правителей и  подданных  были  заложены  те
элементы прогресса, которые Плейшнер определял для себя  термином  "дрожжи
цивилизации". Он понимал,  что  Гитлер  задумал  дьявольский  эксперимент:
победа рейха над миром должна отразиться ощутимыми  материальными  благами
для _к_а_ж_д_о_г_о_ немца, без различия его положения  в  _н_е_м_е_ц_к_о_м
обществе. Гитлер хотел сделать всех немцев властителями мира, а  остальных
людей земли - их  подданными.  То  есть  он  хотел  исключить  возможность
возникновения "дрожжей  цивилизации"  -  во  всяком  случае,  в  ближайшем
будущем. В случае победы Гитлера немцы сделались бы сплошь военной нацией;
Гитлер обезоружил  бы  все  остальные  народы,  лишил  их  государственных
организаций, и тогда всякая попытка бунта со стороны завоеванных  была  бы
обречена на провал: с организацией вооруженных немцев могла бы соперничать
только такая же мощная национальная организация.
     Гитлер делал ставку не на разум и не на логику: он  делал  ставку  на
общность крови - только лишь. Но, видимо,  мир  еще  очень  был  близок  к
недавнему  зверству  -  эта  ставка  оказалась  заманчивой  для   десятков
миллионов людей, населявших Европу От Рейна и до Одера...
     Плейшнер посмотрел на часы: у него еще было время. В маленьком  кафе,
за стеклами, которые слезились  дождевыми  потеками,  сидели  дети  и  ели
мороженое. Видимо, их привела сюда учительница.
     "Я думаю категориями рейха, - улыбнулся про  себя  Плейшнер,  заметив
мужчину, сидевшего во главе стола; он был молод и смеялся вместе с детьми.
- Это только у нас учителями  работают  женщины,  поскольку  все  мужчины,
годные к несению строевой службы, сражаются на  фронте.  Вообще  в  школах
должны работать мужчины. Как в Спарте. Женщина может быть  утешителем,  но
не воспитателем. Готовить к будущему обязан мужчина: это исключит ненужные
иллюзии у детей, а нет ничего безжалостнее столкновения детских иллюзий  с
взрослой реальностью..."
     Он зашел в  кафе,  сел  в  угол  и  заказал  себе  порцию  фруктового
мороженого. Дети смеялись шуткам своего преподавателя. Он говорил  с  ними
как с равными, нисколько не подстраиваясь к ним, а, наоборот,  ненавязчиво
и тактично "подтягивал" их к себе.
     Плейшнер вспомнил школы рейха - с  их  муштрой,  истеризмом,  страхом
перед учителем - и подумал: "Как же я могу желать  победы  Германии,  если
нацисты и сюда, в случае их победы, принесут свои обычаи,  и  дети  станут
маленькими солдатами? Здесь вместо военных  игр  им  предлагают  спорт,  а
девочкам вместо уроков вышивания прививают любовь к музыке. А если бы сюда
пришел Гитлер, они бы сидели за столом молчаливые и "пожирали" бы  глазами
своего наставника, а скорее всего наставницу, и шли бы по улицам строем, а
не стайкой, и приветствовали  бы  друг  друга  идиотскими  криками  "Хайль
Гитлер!". Наверное, это очень страшно - желать поражения своему отечеству,
но я все-таки желаю моему отечеству скорейшего поражения..."
     Плейшнер неторопливо доедал мороженое, улыбаясь, слушал голоса детей.
Учитель спросил:
     - Поблагодарим хозяина этого  прекрасного  уголка,  который  дал  нам
горячий приют и холодное мороженое? Споем ему нашу песню?
     - Да! - ответили дети.
     - Ставлю на голосование! Кто "против"?
     -  Я,  -  сказала  девочка,  рыжеволосая,  веснушчатая,  с  огромными
голубыми глазами. - Я "против".
     - Почему?
     В это время дверь кафе  отворилась  и,  отряхивая  дождевые  капли  с
плаща, вошел высокий, голубоглазый великан,  хозяин  конспиративной  явки.
Вместе с ним был подвижный, смуглый крепыш с выразительным, очень сильным,
скуластым лицом. Плейшнер чуть было  не  сорвался  с  места,  но  вспомнил
указание высокого: "Я сам вас узнаю". Плейшнер снова  уткнулся  в  газету,
прислушиваясь к разговорам детей.
     - Объясни, отчего ты "против"? -  спросил  учитель  девочку.  -  Надо
уметь отстаивать свою точку зрения. Может быть, ты права, а мы  не  правы.
