? - вдруг спрашивает она.
   - Один-два балла. С утра прошли дельфины от
Хосты.
   - Никогда не видела, чтобы они шли обратно.
Ночью, наверное...
   - Не знаю. Но тоже заметил, что всегда идут от
Хосты.
   - Кончилась жизнь,- говорит она шепотом и смо-
трит мимо меня.
   - Нет,- отвечаю и смотрю ей в глаза.
   - Но я пожила! Пожила! Понятно вам!
   - Нет.
   Она как-то многозначительно ухмыляется и стано-
вится некрасивой и жалкой.
   - Собаки на сене! - цедит зло.- Сами не живут
и другим не дают!
   - Это их работа,- возражаю осторожно.- Да
и понятия о жизни существуют разные...
   Она осматривает меня с головы до ног. Ухмылка ее
не то презрительна, не то снисходительна.
   - Вы, конечно, сознательный строитель коммуниз-
ма?
   - Впервые слышу такое предположение в свой
адрес. Но интуиция вас не обманывает. Мы с вами
действительно из разных миров.
   - При чем здесь интуиция,- и опять неприятно
ухмыляется.- Меня ваши сандалии не обманывают,
а не интуиция.
   На мне тупоносые, жесткие и неудобные сандалии,
и я отдаю должное ее юмору.
   - Я, собственно, пришел сказать... мне так кажет-
ся, по крайней мере, что жизнь всегда лучше, чем не-
жизнь, если, конечно, у человека нет ничего, что
дороже жизни. А так бывает редко...
   Чувствую, что мои слова падают в пустоту, а то
и раздражают ее. Она снова окидывает меня снисхо-
дительным взглядом.
   - Эскимосы живут на Севере, едят одну рыбу. Вы
смогли бы прожить с ними всю жизнь?
   - Пожалуй, нет. Холод и рыбу не люблю.
   - А мне не нужно другой жизни, чем как я жила.
Я все имела, что хотела.
   - А как много вы хотели?
   Она не отвечает. Отворачивается к окну. Я рад,
что она молчит, диспут и мне не нужен.
   - Мент за дверью? - спрашивает тихо, одними
губами.
   - Возможно,- отвечаю так же.
Она вскидывается всем телом, глаза - зеленые
звезды.
   Вправду, переменчивы. Профилем в дверь. Губы
чуть дрожат, побелевшие пальцы сцеплены на вороте
халата, как на петле-удавке.
   - Они думают, что все выгребли...- демонстра-
тивно громко,- шакалы! А шакалам - объедки!
А вы...
   Это мне, и я сжимаюсь, я не хочу от нее грубости,
мне жаль ее, красивую, проигравшую, обреченную...
   -...думаете, я не вижу, как вы меня жалеете!
Она хохочет мне в лицо, снова что-то случается
с ее красотой, я догадываюсь,- это потому, что смех
ее ненатурален. Однако же она вполне физиономи-
стка, и даже в такой ситуации остается женщиной.
Почувствовав мое разочарование, умолкает, и, кажет-
ся, сердита на себя. Незаурядная женщина, я уве-
рен, ей было много отпущено по рождению, возмож-
но, она догадывалась об этом. Не сумела распоря-
диться? Мне бы хотелось прочитать или просмотреть
ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выда-
нье, молодая женщина.., но пустое! Чужую жизнь
можно только условно реконструировать, заранее
предполагая неточности и неверности. Я оставляю
эту женщину для себя загадкой. Мне ее жаль. Но
я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к ней
неоскорбительна.
   - Уходите.
   Я встаю, но она делает движение рукой, я остана-
вливаюсь.
   - Дочку мою навестите. Скажите, что все в по-
рядке, что она по миру не пойдет. Овражья, четыр-
надцать.
   - Сегодня же,- отвечаю.
   - Морю привет.
   - До свидания,- говорю и выхожу из палаты.
За дверью мой знакомый орел из органов и еще кто-
то почти такой же. Такой же остается, а мы вдвоем
идем по коридорам больницы.
   - Не знал, что бывают палаты с решетками
в обыкновенных больницах.
   - Разные больные бывают.
   До выходной двери идем молча. У двери я остана-
вливаюсь.
   - Скажите, что ее ждет?

   Он разводит руками. Знаю я этот развод. Дескать,
наше дело - поймать, решает суд...
   - Оставьте, - говорю, - я по делу не прохожу
и скоро уеду. Сколько?
Он усмехается. оглядываясь назад.
