е вре-
мена.
   Как я догадываюсь, они сейчас выясняют, кто из
них кому больше обязан. Поскольку присутствует
третий лишний, они говорят условными фразами и от-
того еще больше запутываются в непонимании. Едва
ли это любовь, говорю себе и ловлю себя на провин-
циализме, на устарелости моих критериев, а возмож-
но, и на примитивизме, потому что вот по отношению
к этим двум мыслю скорее формально, чем по суще-
ству, заведомо отказывая им в праве на сложность
чувств. Но я же не могу забыть, что мать юной
Афродиты сейчас в тюремной камере, что прошло
немногим более суток, как она уходила из жизни
и вернулась к ней, чтобы испытать нечто, что для нее
страшнее смерти.
   - Послушайте, молодые люди,- вмешиваюсь бес-
церемонно в их ссору,- хотите, я вам расскажу, что
сейчас происходит в вашей местной тюрьме.
   Они смотрят на меня удивленно, потому что в го-
лосе моем чуть-чуть металл, и не успевают возразить.
Я говорю жестко, но стараюсь сохранить подобие
улыбки на лице.
   - Сейчас туда из городской больницы в воронке
привезли красивую и несчастную женщину. Ее прове-
ли в специальное помещение, где грубые, крикливые
служащие в форме прапорщиков МВД приказывают
ей раздеться. Догола. Она раздевается. Она бледная.
Голая, она стоит молча, пока женщины-прапорщики
переминают в руках поочередно все аксессуары ее
туалета. Затем одна из них подходит и запускает
пальцы в волосы арестантки, шарит в голове, растор-
машивая прическу. Затем приказывает открыть рот,
заглядывает - это идет поиск возможных запрещен-
ных предметов. Потом приказ - поднять руки! По-
том осмотр груди. Потом ей приказывают расставить
ноги и присесть...
   - Заткнись! - рычит на меня красавец юноша.
Афродита же бледна. Губы ее трясутся мелкой, едва
заметной дрожью.
   - Присесть надо не меньше трех раз. Затем ей
приказывают нагнуться и раздвинуть ягодицы...
   Валера броском кидается на меня, но катерок
неустойчив и коварен, Валера промахивается и падает
на сиденье рядом со мной, ударившись рукой и бедром
о скамью. Однако рука его выбрасывается к моему
горлу, я успеваю лишь отстраниться, затем двумя
руками схватить кисть его руки и чуть вывернуть.
Красивое лицо его искажено не злобой - ужасом.
Оттого, возможно, он не обнаруживает всей присущей
ему силы, и я выигрываю время, пока успевает прий-
ти в себя и вмешаться Людмила. Ее визг словно
выключает Валеру, и я уже не защищаюсь, а, скорее,
держусь за его руку, потому что катерок раскачался
не на шутку.
   - Ты все врешь! - отчаянно шепчет Людмила.
   - Ничуть,- отвечаю, отдышавшись.- Через эту
процедуру прошли миллионы наших славных согра-
ждан. Маршалы и карманники, жены врагов народа
и проститутки, поэты и гомосексуалисты, ученые
и мошенники, через нее прошли четыре пятых ленин-
ской гвардии и две трети сталинской, последние раз-
двигали ягодицы и кричали: "Да здравствует Сталин!"
Они были уверены, что их ягодицы оказались жер-

   твой недоразумений и все выяснится после осмотра...
   Чувствуя, что теряю контроль над собой, что гово-
рю уже не им, ошалевшим красавцам, а кому-то, кто
никак не может меня услышать, расслышать, и я уже
почти кричу в расширенные Людмилины глаза:
   - А вы думаете, отчего у них, у тех, глаза всегда
в прищуре? Да от семидесятилетней пристальности,
а все думают, что от проницательности!
   Стоп! Господи! Кому это я все говорна! Чего это
меня вдруг прорвало?! Какая болячка неожиданно
вскрылась? Ведь я уже давно числюсь в уравновешен-
ных. . .
   Я отмахиваюсь и поворачиваюсь к морю. А оно все
волнуется, как заведенное, накатывается и откатыва-
ется, и что-то до тошноты фальшивое видится мне
в .лениво-игривой плавности водяных вздутий, именуе-
мых волнами, уж лучше бы шторм, тогда можно
сжать челюсти, напрячь мышцы и отплевываться от
волн или плеваться в них, и можно крикнуть что-то
дерзкое и злое, крикнуть так, чтобы выплеснуть
в крике всю боль, и желчь, и тошноту - освободить-
ся от них - пусть все расхлебывает безбрежная мер-
   твечина, что зовется морем, и ничего, что, захлебнув-
шись, отравившись моей тошнотой, всплывут кверху
брюхом акулы или дельфины, их много, а я один,
и мне еще хочется жить и замечать красивое и не
болеть от безобразного...