Помоги нам.
     - Мама говорит, что после мороженого нельзя петь, - сказала  девочка,
- можно испортить горло.
     - Мама во многом права.  Конечно,  если  мы  будем  громко  петь  или
кричать на улице, можно испортить горло. Но здесь... Нет, я  думаю,  здесь
ничего страшного с горлом не случится. Впрочем, ты можешь не петь:  мы  на
тебя не будем в обиде.
     И учитель первым запел веселую тирольскую песенку. Хозяин кафе  вышел
из-за стойки и поаплодировал ребятам. Они шумно вышли из кафе, и  Плейшнер
задумчиво посмотрел им вслед.
     "Где-то я видел этого черного, - вдруг вспомнил он. - Может  быть,  я
сидел с ним в лагере? Нет... Там я его не видел. Но я  его  помню.  Я  его
очень хорошо помню".
     Видимо, он слишком внимательно разглядывал  лицо  смуглого  человека,
потому что человек, заметив  это,  быстро  улыбнулся,  и  по  этой  улыбке
Плейшнер вспомнил его - как будто  увидел  кадр  из  кинофильма.  Он  даже
услышал его голос: "И пусть он  подпишет  обязательство  во  всем  быть  с
фюрером! Во всем! Чтобы он потом не  имел  возможности  кивать  на  нас  и
говорить: "Это они виноваты, я был в стороне!" Сейчас не может быть никого
в стороне! Верность или смерть - такова дилемма для немца,  который  вышел
из концлагеря". Это было на второй год войны: его вызвали  в  гестапо  для
очередной беседы - профессора вызывали раз в год, как правило,  весной.  И
этот маленький смуглый человек зашел в кабинет, послушал  его  разговор  с
гестаповцем в  форме,  который  обычно  проводил  беседу,  и  сказал  зло,
истерично эти запомнившиеся Плейшнеру слова. Он пошел тогда к брату -  тот
еще работал главным врачом, и никто не думал, что через год он умрет.  "Их
обычная манера, - сказал брат. - Они истеричные слепцы, и, заставляя  тебя
подписывать декларацию верности, они считают  -  причем  искренне,  -  что
оказывают тебе этим огромную честь..."
     Плейшнер почувствовал, как у него мелко задрожали руки. Он  не  знал,
как поступить: подойти ли к высокому товарищу, хозяину  явки,  и,  отозвав
его в сторону, предупредить его; выйти ли на  улицу  и  там  посмотреть  -
пойдут они вместе или разойдутся, или же первым подняться и  скорее  пойти
на явку, чтобы предупредить оставшегося там  человека  -  он  ведь  слышал
второй голос, когда был там, - чтобы на окне выставили сигнал тревоги.
     "Стоп! - ударило Плейшнера. - А что было в окне, когда я шел  туда  в
первый раз? Там ведь стоял цветок, о котором мне говорил Штирлиц. Или нет?
Нет, не может быть, тогда  почему  же  сейчас  этот  товарищ...  Нет,  это
начинается истерика! Стоп! Сначала взять себя в руки. Стоп!"
     Высокий, так и не взглянув на Плейшнера,  вышел  вместе  с  маленьким
смуглым спутником. Плейшнер  протянул  хозяину  купюру  -  свою  последнюю
купюру, но у хозяина не было сдачи, и он выбежал  в  магазин  напротив,  а
когда он, отдав деньги Плейшнеру,  проводил  его  до  выхода,  улица  была
пуста: ни высокого хозяина явки, ни маленького  черного  человека  уже  не
было видно.
     "А, может быть, он вроде Штирлица? - подумал Плейшнер. - Может  быть,
он так же, как и тот, играл свою роль, сражаясь с наци изнутри?"
     И эта мысль немного успокоила его.
     Плейшнер подошел к дому, где помещалась явка,  и,  взглянув  в  окно,
увидел высокого хозяина  явки  и  черноволосого.  Они  стояли,  беседуя  о
чем-то,  между  ними  стоял  большой  цветок  -  сигнал  провала.  Русский
разведчик, почувствовав за  собой  слежку,  успел  выставить  этот  сигнал
тревоги, а гестаповцы так и не смогли понять, что этот цветок  означает  -
"все в порядке" или "явка провалена". Но, поскольку они были убеждены, что
русский не знает об охоте за ним, они оставили все как было,  а  поскольку
Плейшнер по рассеянности зашел сюда первый раз,  не  обратив  внимания  на
цветок, гестаповцы решили, что на явке все в порядке.
