ественным и соразмер-

   ным всему, чем он определен и что им определено.
И я вспомнил, когда было такое же однажды,- это
перед той ночью, чуть ли не тридцать лет начал, когда
впервые шел разбрасывать листовки с объяснением
народу моему, куда его ведут почитаемые им вожди.
Уже тогда я догадывался, что народу это вовсе не
нужно, но это нужно было мне, чтобы хоть как-то
оправдать свое существование в мире, который видел
порочным от корней. Да, я помню это светлое и ров-
ное настроение, оно было, как благодать, но только
"как", потому что хватило его только на один день
и одну ночь, потому что утренние газеты следующего
дня со всех своих страниц заплевали мне все глаза
непоколебимым торжеством лжи. Чем талантливее
были журналисты, тем изощреннее они лгали; чем
талантливее были поэты, тем искуснее они прятались
от жизни, а листовки наши словно канули в ночь.
   Мы не были революционерами, мы были выродка-
ми, бастардами социального воспроизводства, ошибка-
ми процесса всеобщей мутации. Мы были обречены не
только на лагеря, но и на отчаяние, мы испытали его
в полной мере, и кто-то не выжил. Сгорел.
   В чем была ошибка? В разные времена я опреде-
лял ее по-разному. Сегодня пробую это сделать так:
нужно было отвести взор от целого и увидеть целое
в его частностях, и тогда, возможно, под ногами
оказалась бы масса конкретных дел, безусловно, пра-
вых или просто правильных, как то, безусловно необ-
ходимое дело, на которое я иду сегодня ночью. Разве
в те далекие годы моей юности не нашел бы я приме-
нения своей энергии в частном, но удостоверение
чистом деле. Разве может существовать общество
сколь угодно порочное без оазисов добра и правды,
где можно поселиться на жительство и прожить, не
приобщаясь к пакости системы?
   Сейчас, сегодня мне кажется, что все это было
возможно, но эту несостоявшуюся возможность
я вес-таки до конца не примеряю к себе, к своей
судьбе, гнутому что фанатизм весьма свойствен мне,
и вера в неминуемое и уверенность в предопределенно-
сти путей неисповедимых - это мощное оружие оди-
ночества, когда, сражаясь с отчаянием или раскаяни-
ем, оно обязано выстоять и утвердить себя среди
прочих таких же одиночеств, измученных сражением,
и целесообразностью, и утилитарной пользой,- этот
мой фанатизм исключил с самого начала все прочие
возможные варианты...
   К тому же нынче что ни прохвост, то именно так
и оправдывается, дескать, всей правды я не говорил,
но зато и не лгал, а даже с некоторой смелостью
проговаривал маленькие правдежки,- другие и этого
не делали... Бог с ними!
   Зато сегодня я точно не фаталист, а самый что ни
на есть реалист. Сегодня я льщу себе надеждой, что
шишки, полученные мной от жизни, способны обер-
нуться френологическими шишками мудрости, ну,
разве же не мудрее я этих юных авантюристов, разве
не имею я морального права попытаться повлиять на
их судьбу, хотя бы чуть-чуть изменить ее направле-
ние, разве не ради этого я принимаю участие в их
авантюре? Ведь стоит же чего-то мой опыт, знание
людей! И уж, во всяком случае, я ничего не теряю,
если мое вмешательство в их судьбу окажется неудач-
ным и бесполезным.
   Пожалуй, именно беспроигрьпшюсть ситуации -
главная причина моего нынешнего) спокойствия,
и в конце концов Бог с ними, с причинами...
   В половине двенадцатого я выскальзываю из сана-
тория. Полнолуние компенсирует недостаточность ос-
вещенности приморских кривых проулков, хотя оби-
лие зелени именно в проулках весьма затрудняет ори-
ентировку. Улицы небезлюдны, и я, неторопливо
идущий в нужную мне сторону, не кажусь сам себе
   крадущимся, хотя, в сути, крадусь, таково мое со-
стояние, и оно мне не противно, скорее, забавно,
ловлю себя на улыбке, на некоторой искусственности
шага, пытаюсь ее преодолеть, но тогда мои шаги
начинают звучать вызывающе, и мне ничего не оста-
ется, как посмеиваться над собой и сосредоточивать-
ся на том, чтобы не сбиться с направления. А это не
просто. Только хорошо запомнившиеся ориентиры
выручают меня.
