммлер!
     Офицеры  службы  безопасности  привели  его  в  маленькую  комнату  и
предложили раздеться.
     - Донага,  -  сказал  один  из  них,  -  Мы  хотим  видеть голенького
рейхсфюрера...
     Этого Гиммлер не выдержал.  Он нашел языком коренной зуб,  в  который
был  вмонтирован яд,  нажал  языком  на  десну  и  трижды,  как  учил  его
стоматолог,  крепко надавил другим зубом.  В  глазах у него зажглись огни,
тело одеревенело,  он  еще какое-то  мгновение видел лица своих врагов,  а
потом повалился на цементный пол, так и не раздевшись донага.


     Когда  молоденький британский  офицер  из  МИ-5,  закончив  очередной
нудный  допрос,   попросил  Дорнброка  выложить  на  стол  содержимое  его
карманов,  отобрал ручку о  золотым пером и объявил,  что теперь "господин
председатель концерна отправится не  в  свой замок,  но  в  наш замок -  в
тюрьму Ландсберг", Дорнброк долго и несколько даже сострадающе разглядывал
лицо офицерика.
     "Мальчик,  видимо,  арестовывает первый или  второй раз  в  жизни,  -
подумал он,  -  а это сладостное ощущение высшей власти над себе подобным.
Мальчик упивается властью... Бедный мальчик..."
     - Прежде чем вы отправите меня в камеру, мне хотелось бы побеседовать
с кем-нибудь из ваших руководителей, -
     - Ваш протест будет бесполезной тратой времени.
     - А я не собираюсь заявлять протест.
     Полковник,  к которому его привел офицерик, снял очки и, не предложив
Дорнброку сесть, спросил:
     - Что у вас?
     - К  вам  персонально  ничего,   полковник...   Я  понимаю,  что  все
происходящее сейчас со мной логично...  Но я не могу не отметить,  что это
логика доктора, который срезает мозоли у больного, страдающего раком.
     В  камере  Дорнброк неторопливо разделся,  поискал глазами,  куда  бы
повесить пиджак -  в камере было жарко натоплено,  - но понял, что никаких
вешалок тут нет ("Я не повешусь,  глупые,  - подумал он, - вешаются только
истерики,  туда им и  дорога"),  и бросил свой серый старомодный пиджак на
койку.  Потрогал столик -  он  был  крепко привернут к  полу;  так же  был
привернут к  полу круглый табурет ("На таком я  работал в конторке у дяди,
когда был младшим бухгалтером, - отметил Дорнброк, - это хорошая примета -
встречаться с  молодостью"),  а  высокое окно было забрано толстыми витыми
решетками.  ("Зачем так уродовать металл?  -  подумал Дорнброк. - Или этой
завитостью они  хотят еще  больше устрашить узников?  Глупо:  витой металл
порядком слабее, он не может использоваться в оборонной промышленности").
     Дорнброк присел на койку. "Слишком твердо. Ну, конечно, это доски. Из
металлического  матраца  я   могу  через  десять  лет   -   бонжур,   мсье
Монте-Кристо,  -  сделать себе нож, которым заколю охранника. Впрочем, для
моего геморроя и спондилеза этот жесткий матрац - лучшее, что только можно
пожелать".
     Он прилег на койку,  запрокинув руки за голову,  но в тот же момент в
дверь камеры гулко забарабанил охранник:
     - Лежать днем запрещено! Можете сидеть на табурете у стола!
     Дорнброк  неторопливо поднялся,  сел  к  столу  и  вдруг  рассмеялся:
"Ничего. При больших проигрышах надо ставить себе более грандиозные задачи
на будущее. Я смогу помозговать над системой. А то в последние годы я стал
похож на ту слепую лошадь, которую я видел в Донбассе, когда прилетал туда
с Герингом.  Вообще, каждый человек обязан хоть немного посидеть в тюрьме.
Только тогда  он  сможет ощутить вкус  свободы и  вынести свое  суждение о
законе. А закон - это и есть система".