   - Актинивная бабенка, если червонцем отделается,
значит везучая.
- А вам не приходит в голову, что это несправедливо?
Сыщик многозначителен.
- Если бы вы знали, что она наворочала по всему
побережью - от Батуми до Новороссийска!
- Не в том дело, - возражаю вдруг горячо, - ведь
она сама приговорила себя к самому худшему, к смерти
и исполнила приговор, а то, что ей помешали,
я и те в лодке, ну, это так, как бывает, когда
у повешенного рвется веревка. Во многих странах
такое рассматривается как вмешательство Провидения.
Казнь отменялась. Помните, был такой фильм...
Сыщик-спортсмен весело смеетсяю У него отличные зубы,
они будто из мыщц выросли, такие отличные.
   - Провидение, это не но нашей части. А что топи-
лась, так это нянятня. хятела уйти от ответственно-
сти .
   - Куда уйти'' Ведь чего бы она ни натворила,
вышка ей не грозит? Так?
   - Ну, это, пожалуй, нет. Ей и червонйа хватит.
   - Вот видите.- тороплюсь.- самый строгий суд
не приговорит ее к смерти. А они сама себя пригово-
рила и исполнила. Есть же правило поглощения боль-
шим наказанием меньшего...
   - Ерунду говорите.- Он даже не раздражается.-
Если она и приговорила себя, так это не от раская-
ния в содеянном, а от страха перед расплатой.
   - А смерть - не расплата? Если бы она утонула,
ее ведь не судили бы.
   - Но преступницей она не перестала бы быть. Она
нарушила чакон и, как говорится, принадлежит чако-
ну, то есть только чакон распоряжается теперь ее
жичнью. смертью и свободой. Последнее слово на
суде - вот все, что она теперь может сама, да и то но
Джону.
   Ему самому нравится, как он хорошо говорит, но он
не нодочревает даже, насколько его ночимия прочней
моей, он не чнает, что христианство рассматривает
самоубийство как смертный грех, то есть грех неис-
купимый. И но Богу и но чакону человек должен
нести бремя жични до конца...
   А Я? Что же, я больший язычник. чем этот бра-
вый, уверенный в себе сыщик? Ведь мое сознание
восхищенно трепещет перед актом самоубийства.
Страшно... Для меня самоубийство- подвиг, к кото-
рому, как мне кажется порою, я готовлюсь всю
жичнь, но не уверен, что совершу, а чаще кажется,
что не совершу никогда и до последней судороги буду
цепляться ча жичнь. а это... некрасиво, это против-
но. . .
   Вот только море разве? Оно действует на меня
атеистически, оно могло бы подтолкнуть. И если бы
я жил у моря, то однажды скачал себе: нет в мире
ничего, кроме него и меня, а жичнь и смерть- это
только наши проблемы - мои и моря, потому что
оно оскорбляет меня имитацией жични. оно намека-
ет на что-то во мне самом глубоко имитационное.
Подход к этому причнанию может звучать так: если
море - дохлая кошка ветров, то я - дохлая кошка
обстоятельств, и в так называемой моей инициативе
смысла не больше, чем в болтанке морских волн.
И какое уж тут христианство! Хотя это всего лишь
подход к признанию, а договорись я до конца, и доро-
ги к храмам свернутся в клубок... И это все - море!
   Я иду по набережной, а шея моя словно парализо-
вана поворотом влево, в сторону моря.

   Море волнует. А горы? А звездное небо над нами?
Почему человека волнует среда его обитания? Волну-
ет, то есть тревожит. Какую тревогу несет в себе для
человека окружающая его материя? Тревогу род-
ства?
   Протискиваясь в городской толпе, толпой я вовсе
не взволнован. Мне нет до нее дела. Но быть у моря
и не выворачивать шеи невозможно. Лишь совершен-
нейший сухарь мог выдумать формулу: красиво-полоч-
ное. Напротив! Лишь совершенно бесполезное спо-
собно приводить наши души в божественный трепет.
Или в сатанинский? Какое состояние моря особенно
привлекает взор? Шторм. Что может быть бесполез-
нее! И если существует сатанинское начало в эстети-
ке, то именно им мы умиляемся пуще прочего. И раз-
ве в том не голос смерти? И все мое понимание
христианской мудрости не способно опровергнуть
того, вызревшего во мне предположения или почти
убеждения, что добровольный шаг навстречу голосу
смерти сеть высшее мужество, на какое способен
человек, потому что смерть беснолечна, а только
бесполечное- прекрасно...