   Калитку нахожу не сразу, но в резерве у меня еще
пять минут, и я выдерживаю время до секунды
и лишь ровно в двенадцать начинаю выщупывать авто-
матическую защелку на внутренней стороне калитки.
Принцип ее работы мне объяснен Валерой, и я спра-
вляюсь с ним довольно легко. Калитка открывается
почти без скрипа, хотя какой-то посторонний звук на
мгновение удерживает меня у черты чужого владе-
ния. Прислушиваюсь и вхожу, закрыв калитку на
защелку. В саду почти полная темнота. Луна еще
низко и сейчас перекрыта домами на противополож-
ной стороне улицы. И лишь небо над головой, как
изнутри едва освещенный занавес.
   Задача моя проста. Нужно пройти по узкой аллее,
что ведет напрямую к флигелю дома, занять позицию
между флигелем и калиткой так, чтобы калитка мне
была видна хотя бы в очертаниях, на ос фоне я дол-
жен увидеть человека, если он, не дай Бог, появится.
Еще нужно рассмотреть забор, через который мне
предстоит перемахнуть в критической ситуации. По-
следняя задача оказывается невыполнимой, потому
что деревья совершенно перекрывают нужную мне
сторону забора, а времени на разведку нет, я не могу
сойти с аллеи, не потеряв из виду калитку. Сообра-
жаю, что в случае возвращения хозяина мне совсем
не обязательно ломиться через забор. Подав сигнал,
то сеть свистнув, я могу нырнуть в заросли сада и,
воспользовавшись замешательством пришедшего (а та-
кое замешательство неизбежно), сумею пробраться к ка-
литке и исчезнуть незамеченным. Будь у него даже
фонарик, и это обстоятельство не слишком осложнит
мое отступление. Не обо мне будут его заботы,
а о том, что происходит в доме. Кстати, о доме. Глаза
мои на калитке, а уши в доме. Такая кругом тишина,
что я не могу не услышать чего-то, что относится
к происходящему сейчас там, внутри. Я пытаюсь
вообразить, прислушиваюсь и слышу, конечно, слышу
звуки шагов, скрип двери, еще что-то, чуть ли не
кашель, я слышу это так отчетливо, что всей волей
своей удерживаюсь от того, чтобы обернуться.., но
оборачиваться нельзя. Потеряв из глаз калитку,
я потом не сразу найду со в темноте, понадобится
какое-то время, чтобы приглядеться и увидеть ос
контуры на почти неразличимом фоне полугородской
улицы .
   Представляю, как смешон я в роли стоящего на
"атасе", ведь я уверен, никто из моих сверстников-
друзей не влип бы в такую историю и немыслим
в моей теперешней роли. Любой из них недоуменно
пожал бы плечами, узнай он о моих приключениях.
Но никто не узнает - и это успокаивает меня. Будем
считать, что происходящее сеть лишь факт моей лич-
ной жизни, до которой никому нет дела, как мне нет
дела до личной жизни моих друзей.
   Личная жизнь- это нечто такое, где мы менее
всего последовательны или, точнее, где мы более
всего противоречивы, ведь воистину исповедовать
идеи и следовать им достойно много легче, чем до-
стойно вести личную жизнь, то есть идейным быть
легче, чем нравственным, потому и объявляем мы
личную жизнь неприкосновенной, дабы не попортить
анкету своего общественного служения.
   Итак, я, доживший до седин, стою на "атасе", то
есть участвуй? в экспроприации экспроприаторов, то

   есть в краже, и вижу в том положительный смысл и,
следовательно, оправдываю...
   Опять за спиной в доме какие-то шумы, а глаза мои
слезятся от напряжения. Контуры калитки то исче-
зают, то расплываются, то вдруг видятся какие-то
фигуры... Я решаюсь взглянуть на зеленые стрелоч-
ки моих часов, и в этот момент кто-то хватает меня
сзади так, что руки мои оказываются словно впечата-
ны в тело канатами...
"Господи! Просмотрел!"
   Отчаяние и стыд парализуют меня сильней, чем та
воистину мертвая хватка, в которой оказался, но
свободны губы, и я возношу секундную молитву,
чтобы они не подвели меня, и они не подводят -
свист получается, как он получался в детстве, резкий,
звонкий, короткий, как выстрел.