     Люди в окне увидели Плейшнера, и высокий,  улыбнувшись,  кивнул  ему.
Плейшнер первый раз видел улыбку на  его  лице,  и  она  помогла  ему  все
понять. Он тоже улыбнулся и начал переходить улицу: он решил, что так  его
не увидят сверху и он уйдет от них. Но,  оглянувшись,  словно  высматривая
автомобиль, он заметил двух  мужчин,  которые  шли,  разглядывая  витрины,
метрах в ста следом за ним.
     Плейшнер почувствовал, как у него ослабли ноги.
     "Кричать? Звать на помощь? Эти подоспеют первыми. Я знаю, что они  со
мной сделают. Штирлиц рассказал, как человека можно усыпить или выдать  за
невменяемого".
     В  минуту  наибольшей  опасности,  если  только  человек  не  потерял
способность драться, внимание становится особо отточенным,  мозг  работает
несколько даже замедленно, но это кажущаяся замедленность: просто-напросто
подкорка сама устанавливает  скорость,  выверяя  ее  на  опрометчивость  и
панику, регулируя  свои  еще  не  познанные  наукой  счетно-вычислительные
устройства мозга, в котором энергия ста миллиардов живых микромиров клетки
делает свою спасительную работу.
     Плейшнер увидел в том парадном, куда  он  входил  позавчера,  кусочек
синего, снежного, низкого неба.
     "Там проходной двор, - понял он. - Я должен войти в парадное".
     Он вошел в парадное на негнущихся,  дрожащих  в  коленях  ногах  и  с
замершей улыбкой на сером лице.
     Плейшнер прикрыл за собой дверь и бросился к  противоположной  двери,
которая вела во двор. Он толкнул дверь рукой и понял, что  дверь  заперта.
Он навалился плечом - дверь не поддавалась.
     Плейшнер еще раз навалился на дверь, но она была заперта, а вылезть в
маленькое оконце - то  самое,  сквозь  которое  он  увидел  небо,  -  было
невозможно.
     "И потом это не кино, - вдруг устало, безразлично и как-то со стороны
подумал он, - старый человек в очках будет вылезать  в  окно  и  застрянет
там. Ноги будут болтаться, и они меня втащат сюда за ноги".
     Он поднялся на один пролет вверх, но окно,  из  которого  можно  было
выпрыгнуть,  выходило  на  пустынную,  тихую  улицу,  а  по   этой   улице
неторопливо шли те двое в шляпах,  которые  теперь  уже  не  рассматривали
витрины, а внимательно следили за подъездом, куда он вошел. Он взбежал еще
на один пролет: окно, выходившее во двор, было забито фанерой.
     "Самое страшное, когда они  раздевают,  осматривают  рот  и  залезают
пальцем в задницу - тогда чувствуешь себя насекомым. В Риме просто убивали
- прекрасное время честной антики! А эти хотят  либо  перевоспитать,  либо
истоптать перед тем, как вздернуть на виселице. Конечно, я не  выдержу  их
пыток. Тогда, в первый раз, мне нечего было скрывать, и  все  равно  я  не
выдержал и сказал то, что они хотели, и написал все то, что они требовали.
А тогда я был моложе. И сейчас, когда они станут пытать меня, я не выдержу
и предам память брата. А предать память брата - это уже смерть. Так  лучше
уйти без предательства".
     Он остановился около двери. На табличке было написано: "Доктор  права
Франц Ульм".
     "Сейчас я позвоню этому Ульму, - вдруг понял Плейшнер. - И скажу ему,
что у меня плохо с сердцем. У меня ледяные пальцы,  лицо.  Наверное,  тоже
белое. Пусть он вызовет врача. Пусть они стреляют  в  меня  при  людях,  я
тогда успею что-нибудь крикнуть".
     Плейшнер нажал кнопку звонка. Он  услышал,  как  за  дверью  протяжно
зазвенел гонг.
     "А Ульм спросит, где я живу? - думал он. - Ну и что? Пусть я  окажусь
в руках этой полиции. Скоро конец Гитлеру, и тогда я смогу сказать, кто  я
и откуда".
     Он нажал кнопку еще раз, но ему никто не ответил.
     "Этот Ульм сейчас сидит в кафе и ест мороженое. Вкусное, с земляникой
и сухими вафлями, - снова как-то издалека подумал  Плейшнер.  -  И  читает
газету, и нет ему до меня дела".