   Я ищу нужный мне адрес и обнаруживаю милый
коттедж с видом на морской простор. Не успеваю
дойти до калитки, как из нее выходит молодая пара.
экипированная для морской прогулки. В девушке
невозможно не узнать утопленницы, какой она, воз-
можно, была двадцать лет назад. Я уверенно дого-
няю их.
   Равнодушие, с каким восприняты мои объяснения,
шокирует меня.
   - Лучше бы ей утонуть.- грустно говорит Людми-
ла.
   - Пожалуй,- спокойно соглашается с ней ее друг
Валера.
   Меня приглашают присоединиться к прогулке.
и я нечему-то соглашаюсь. Впрочем, не почему-то.
Мне очень нравится дочь самоубийцы, ее красота
трагична, или мне это вообразилось, по сочетание
глаз небесного цвета с профилем почти римским.
почти идеальным, будто созданным для скульптора
и неспособным к беспечной улыбке, а улыбка эта
вдруг возникает и преобразует лицо в новое сочетание
античности и дня самого сегодняшнего, и я ловлю
себя на сострадании, коим буквально захлестнуты мои
глаза, я убегаю взглядом в сторону, чтобы сохранить
спокойствие души и трезвость сознания. А трезвость
нужна, ведь передо мной прекрасное чудовище, разве
не чудовищно желать смерти собственной матери.
Передо мной поколение, которого я совсем не знаю,
и дело не в том, что не каждый способен произнести
жестокую или циничную фразу, дело в том, что у это-
го поколения есть одна общая характеристика, не-
мыслимая во времена моей молодости: уверенность
или, точнее, раскованность, я еще не решил для
себя, очень ли это хорошо или не очень, но завидую.
потому что это неиспытанное состояние и его уже не
испытать, ведь в моем возрасте качество внутренней
свободы, если оно обретено, не имеет той цены, ибо
оно от опыта, оно результат жизни, а не ее изначаль-
ное условие, как у них, нынешних молодых. Как
много они могут, если умно распорядятся благом,
обретенным с рождения или с пеленок, или лишь чуть
позже! Что они смогут сотворить и натворить с такой
вот размашистостью движений тела и души! Во всем,
что они сделают, не будет ни моей вины, ни моей
заслуги, с этим поколением мои дороги не пересека-
лись.

   Выходим на берег. Людмила впереди, мы сзади, как
пажи морской царевны. Море стелется ей в ноги,
холуйски пятясь в пучину. Она все воспринимает как
должное, у нее не возникает сомнения в том, что
миллиарды лет формировавшаяся природа дожда-
лась наконец своего часа, часа явления смысла ее
формирования и долгого полубытия в ожидании.
Предполагаю, что ее, Людмилу, не смущают ни мас-
штабы, ни века. Если вселенная произошла из точки,
то и смысл этого происхождения не в масштабах
и временах, а в некой точке, которая есть венец всего
процесса. Эта точка - она, царица, ступающая ныне
по песчаному ковру, а море, целующее ее ноги, трепе-
щет от Крыма до Турции от соприкосновения с вен-
цом бытия.
   Она ступает по песку. Ее скульптурная головка
благосклонно и горделиво внимает угодливому лепету
моря, а мне хочется прошептать ей в другое ушко:
"Не обманывайся, глупая красавица, моря как тако-
вого не существует, это всего лишь безобразно и бес-
смысленно огромная куча aш два о, а ты рядом
с этой кучей намного меньше, чем лягушка на спине
бегемота!" Но я ничего такого не говорю, я просто
любуюсь женщиной у моря, и еще мне очень хотелось
бы, чтобы не было здесь кого-то третьего,
а он есть, он топает рядом со мной с равнодушной
физиономией сытого молодого дога...
   Катер-катерок радостно вздрагивает внутренностя-
ми. Мы уходим в море. Людмила и Валера раздевают-
ся, оставив на своих телах тряпочки меньше фигово-
го листочка. Тела их совершенны, откровенно бес-
стыдны и демонстративно равнодушны друг к другу.
Я не верю этой демонстрации, я вижу в ней извраще-
ние . . .
   Микрокают-компания поражает мое воображение.
Микрохолодильник, микротелевизор, микробар, сте-
реосистема с микроцветомузыкой и ложе, не микро.
но самый раз для радостей сладких, а как оформлено!
   Катер-катерок, сколько же ты стоишь! И почему
тебя до сих пор не конфисковали?