   - Людка, выкинуть его?
   - Сиди.
   Сейчас глаза ее грустны. В них еще не-
приязнь. И, к моему удивлению, не ко мне. К Ва-
лере.
   - Ты ее любишь,- говорит она, и попробуй опре-
делить интонацию. По меньшей мере это сказано
недобро, и сначала я замечаю именно это, и лишь
через паузу до меня доходит, что речь идет о матери
Людмилы.
   - Не начинай, пожалуйста,- говорит Валера,
встает, оттолкнувшись от меня достаточно небрежно,
запрыгивает на палубу, падает лицом вниз на лежак
рядом с Людмилой. Она сопровождает его взглядом
и продолжает смотреть на его модно стриженный
затылок.
   - Если это так,- говорит она тихо, так, что я еле

   слышу,- если это так, ты большая свинья, Валера.
   - А ты маленькая,- отвечает он подчеркнуто
спокойно.
   - Я дрянь, я знаю. Но ты свинья.
И хотя разговор идет тихо, я чувствую, что это не
просто ссора и мне решительно не нужно при этом
присутствовать. Оглядываюсь на берег. Возможно,
доплыву, если сниму туфли, но куда их деть? И не
топать же потом босиком через весь город.
   Людмила сидит, обхватив руками коленки. Катерок
развернуло поперек волны, от легкой килевой качки
создается впечатление, будто Людмила печально по-
качивает головой, но она недвижна, и взгляд ее по-
прежнему словно замер на Балеринам затылке, гру-
стен тон опасной грустью, которая, накапливаясь,
может обернуться истерикой.
   Сначала я вижу движение губ и чуть с опозданием
слышу стихи. Она их не читает, а всего лишь произно-
сит.
   - Однажды красавица Вера, одежды откинувши
прочь, одна со своим кавалером до слез хохотала всю
ночь. . .
   - Людка, тебе еще не надоело?
Валера явно пасует. Тема ему неприятна. Относи-
тельно "темы" я, конечно, уже догадываюсь. Мне
даже не противно, мне неинтересно, и я смотрю
в воду, она бледно-голубая, но темнеющая в каждом
гребне волны, это приятно глазу, успокаивает, в душу
вкрадывается равнодушие, и язвительные интонации
Людмилы уже вовсе не трогают и не тревожат меня.
   - Однажды красавица Вера, одежды откинувши
прочь, с всеобщим любимцем Валерой...
   - Людка, заткнись, а?
   - Хам. Постеснялся бы постороннего человека.
Скажите,- это уже ко мне.- вы морально чистый
человек?
   - Не знаю,- отвечаю, слегка растерявшись.
   - Врете, уважаемый! - радостно вскидывается
Валера.- Человек всегда знает, морален он или нет.
   - Вы, например,- мгновенно парирую.
   - Я морален,- уверенно отвечает он.- В соот-
ветствии с моим пониманием морали.
   - Интересно? - включается Людмила, опережая
меня.
   - Пожалуйста! В двух словах для интересующих-
ся и ханжей. Ханжа - это я?
   - Человек - продукт материи и потому раб.
Рождается по чужой воле, не выбирает ни родителей,
ни места рождения, ни времени, ни национальности,
ни даже своего будущего, потому что оно определено
воспитанием. Единственная цель жизни человека -
обретение максимальной свободы от обстоятельств,
в которые он брошен чужой волей или, скажем,
судьбой. Смерть есть насмешка, издевательство над
жизнью. Бунтовать против этого издевательства
смешно, нужно к нему присоединяться. Вот! Это
первый импульс свободы!
   "Ишь ты! Черноморский супермен!"- отмечаю не
без удивления. Пытаюсь определить, для кого он
говорит, для меня или для Людмилы. Что я ему?
А с Людмилой - неужто впервые так?
   - Главная заповедь - ничего не принимать все-
рьез. Ничего! Минутку!