     Плейшнер  побежал  вверх.  Он  перемахнул   полпролета,   рассчитывая
позвонить в ту дверь, что была  напротив  явки.  Но  дверь  конспиративной
квартиры открылась, и высокий блондин, выйдя на площадку, сказал:
     - Вы ошиблись номером, товарищ. В этом подъезде  живем  только  мы  и
Ульм, которому вы звонили, а все остальные в разъездах.
     Плейшнер стоял возле окна в парадном - большого, немытого.
     "А на столе осталась рукопись. Я оборвал ее на половине  страницы,  а
мне так хорошо писалось. Если бы я не поехал сюда, я бы сидел  и  писал  в
Берлине, а потом, когда все это кончилось, я бы собрал  все  написанное  в
книгу. А сейчас? Никто даже не поймет моего почерка".
     Он выпрыгнул из окна - ногами вперед. Он хотел закричать, но не смог,
потому что сердце его разорвалось,  как  только  тело  ощутило  под  собой
стремительную пустоту.



                                СВОЙ СО СВОИМ?

     Когда Мюллеру доложили, что Штирлиц идет по коридору  РСХА  к  своему
кабинету, он на мгновенье растерялся. Он был убежден, что Штирлица схватят
где-нибудь в другом месте. Он не мог объяснить себе - отчего, но  его  все
время не оставляло предчувствие удачи. Он, правда, знал  свою  ошибку:  он
вспомнил, как повел себя, увидев избитого Холтоффа. Штирлиц,  конечно  же,
все понял, поэтому, считал Мюллер, он и пустился в бега. А то, что Штирлиц
появился в имперском управлении безопасности, то, что он шел по коридорам,
раскланиваясь со знакомыми, вызвало в Мюллере растерянность, и уверенность
в удаче поколебалась.
     Расчет Штирлица был прост: ошарашить  противника  -  значит  одержать
половину победы. Он был убежден, что схватка с Мюллером предстоит  сложная
- Холтофф ходил вокруг самых уязвимых узлов в  его  операции  с  физиками.
Однако  Холтофф  был  недостаточно   подготовлен,   чтобы   сформулировать
обвинение, а каждый пункт, к которому он выходил - скорее интуитивно,  чем
доказуемо, - мог  быть  опровергнут,  или,  во  всяком  случае,  имел  два
толкования.  Штирлиц  вспомнил  свой  разговор  с  Шелленбергом  во  время
праздничного вечера, посвященного дню рождения фюрера.  После  выступления
Гиммлера состоялся концерт, а потом все перешли в большой зал -  там  были
накрыты столы. Рейхсфюрер по своей обычной манере  пил  сельтерскую  воду,
его подчиненные хлестали коньяк. Вот тогда-то Штирлиц и сказал Шелленбергу
о том, как неразумно работают люди Мюллера с физиком, арестованным  месяца
три  назад.  "Худо-бедно,  а  все-таки  я   кончал   физико-математический
факультет, - сказал он, - я не люблю вспоминать, потому что из-за этого  я
был на грани импотенции, но тем не менее это факт.  И  потом  -  от  этого
Рунге идут связи: он учился и работал за океаном. Выгоднее  этим  заняться
нам, право слово".
     Он подбросил эту идею Шелленбергу, а после начал рассказывать смешные
истории, и Шелленберг хохотал, а после они отошли к окну  и  обсуждали  ту
операцию, которую Шелленберг поручил провести группе своих сотрудников,  в
числе которых был и Штирлиц. Это была большая дезинформация,  рассчитанная
на то, чтобы вбить  клин  между  союзниками.  Штирлиц  еще  тогда  обратил
внимание на то, как Шелленберг  тянет  свою  линию  -  неназойливо,  очень
осторожно, всячески подстраховываясь, - на разъединение западных союзников
с Кремлем. Причем в этой игре он, как правило, обращал главный удар против
Кремля. Шелленберг, в частности, организовал  снабжение  немецких  частей,
стоявших на Атлантическом валу,  английским  автоматическим  оружием.  Это
оружие было закуплено немцами через нейтралов, и провозилось через Францию
без соблюдения тех  мер  предосторожности,  которые  обычно  сопутствовали
такого рода перевозкам. Правда (это тоже разыграли весьма технично), после
того, как партизаны-коммунисты похитили несколько английских  автоматов  с
немецких складов, был выпущен приказ, грозивший расстрелом  за  халатность
при охране складов оружия. Приказ этот  был  выпущен  большим  тиражом,  и
агенты Шелленберга, работавшие по выявлению  партизан,  нашли  возможность
"снабдить" маки одним экземпляром этого приказа. На основе этих  секретных
данных можно было  сделать  вывод,  что  западные  союзники  и  не  думают
высаживаться во Франции или Голландии: иначе зачем продавать  свое  оружие
врагу?  Шелленберг  одобрил  работу  Штирлица  -   именно   он   занимался
организационной  стороной  вопроса.  Шеф  разведки  не  выходил  тогда  из
кабинета - он ждал взрыва в Кремле, ждал краха коалиции Сталина,  Черчилля
и Рузвельта. Штирлиц работал не покладая рук,  его  предложения  встречали
полное одобрение Шелленберга. Однако ничего не произошло. Штирлиц  сообщил
Москве все, что знал об  этой  операции,  когда  она  только  началась,  и
предупредил, что Лондон никогда не продавал оружия  нацистам,  и  вся  эта
затея от начала и до конца - тонкая и далеко нацеленная провокация.