   На микропалубе уютные лежаки для приема сол-
нечных ванн. На одном Людмила демонстрирует юж-
ному небу свои прелести.
   Валера за рулем в микрорубке. Никаких шнуров
и примитивных стартеров. Изящный ключик на золо-
ченой цепочке с брелком приводит в движение золо-
той катер-катерок.
   Моря, однако же, я сейчас почти не замечаю.
Сколь ни совершенна имитация живого, живое совер-
шеннее. И глядя на распластавшееся передо мной
совершенство, я отчего-то забываю или стараюсь не
помнить, кто она, эта женщина, из какого она мира,
что уже было в ее жизни, что еще будет,- и об этом
догадываться не хочется. Я более всего хочу, чтобы
она не говорила, но она говорит, глядя на меня
сквозь ресницы.
   - Вы уродливы? Искалечены? Или растатуирова-
ны?
   - Почему?
   - Не люблю шрамы и татуировки.
   - А есть мнение, что шрамы красят мужчину, тем
более что...
   - А вы можете говорить без придаточных предло-
жений? И если у вас нет шрамов и татуировок, може-
те раздеться и устроиться.
   Рядом с ней свободное место. Только на одного
человека.
   - Я неуродлив и без особых примет, но все же
боюсь попортить пейзаж.
   - Смотрите,- вдруг говорит она,- сегодня море
мраморного цвета!
   - Разве? - возражаю задиристо.- По-моему, оно
   сегодня мыльного цвета, словно вытекло из мировой
бани.
   Она резко поднимается, брови-стрелы в самое мое
сердце.
   - Если будете говорить гадости, полетите за борт!
Валера заметно оживлен.
   - Уж так прямо и за борт! Я ведь как-никак
гость, а не персидская княжна.
   - Хамская песня. С детства ее ненавидела. И ни-
какой он не бунтарь, этот ваш Стенька, а просто
бандит и хам!
   Лично я тоже не в восторге от "донского казака",
но все же не спешу соглашаться с Людмилой. Я хотел
бы вернуться к интересующей меня теме.
   - Между прочим,- говорю,- не мешало бы наве-
стить мать. Нужна масса всяких мелочей, и питание
там дрянное.
   - А вы откуда знаете? И вообще вы не мент
случайно?
   Глаза ее холодны и колючи. Я их знаю. Такие глаза
бывают у классовой борьбы. Они бесполы, как беспо-
ла ненависть.
Про ненависть и спрашиваю:
   -...вы еще так молоды. Откуда она у вас?
   - Слишком много чести, чтобы их ненавидеть.
Я их презираю!
   Но вот тут-то ты меня не обманешь, красавица!
Типично уголовное явление: желаемое принимается
за действительное. Хотелось бы презрения, но, в сущ-
ности, всегда лишь страх и ненависть.
   - Я их презираю,- сверкает глазами Людмила,-
это самые тупые двуногие. Они думают, что служат
закону, а всегда только холуи у тех, в чьих руках
пирог! Они все одинаковые. Все! Все! Все! Они нуж-
ны, не спорю. Как половые тряпки, как сапожные
щетки, сапожным щеткам все равно, кому чистить
сапоги. Холуи! И чаще всего продажные, точнее,
подкупные. У всех у них своя цена. Один подешевле,
другой подороже, но продаются все!
   - Так уж и все! - усмехаюсь.
   - Если кто и есть некупленный, так это только
означает, что ему еще не предложили его цены, или
он в академию готовится, или просто трусит брать.
Вот таких много. Сами трусят, а представляются как
неподкупные. Таких не покупают, таких пугают.
Саранча!
   Она выговорилась, а возможно, ей показалось, что
злоба может тенью упасть на ее красивые черты
и исказить их, и потому, вероятно, она вдруг как-то
поспешно улыбается и прежним ленивым тоном отма-
хивается от темы.
   - Да ну их! А на счет мамы не беспокойтесь. Она
там будет иметь все. Если нельзя купить свободу, то
можно по крайней мере купить привилегии в неволе.
Хотя. . .
   Что-то похожее на испуг мелькает в ее глазах.
Только мелькает, и снова ничего, кроме обычной
женской тайны...
   - А вы действительно не понимаете моря или
кривляетесь?
   Меня всегда шокировала эта удивительная способ-
ность женщин мгновенно устанавливать равенство,
будь ты хоть семи пядей во лбу, тебя похлопают по
плечу, и напрягайся, чтобы на следующем этапе
общения вплотную не познакомиться с каблучком
хамства. Не о всех речь, конечно, но часто, черт
возьми. . .