   Он лихо и красиво срывается с места и исчезает
в каюте, появляется с тремя бутылками фанты,
ловко, изящно вскрывает их каким-то заморским
приспособлением, подает мне и Людмиле. И откуда
только в нем эта исключительная мужская изящ-
ность движений, поз, жестов? И все естественно, без
рисовки. А Людмила! Без колебаний отправил бы
я их для ознакомления внеземной цивилизации с об-
разцами земного человеческого рода. Только при ус-
пении, чтобы они не раскрывали рта. Все, что еще

   может сказать Валера, я приблизительно знаю. Он
изобретает велосипед люциферизма в самом упрощен-
ном варианте, и счастье его в отсутствии информации.
   - Моя теория не нова,- улыбается Валера, слов-
но угадав мои мысли.- Она полностью взята из
христианства.
   Я почти давлюсь глотком фанты. Это же надо,
в какие времена мы живем!
   - Из десяти заповедей есть одна, которая не толь-
ко перечеркивает все остальные, но и делает ненуж-
ными все философии и религии. Какая?
   Вопрос только ко мне. И я, ей-богу, в полном
недоумении.
   - Не клянись! - раздельно, чуть ли не по бук-
вам произносит Валера и снова запрокидывает бутыл-
ку фанты над головой. Движения не успеваю уловить,
а пустая бутылка будто сама улетает в море.
   - Остальные девять заповедей соприкасаются
с этой через союз НО. Возлюби ближнего своего. Но
не клянись! Почему? Да потому, что ты этого не
сможешь. Не укради! Но не клянись. Потому что
завтра назовут воровством то, что им не было. Не
пожелай жены ближнего своего. Но не клянись. По-
тому что тебе просто везет, что жены твоих друзей -
изношенные клячи. Итак, не клянись! Потому что
все в мире условно и недостойно серьезного отноше-
ния.
   - И любовь,- вставляет Людмила, и вовсе не
вопросом.
   - Вопрос прост, как говаривал наш преподаватель
научного коммунизма, прежде чем соврать...
   Валера смотрит на нее. Они профилем друг к другу.
Если бы выключить их голоса и озвучить иным те-
кстом, что-нибудь из Шекспира или Гете, впрочем.
нет, на эти напряженные губы не лягут слова любви,
и глаза обоих - в них ни любви, ни мира, одно
честолюбивое сутяжничество . . .
   Валера в ударе. Если б он знал, сколько человек до
него так думали, так говорили, так жили! Но изве-
стно, что знание не освобождает от собственного
опыта, доброго ли, дурного. Количество добра и зла
на душу населения - величина постоянная для всех
эпох. И такое соображение может быть весьма опти-
мистичным в наши кажущиеся апокалипсическими
времена. Ведь вот этим двоим еще все предстоит...
И другим. И народам. И России... Нет, не верю
в конечность наших времен. К апокалипсическим на-
строениям знакомых моих отношусь с подозрением.
У одних в глазах перст наказующий: "Скоро ужо вам
всем будет по грехам вашим!" У других лень жить.
и думать, и делать. У третьих гордыня. Убеждены
они, что являются именно теми блаженными, кото-
рые посещают сей мир в его минуты роковые. Про-
стой политический кризис их не устроит. Им подавай
Второе Пришествие!
   Валера между тем подошел вплотную к изобрете-
нию Шопенгауэра.
   - Все, абсолютно все хотят быть здоровыми, бога-
тыми, иметь власть. Кто этого не хочет, тот шизик.
Но у одних есть для этого воля, а у других нет.
И начинается морализирование. А что говорит хри-
стианство? Не просто не поимей жены ближнего свое-
го, но и не пожелай ее. Грех не только действие, но
и мысль о нем. А в мыслях грешны все. Потому
христианство - высшая философия. Между мыслью
и поступком нет разницы. Подумать о зле - все
равно, что совершить его. А если грех есть все, то его,
в сущности, нет, а есть жизнь, в которой надо вести
себя соответственно натуре. И люди делятся не на
чистых и грешных, а на имеющих волю к поступкам
и не имеющих. Я так вообще считаю, что человек
желающий, но не делающий - просто тварь лицемер-
ная. И таких большинство.

   - Но ты-то не из таких,- печально язвит Людмила .
   - Надеюсь. Или вот опять же про любовь. "У
любви, как у пташки крылья..." Ведь замираешь. да?'
Нравится. Еще бы! Ведь каждый имеет в виду свои
крылышки, которым санкционируется порхать но на-
строению. Свободу мы требуем для себя, а мораль
для других.
   - А ты?
   - Что я'?
   - Ты признаешь свободу зa другими?
Валера замолкает на минуту, смотрит мимо Людми-
лы куда-то в горизонт моря. Он серьезен. И я готов
поверить, что этот разговор для него не треп, но
объяснение или самообьяснение.