     Разговаривая на празднике дня рождения фюрера, Штирлиц намеренно ушел
от дела физика Рунге, сосредоточившись  на  обсуждении  провала  "игры"  с
Кремлем. Он знал, что Шелленберг,  прирожденный  разведчик,  профессионал,
забывая детали, никогда не упускает главных, узловых моментов любой беседы
- даже со  своим  садовником.  Шелленберг  был  равным  противником,  и  в
вопросах стратегии его было обойти очень трудно, скорее всего  невозможно.
Но, присматриваясь к нему, Штирлиц отметил любопытную  деталь:  интересные
предложения своих сотрудников Шелленберг поначалу как  бы  и  не  замечал,
переводя разговор на другую тему. И только по прошествии дней,  недель,  а
то и  месяцев,  добавив  к  этому  предложению  свое  понимание  проблемы,
выдвигал  эту  же  идею,  но  теперь  уже  как  свою,   им   предложенную,
выстраданную, им замысленную операцию. Причем  он  придавал  даже  мельком
брошенному предложению такой блеск, что он так точно увязывал тему с общим
комплексом вопросов, стоящих перед рейхом, что никто и не подозревал его в
плагиате.
     Штирлиц рассчитал точно.
     - Штандартенфюрер, -  сказал  ему  Шелленберг  через  две  недели,  -
видимо, вопрос технического превосходства будет  определяющим  моментом  в
истории мира, особенно после того, как ученые проникнут в секрет  атомного
ядра. Я думаю, что это поняли ученые, но до этого не дотащились  политики.
Мы будем свидетелями деградации  профессии  политика  в  том  значении,  к
котором  мы  привыкли  за  девятнадцать  веков  истории.  Политика  станет
диктовать будущее  науке.  Понять  изначальные  мотивы  тех  людей  науки,
которые вышли на передовые рубежи будущего, увидеть, кто вдохновляет  этих
людей в их поиске, -  задача  не  сегодняшнего  дня,  вернее  -  не  столь
сегодняшнего  дня,  сколько  далекой  перспективы.  Поэтому  вам  придется
поработать с арестованным физиком. Я запамятовал его имя...
     Штирлиц понял, что это проверка. Шелленберг хотел  установить,  понял
ли дока Штирлиц, откуда идет этот его монолог, кто ему  подбросил  в  свое
время идею. Штирлиц молчал, хмуро разглядывая  свои  пальцы.  Он  выдержал
точную паузу и недоумевающе взглянул на бригаденфюрера. Так  он  вышел  на
дело Рунге. Так он сломал  реальную  возможность  немцев  -  победи  точка
зрения Рунге - подойти вплотную к созданию атомной бомбы уже в конце  1944
года.
     Впрочем, он убедился после многих дней, проведенных вместе  с  Рунге,
что сама судьба  мешала  Германии  получить  новое  оружие:  Гитлер  после
Сталинградского сражения отказывался финансировать научные исследования  в
области обороны, если ученые не обещали ему реальной, практической  отдачи
через три, максимум через шесть, месяцев.
     Правда, Гиммлер заинтересовался проблемой атомного  оружия  и  создал
"Объединенный фонд военно-научных исследований", однако Геринг, отвечавший
за ведение научных исследований в  рейхе,  потребовал  передачи  под  свое
ведение гиммлеровского детища.  Гениальные  немецкие  физики  были,  таким
образом, вне поле зрения руководства, тем более что  ни  один  из  фюреров
Германии не имел даже высшего институтского образования, исключая Шпеера и
Шахта.
     Теперь ему надо было выиграть следующий этап сражения: он должен  был
доказать свою правоту в этом  деле.  Он  продумал  свою  позицию.  У  него
сильная позиция. Он обя