   - Да, пожалуй, я не понимаю моря. Я ведь впер-
вые. . .
   Глаза ее просто взрываются изумлением и жало-
стью ко мне.
   - Да как же вы смели прожить жизнь, ведь вам

   уже не сорок, прожить и не увидеть моря! Вы или
очень холодный, или очень ленивый человек! Разве вы
не знаете Айвазовского? Знаете ведь!
   - Ну, конечно...
   Сейчас она утопит меня в своем презрении. Я наби-
раю побольше воэдуха, чтобы не эахлебнуться.
   - Видеть июбражение и не захотеть увидеть нату-
ру! Считайте, что вы зря прожили половину вашей
жизни! Смотрите же во все глаза, вы еще хоть что-
нибудь можете наверстать!
   Я смотрю не во все глаза, я смотрю в ее глаза
и теряюсь, и забываю, кто она, эта морская фея,
и мне грустно. Боже, как мне грустно, я бы выпрыг-
нул в море, да мы уже больно далеко от берега,
доплыву ли? К тому же волны. Они подшвыривают
наш катерок весьма ощутимо.
   Глохнет мотор. Валера выключил его и теперь,
чуть ли не перешагивая через меня, поднимается на
палубу и устраивается рядом с Людмилой на том
самом месте, которое я не поспешил занять.
   Понимаю, такая программа. Уходим в море, вы-
ключаем двигатель, загораем, доверившись произволу
волн и течений.
   Я точно помню, что согласился на эту прогулку из
познавательных соображений, но, увы! я никак не
могу вспомнить, что именно я собирался познавать,
увязавшись третьим лишним... Я вопиюще лишний
на катерке, я лишний в морс... А до этого... Что
было до этого? До этою была жизнь, в которой
я более всего боялся оказаться лишним и всем, что
мне было отпущено природой, упрямо доказывал об-
ратное .
   Всю свою жизнь я отдал политическому упрям-
ству, никогда не жалел об этом, а сейчас пытаюсь
вычислить, сколько красоты прошло мимо меня,
и чтобы не получить уничтожающий ответ, пытаюсь
определить красоту самого упрямства. Только что-то
не очень получается... Но все равно сейчас мне хочет-
ся думать только о красоте, найти какие-то нетриви-
альные слова, чтобы в одном суждении вместить весь
смысл короткой человеческой жизни и ее главное
печальное противоречие между жалкой трагедией
плоти и величественно демонической трагедией духа...
   А может быть, все проще. Может быть, мне просто
нравится эта женщина на палубе катерка, женщина,
которую ни при каких обстоятельствах я бы не хотел
видеть своей, но смотреть и смотреть, и слушать ее
ужасные речи, и не противиться им, но изумляться
тем бесплодным изумлением, которое ни к чему не
обязывает и не обременяет ответственностью, пото-
му что женщина и чужая, и ненужная, и можно даже
испытать некую нечистую радость оттого, что есть
в жизни нечто, на что можно смотреть хладнокровно
и любознательно, не рискуя ни единой клеткой своих
нервов.
   - Все человечество делится на живущих у моря
и не живущих у моря.- говорит Людмила. вызываю-
ще глядя мне в глаза.
   - И в чем же преимущества первых? - спраши-
ваю.
И, наконец, прорезается Валера.
   - Люлечка хочет сказать, что, какие бы ни были
у вас личные достоинства, вы человек неполноцен-
ный, потому что только живущий у моря есть суще-
ство воистину космического порядка.
   Я не улавливаю оттенка его голоса, но что-то в его
словах не очень доброе по отношению к Людмиле.
Похоже, что и она почувствовала это.
   - А ты меня не комментируй, пожалуйста! - го-
ворит она почти зло.
   Молодые красавцы, они лежат передо мной и пики-
руются с ленивой злостью, а я любуюсь ими и не
успеваю заметить начало ссоры, предполагаю только,
   что ссорятся они потому, что пресыщены друг дру-
гом, устали от взаимного совершенства, от равенства,
от пут любви, которая уже не только радость. Кате-
рок качает на волнах, и фразы их, еще не очень
обидные, соскальзывают с бортов в море и превраща-
ются в медуз, сначала мелких, затем крупнее.
   Мне не тревожно. Мне любопытно. Мне никак не
удается определить статус Валеры. По совершенству
мускулов - спортсмен, по лексикону - кто угодно,
на редкость нахватанная молодежь в нынешни