   "Ах ты, сука!" - слышу я над ухом и тут же глохну
эт удара, видимо, наотмашь. Чувствую на скуле кровь,
но не от силы удара, иначе я бы выключился, скорее,
кожа просто расцарапана ногтем... Этот некто, что
подловил меня, по-прежнему сзади. Теперь он пере-
хватил ворот рубахи, запрокидывает меня на спину
и душит воротом. Правая рука свободна, и я оттяги-
ваю его, как могу, рву пуговицы. Он тащит меня
к дому, и если дотащит, то это полный провал по моей
вине. Как он мог проскользнуть незамеченным, как
сумел оказаться у меня за спиной, я же не отрывал
глаз от калитки? Может быть, он не один здесь?
   Инстинкт подсказывает - я расслабляюсь, я воло-
кусь мешком, торопливо переставляя ноги, чтобы не
повиснуть, тогда он удушит меня. Расслабляюсь и как
бы закручиваюсь влево. По его дыханию и шипению
определяю рост. Чуть выше меня. Но крепок! Какой-
нибудь отставной спортсмен... До предела закручива-
юсь влево, рискуя потерять сознание от удушья, зато
у правой руки неограниченная возможность. Неогра-
ниченная, но всего одна, и, если я не воспользуюсь
ею, другого шанса у меня не будет. Слева направо
всем размахом я бью вытянутой ладонью по тому
месту, где должно быть горло. Промахиваюсь, удар
приходится по губам, но я все вложил в этот удар,
и короткий шок, что и требовалось, освобождает
меня от хватки сзади. Теперь уже левой рукой кула-
ком бью в горло, место уязвимое равно для хлюпиков
и богатырей. Я его вижу. Рыча и хрипя, он завалива-
ется в кусты, этакий квадратный битюг, кусты тре-
щат под ним. Или подо мной, потому что бегу напро-
палую к калитке. По кадыку я не попал, а от удара
в шею этот кабан оправится скоро. От калитки бегу
не более ста метров. Ноги отказывают, икры кричат
от боли. Прогибаясь в коленях, еще пытаюсь продол-
жить бег, но как раз конец переулка, где-то, наверное,
кончились танцы, по улице идет молодежь, и я скоро
мешаюсь в толпе, на перекрестке сворачиваю в сторо-
ну санатория и уже совсем спокойно иду по аллее,
восстанавливая дыхание и рассудок. Отведенное на
операцию время истекло, и, если тот провалялся
в кустах хотя бы пять минут, все закончилось успеш-
но, это главное, что меня тревожит, ведь как-никак
я бежал с места действия, хотя это и было предусмо-
трено планом... Но план я провалил. Я просмотрел
его возвращение, даже если он вернулся не через
калитку. . .
   Я останавливаюсь, потому что чувствую головокру-
жение и почти тошноту. Это состояние мне знакомо.
Так бывает, когда я вчистую что-то проигрываю.
   Он прошел не через калитку. Он вышел из дома.
Тот звук, что я услышал, когда открывал калитку,-
на калитке была сигнализация, и это значит... У меня
перехватывает дыхание. Я не хочу проговаривать, что
это значит. Но что слово, когда существует мысль,
которая быстрее слов. Мысль нематериальна, она
   либо уже есть, либо ее еще нет. В данном случае она
есть.
   Меня использовали в качестве подсадной утки.
Пройдя через калитку, я должен был выманить хо-
зяина из дома. Он мог убить меня, искалечить, и все
это предусматривалось планом! Кто подлинный автор
плана, неужто она, эта красавица с душой росомахи!
Боже, как стыдно! Кажется, ничего подобного еще
не бывало в моей жизни. Да что же это за поколение
такое проросло на земле нашей? Нет, а я-то! Развесил
уши, старый идиот. Надо же было так позорно ку-
питься! Ведь чувствовал же, что не все чисто в плане.
Достаточно было хладнокровно проанализировать
его, но где там! Такая мордашка перед глазами!
Только представить, как они будут обхихикивать
меня - от одного этого можно удавиться!
   Но стоп. Отставим в сторону уязвленное самолю-
бие.
   Все-таки цель авантюры - спасти мать от тюрьмы.