     Зимой  сорок  шестого  года  его  адвокат добился двух  послаблений в
режиме:  во-первых,  Дорнброку вернули его вечное перо,  а во-вторых,  ему
было  разрешено  дважды  в  неделю  видеться  с  юрисконсультами,  которые
представляли его интересы в  отделе декартелизации союзнического совета по
Германии.
     В  западных зонах большинство его предприятий и банковских бумаг было
арестовано  американцами.  Они  же  вели  дела  всех  "военно-промышленных
преступников", поэтому вскоре Дорнброк был передан британцами американским
властям.  Тогда-то  и  состоялась его  первая  встреча  с  Джоном  Лордом,
офицером  при  штабе  Макклоя,   а   потом  с  шефом  отдела  безопасности
союзнического совета по Германии от США Келли.
     Когда  в  Фултоне  выступил  Черчилль,  Джон  Лорд  сразу  же  принес
Дорнброку газету и сказал:
     - Прочитайте  речь  бульдога.   Старик  мудр.   Причем,   находясь  в
оппозиции,  он  более проницателен,  чем во  время пребывания у  власти...
Ничего  не  попишешь:   его  вторая  натура  -   это  живопись  и  изящная
словесность;  его заносило.  А  когда он не у дел,  он трезво мыслит,  так
трезво,  как никто у нас в Вашингтоне.  - И Джон Лорд внимательно поглядел
на Дорнброка.
     Тот ничего не  ответил,  лишь пожал плечами,  которые в  тюрьме стали
по-птичьи узкими, опущенными.
     - Вы почитаете сейчас или оставить вам на день? - спросил Джон Лорд.
     - Как угодно,  -  сказал Дорнброк.  -  У меня к вам просьба: во время
свидания со мной сын признался мне, что его зверски избивают в гимназии за
то,  что я нацист. Во-первых, я никогда не был членом партии, а во-вторых,
как это согласуется с нормами вашей демократии?
     - Теперь в  Германии все  ненавидят нацизм,  -  ответил Джон Лорд.  -
Охрану вашему сыну мы выделить не сможем. Пусть занимается спортом...
     - Значит, мальчика будут продолжать избивать?
     - До тех пор, пока вы не начнете давать правдивые показания. Тогда мы
сможем попробовать выпустить вас до суда под залог.
     - Мои показания относятся к  моему делу,  а  какое отношение к  этому
имеет Ганс?
     - Он ваш наследник.
     - У вас тут нет звукозаписывающей аппаратуры?
     - Я не из ФБР. За них ручаться не могу, возможно, они проверяют меня.
Нашей, во всяком случае, нет.
     - Может быть,  я могу попросить вас в частном порядке принять участие
в судьбе мальчика?
     - Вы  плохо знаете американцев,  Дорнброк.  Мы не так сентиментальны,
как вы,  и  не любим вытирать слезы платочком.  Я помогу парню и без ваших
денег.  В  этом  мире  продается все,  кроме достоинства Джона Лорда...  И
почитайте Черчилля, - добавил он, поднимаясь с койки, - это серьезнее, чем
вы думаете.
     - Спасибо. Можете ли вы позвонить моим юрисконсультам? Эта просьба не
носит  противозаконного порядка:  я  хочу  просить их  срочно  выписать из
Америки и  перевести на  немецкий язык все  книги Винера.  Меня интересуют
электронновычислительные машины и атомная техника.
     - Но вы специализировались по стали, танкам и автомашинам...
     - Я и впредь буду по ним специализироваться, господин Лорд, тем более
если вы говорите,  что речь господина Черчилля разумна и  серьезна.  Чтобы
вкладывать деньги в нерентабельные,  но перспективные отрасли науки,  надо
продавать людям отменные чулки.  На  этом  можно построить базу для  науки
следующего века.  И  последняя просьба:  мог бы  я  просить вас выписать в
Штатах все справочники, относящиеся к банковской группе Дигонов?
     Лорд ответил:
     - Что  ж...  Эта  просьба не  имеет  противозаконного характера...  Я
выпишу вам все,  что у  нас издано о  Дигонах...  Со  старшим-то  вы  были
неплохо знакомы, а?


     ...Барри  К.  Дигон  стоял на  пристани и  старался не  думать о  том
моменте,  когда он увидит брата.  Они расстались восемь лет назад: Самуэль
К.  Дигон,  тогда еще подданный Германии,  уехал в Берлин -  ликвидировать
филиал их  дела,  но был арестован вместе с  пятьюстами финансистами после
убийства  немецкого  дипломата  в  Париже  еврейским экстремистом.  Геринг
потребовал тогда,  чтобы  немецкие евреи внесли миллиард марок контрибуции
за  "неслыханное злодеяние,  когда  международное еврейство направило