   - Я стараюсь. И для этого никого не принимаю
всерьез. Между людьми должны быть серьечные, де-
ловые отношения. Самое правильное - всех людей,
с которыми соприкасаешься, считать только партне-
рами. А с партнерами допускается определенный
люфт в отношениях.
   - Я тоже для тебя партнер'?
Валера по-прежнему смотрит куда-то в море. А чря.
Сейчас ему бы надо взглянуть в глаза Людмилы. Там
появилось нечто.
   - Партнеры но любви и совместной жични - разве
это плохо? - говорит он очень серьезно.
   - Знаешь что, пошел вон!
   - Что? - улыбается Валера.
   - Убирайся! - кричит она.
   Я оглядываюсь. До берега более полкилометра.
Интересно!
   - Не дури, Людка!
   Он не обижен и не рассержен, но, пожалуй, все же
обескуражен.
   - Я тебе скачала: убирайся!
Валера делает попытку движения к ней, но ока
кричит, почти визжит. он отстраняется, смотрит на
нее каким-то вялым взглядом и отмахивается.
   - Ну, и черт с тобой! Перебесись!
Спрыгивает с палубы, ныряет в каюту. Лицо Люд-
милы в гримасе ненависти, но, странное дело, гримаса
эта не портит лица, оно не дурнеет, как у ее матери
там, в больнице. Вот что значит молодость! Все схо-
дит с рук! Великое и невозвратимое счастье - моло-
дость! И еще красота. Она чудо. Наверное, красота -
это огромный аванс человеку, которым так трудно
распорядиться правильно, то есть именно как с аван-
сом, а не даром или наследством. Скачать бы что-то
такое, предупреждающее, совет дать, крикнуть: "Бе-
регись! Нельзя жить авансом!" Но советы - это
только потребность советующего, и как в данном
случае, потребность исключительно эмоциональная,
а не по существу.
   Валера появляется с новеньким полиэтиленовым
пакетом в руках. Начинает аккуратно укладывать
в него свой великолепный спортивный костюм, санда-
лии, очки в зеброобразной оправе. Поворачивается
к Людмиле.
   - Ну?
   Это означает: может, успокоилась? Она отвечает
ему таким взглядом, что он досадливо морщится,
переходит на корму, почти перешагивая через меня,
и я не успеваю обернуться, слышу за спиной всплеск.
Когда оглядываюсь, то вижу Валеру уже в десяти
метрах от катера. Он плывет на боку, небрежно, но
очень профессионально работая только одной рукой,
и я не сомневаюсь, что полкилометра для него сущий
пустяк.
   Людмила демонстративно спокойна. Через паузу го-
ворю ей:
   - Напрасно вы погорячились. Не думаю, что все
его слова...
   - Мне наплевать, что вы думаете.
Остатки злости она выплескивает на меня, но сму-
щена этим, и голос ее меняется.
   - Он был любовником моей матери. Я отбила.
И не жалею.
Она чего-то ждет от меня. Возражения? Но молчу.
   - Это же безнадежно. Она старше его на шестна-
дцать лет. И вообще это неправильно.
Я по-прежнему молчу.
   - И топилась она, вы думаете, они ментов поганых
испугалась? Как бы не так! Они здесь без нас с голоду
подохнут. В очередях застоятся. Это она так счита-
ет. Она не верит, что ее посадят. За ней такие люди
стоят, куда мент без доклада не войдет. Это она из-за
Валерки... Влюбилась, как девчонка. Стыдно. Все
ухмылялись... Это ведь долго тянулось. Вот я и от-
била. Выросла и отбила. И не жалею. Мы с ним пара.
   Любит или не любит? Попробуй, пойми. Скорее.
любит.
   Последнее предположение корректирует мое отно-
шение к Людмиле, или я сам жажду этой коррекции,
не могу осуждать ее, плохо думать о ней, но вообще
думать о ней хочется, наверное, в этом и есть первич-
ный эффект красивой женщины. О ней хочется ду-
мать, то есть держать ее в своих мыслях, даже
беспредметных, решительно безобидных, бескоры-
стных... Но существуют ли таковые...
   Я спешу прервать опасную логику рассуждений,
и в голосе моем сквозит искусственно менторская
интонация.
   - Думаю, однако, что жить только в свое удоволь-
ствие нельзя.
   - Вранье!
   Вот снова вся загорелась. В голосе вражда, а мне
так почему-то удобнее. Спокойнее.