Чтобы освободить мать, ее дочь подставляет меня,
чужого человека с нелепой судьбой и типично старче-
ским самомнением на предмет собственного жизненно-
го опыта. В ее глазах я просто "чокнутый". Таковым
я был в глазах многих, и с нее ли требовать... Она все
рассчитала правильно, моя Афродита, я уверен, это
она инициатор и вдохновитель, это она просчитала
меня, как компьютер... Опять о себе. Сейчас мне
нужно быть предельно объективным, чтобы не задох-
нуться в обиде. Я должен помнить, что Людмила
спасает мать, это главное, то есть цель. Цель свиде-
тельствует о глубинном, средства о вторичном, но не
о второстепенном. И далее я должен расставить по-
следние акценты. Цель - мать. Средство - я. Какой
нужно сделать вывод, чтобы погасить внутреннюю
дрожь, а меня буквально колотит, так уж это больно
бывать в дураках... Да, вывод. Молодая женщина,
воспитанная в эгоизме, совершает бескорыстное дей-
ствие, возможно, первое в своей жизни. Она еще не
успела узнать о влиянии средств действия на цель
действия, ей это еще предстоит, и это будет горький
опыт, способный подкосить, поломать, но и выпря-
мить,- такое равно возможно, а пока не ведает, что
творит, и потому простится...
   В конце концов все хорошо, а победителей, если
и судят, то с улыбкой сочувствия и в основном для
порядку.
   Я уже не стою, а иду. Собственно, я уже делаю
второй круг вокруг санатория. Теперь я хочу думать
о том, как завтра попрут глаза на лоб у местных
следователей, когда вывалят им на стол полмиллио-
на - выкуп за утопленницу, как нелегко будет им
мотивировать отказ в освобождении, какой удар пред-
стоит вынести Людмиле. Может быть, именно тогда
она вздрогнет от мысли, что чуть было не принесла
в жертву чужого человека, между прочим, спасшего
жизнь ее матери, и жертва эта была напрасна, то есть
могла оказаться напрасной... И опять я о себе.
Вроде бы все разложил по полочкам, а тошно. Надо
бы идти спать, я знаю, сегодня обязательно полечу
во сне, потому что летаю всякий раз, когда оказыва-
юсь в стыдной ситуации, и чем больше стыд, тем
великолепнее полет, это такое счастье - раскинуть
руки и парить над землей, и какая же она красивая,
земля, с птичьего полета, именно с птичьего, а не
самолетного. Ни за что я так не благодарю Бога, как
за эти длительные, совершенно реальные полеты по
ночам после жизненных неудач и промахов. Так было
с детства. Так было всю жизнь. Так будет сегодня. И,
наверное, до конца дней моих, потому что ничему не
учат годы, а иногда, как сегодня, мне вообще кажет-
ся, что ни единой клеткой своего мозга я не поумнел
с того уже забытого мгновения, когда совершил пер-
вую ощутимую ошибку в жизни, когда первый раз

   оторвался от земли и взлетел, и захватило дух востор-
гом и радостью, и когда впервые не захотелось про-
снуться.
   В комнату пробираюсь бесшумно, не включаю свет,
соседи спят. Кто-то умеренно похрапывает. Добрые,
славные люди! Как ни прекрасны полеты во сне,
искренне желаю вам не видеть снов.
   Утром тщательно исследую перед зеркалом мою
пострадавшую скулу. Царапина пустяковая, но неко-
торая односторонняя припухлость на физиономии
имеется. Не без гордости признаюсь, что отделался
сущим пустяком. И вообще нахожу, что вчерашние
мои переживания были преувеличениями, потому,
наверно, совершенно не помню снов прошедшей ночи.
Заснул, как упал. Проснулся, как выпал.
   Сегодня первый дождь за все время моего пребы-
вания у моря. Еще из окна в просветах аллей заме-
чаю темную синь штормующего моря, и это мне
обязательно нужно видеть, надо только решить про-
блему зонта, как-то не подумал обзавестись им ранее,
сработал штамп представления о Причерноморье, как
о царстве солнца, воды и зелени.
   Есть еще нечто, поддерживающее меня в состоя-
нии некоторого возбуждения. Я хочу, нет, я должен
знать, чем закончилась процедура сдачи денег. Про-
кручиваю варианты выхода на знакомого мне опера-
тивника, но все они искусственны и способны ослож-
нить ситуацию. Конечно, я очень хочу надеяться,
что Людмила сочтет должным поставить меня в изве-
стность о результатах нашей совместной авантюры,
ведь, как оказалось, моя роль была совсем не второ-
степенной, и, наконец, должны же быть у нее угрызе-
ния совести, хотя именно этот момент ее сознания,
если он присутствует, может воспрепятствовать ее
контакту со мной. Ей же нужно будет каким-то обра-
зом оправдываться или извиняться. При всей благо-
пристойности ее намерений относительно матери со
мной она поступила по любым правилам непорядоч-
но. Не может она этого не сознавать.
   После, во время завтрака, на прогулке по санатор-
ному парку, все время ловлю себя на том, что сочи-
няю для Людмилы речи - монологи оправдания
и извинения. И чего там, я уже принял ее извине-
ния, им нужно только прозвучать хотя бы в самом
упрощенном варианте - и внутренне я готов к даль-
нейшему соучастию в судьбе коварного семейства.
Оказывается, вчерашнее приключение вместо того,
чтобы оттолкнуть меня от них, лишь повязало креп-
че прежнего. Всякий раз, как касаюсь рукой моей
припухшей скулы, улыбаюсь, а смысл улыбки, если
перевести ее на слова, мог бы звучать приблизительно
так: ах ты, дрянь! надо же меня так облапошить! ну
и сильна девка! И если бы кто-нибудь услышал эти
фразы произнесенными, то не усомнился бы, что это
не брань, а всего лишь почти дружеское, почти лю-
бовное ворчание, и что прощение, если оно было на
повестке, состоялось намного раньше, чем эти фразы
оказались произнесенными. И ни следа от обиды. Все
видится скорее забавным, чем трагическим. Ну влип
немного. Разве первый раз? Всего лишь нужно пред-
полагать, что люди, с которыми сводит судьба, слож-
нее возможных представлений о них, к такой слож-
ности нужно быть готовым, а не высчитывать ее по
шаблонам собственного, непременно ограниченного
опыта.
   Короче говоря, я хочу увидеть Людмилу и узнать
о результатах. Можно изменить фразу, и она зазвучит
не менее правдиво. Я хочу узнать о результатах и уви-
деть Людмилу. Если они уже знают о бесполезности
их попытки - мать не выпустят,- я уверен, у Люд-
ча
   милы возможно состояние отчаяния, депрессии, чего
угодно, и я могу быть полезен. Можно будет даже
продумать мое посещение следователя, я же и сейчас
имею право интересоваться судьбой спасенной мной
женщины. Следователь может сказать мне больше,
чем им, о чем-то я могу догадаться, все же мой опыт
в общении со следователями чего-нибудь стоит.
   Я должен их увидеть. Я обязан их увидеть. Мне
нужно их искать. Теперь приходит легкость и ясность
суждений, уже непосредственно связанных с дей-
ствиями.
   Зонт, громадный и старомодный, обнаруживается
у Андрюхи, он вручает его мне с удовольствием, это,
оказывается, теща подложила ему свою реликвию
времен нэпа. Для пробы я распускаю его, возношу
над головой, и мои друзья гогочут и советуют свора-
чивать зонт всякий раз, как встретится милиционер,
потому что меня могут запросто принять за амери-
канского парашютиста.
   Зонт великолепен. Длинная ручка позволяет дер-
жать его высоко и не сталкиваться с другими зонта-
ми. К тому же он так объемен, что ни одна капля не
попадает на меня, хоть дождь косой, с порывами
ветра неустойчивого направления. Наверное, я коми-
чен, на меня смотрят с изумлением и провожают
взглядами, но все они, смотрящие и провожающие,
мокры под своими изящными зонтиками, я же как
под дланью Господней. На углу парень-грузин тщетно
пытается спасти от дождя хорошенькую черноглазую
девчушку. "Дорогой,- кричит он мне,- махнемся, а?
Полтинник в придачу!" "Подарок от тещи!" - кричу
ему в ответ, махнув рукой в сочувствие.
   Я спешу на Овражью улицу. Больше мне и некуда
спешить. Конечно, я помню слова Людмилы о том,
что дом опечатали, но часто опечатываются некото-
рые комнаты, куда стаскиваются вещи, описанные
для предстоящей конфискации, и оставляют помеще-
ние для проживания. Едва ли Людмила живет там,
в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры.
Но не имея выбора, спешу вниз, под мост, затем по
тропинке, которая теперь русло ручья, конечно, по
колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над
головой цепляется за деревья, но все же скоро ока-
зываюсь перед дверью не просто замкнутой, но зако-
лоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом
с калиткой то самое место, откуда эти штакетины
выломаны. Не очень-то вдохновляет меня представ-
шая