   - Все стараются жить в свое удовольствие, только
большинство не может, и начинают сюсюкать... Хан-
жи проклятые! Если хотите знать. Валерка во всем
прав. Он единственный человек в моей жизни, кото-
рый никогда не врет. И лозунгами не разговаривает.
   - И вы не встречали человека, который бы жил
ради других?
   Я не просто говорю банальности, но откровенно
провоцирую Людмилу банальностями. Она воспламе-
няется, как тополиный пух.
   - Если такие и есть, то это значит, им доставляет
удовольствие жить ради кого-то...
Торопливо ловлю ее на слове.
   - Значит, существуют удовольствия эгоистические
и общественно полезные. Один с удовольствием дела-
ет добро, другой - зло. Кто вам предпочтительней?
Растерянность ее лишь на мгновение.
   - Ну, конечно, кругом столько добра, одно добро
кругом! Вранье кругом! Все врут! Кто больше врет,
тот жрет от пуза. Да вы только поглядите на тех, кто
учит нас жить! Там же ни одного лица человеческого!
Одни бульдоги! Хоть раз бы их жен показали. Увере-
на, что все они кабанихи раскормленные! А треплют-
ся-то о чем! О народном благе! Они же хуже капита-
листов, те хоть капитал делают, а эти только жрут
и врут! Самый последний из мамашиной компании
моральнее их, потому что, как говорит, так и живет.
В этой стране всякий имеет право быть прохвостом
и кем угодно и вообще жить, как сумеет, потому что
все законы - одна трепотня.
Я осторожно возражаю.
   - Но ведь сейчас вроде бы что-то меняется?
   - Ой, только про перестройку не надо! Наши ме-
стные уже перестроились. Мамаша моя одному тако-
му антик делала...
   - Что?
   - Ну, мебель-антиквариат. Я там была. У него.
Это же бандит, хапуга, жадина! А под Новый год

   всякий раз по телевизору выступает, так что он там
говорит! И даже морда у него по телевизору не такая
поросячья, как в жизни. Даже мордой врать научи-
лись!
   Мамаша моя, хоть и умная, а дура! Она думает, что
они ее прикроют. Да продадут они ее, как лакея
последнего. У них же за душой ничего... одна материя
организованная. Понимаете, которые мафия наша,
они страшные люди, но у них есть какие-то ихние
принципы, законы, они стоят друг за друга хоть
в чем-то, а те... Ну, скажите, отчего у всех у них такие
круглые морды? Ведь вы тоже уже... ну, это... в го-
дах, а у вас же лицо как лицо, а почему туда только
с такими мордами пробираются? Ведь вот приезжают
с Запада, рядом с нашими - люди как люди. А наши
будто с какой жирной планеты спустились и не успели
похудеть. Старые фотографии смотришь - цари, ге-
нералы - красивые! Влюбиться можно. Порода! Ва-
леркин отец Хрущева хвалит, да у него же морда
евнуха персидского! Я бы к власти на порог не пуска-
ла мужиков с такими физиономиями. Ненавижу не-
красивых мужиков. От них все зло на земле. От
уродов!
   Вот уж, право, и смех и грех! Сидит напротив меня
красивая, почти голая женщина и поносит власть
чище любого "враждебного голоса"! И ничуть не
хочется ей возражать. Может быть, оттого, что лич-
но мое лицо зачислено лицом, а не мордой. Приятно.
Да и мне ли защищать власть имущих...
   Странно, мы оба как-то забыли о Валере и вдруг
одновременно вспомнили о нем. Она приподнялась,
я оглянулся. Казалось, что он уже у самого берега.
Так же хладнокровно взметалась рука, и исчезала,
и появлялась снова. Конечно, маленькой завистью
я завидую их молодости, силе, красоте, и мне прият-
но признаваться в этой зависти именно потому, что
она очень, очень маленькая, эта зависть-грусть, ее
можно почти не принимать в расчет, поскольку счет
идет по совсем иной шкале, где поименованы ценно-
сти, несопоставимые с предметом моей маленькой
зависти . . .
   - А вот представьте, что во главе государства стал
бы Валерка. Да одни бабы без мужиков ради него сто
коммунизмов построили бы!
Она это серьезно?
   - Я чего не понимаю. Гитлер, у него же рожа
хорька была, а все орали "хайль". Или Черчилль-
это же страх Божий, или еще Хрущев наш, а брова-
стый - это же цирк! Не понимаю. Если бы у меня
было такое лицо, я бы в монастырь у