шла, паранджу
носила бы. А они? Скажите, они что, не понимают,
что они уроды?
   Я хохочу так радостно, что обида на ее лице поя-
вляется лишь после того, как я успеваю откашлять-
ся и вытереть слезы.
   - А я столько раз слышал, что красота мужчины
для женщины не главное!
   - Да врут все. Все стонут на красивых, да на всех
не хватит. Я тоже слышала, что, мол, красивые
женщины глупы, а мне, дескать, подавай хорошую,
а не красивую. И мужики врут. Все хотят красивых,
да боятся, что не удержат. Но хотят все. Вы вот, вы
же хотите меня?!
   Я чувствую, что краснею, и чем больше чувствую,
тем больше краснею. Она глядит на меня и тихо
смеется.
   - Нет,- говорю глухо,- я тебя не хочу.
   - Врете! Все меня хотят, от мальчиков до стари-
ков. И вы вовсе не исключение, так что не пытай-
тесь. . .
   - Переменим тему?
   Она смеется. Она выставляется. Она мне ненави-
стна. Мне хочется ударить ее, и в то же время... Вот

   дрянь! Я стараюсь взять себя в руки. Я беру себя
в руки. И неудивительно. Мне ведь не восемнадцать.
   - В известном смысле,- говорю,- вы есть обра-
зец хорошо организованной материи, в отличие,
к примеру, от Черчилля или Хрущева. Но ведь этого
еще недостаточно.
   Улыбка слетает с ее лица. Я даже не надеялся, что
мой сарказм дойдет до цели. Одновременно с тем, как
два бледных пятна появляются на ее щечках, я об-
ретаю полное равновесие.
   - А ну-ка, прыгайте в воду! - приказывает она
шипяще, вытянув руку в сторону левого борта.-
Сейчас же!
   - И не подумаю. Во-первых, я ваш гость, а во-
вторых, я не Валера.
   - А я сказала, вон отсюда!
Она встает в рост на палубе, но катерок качается,
и она на мгновение обретает позу девочки на шаре,
одна рука выше, другая ниже, талия в плавном изги-
бе. Но все же эта сценка больше похожа на пародию
известного полотна. Девочка выросла, превратилась
в красивую, злую женщину, но, забыв о возрасте, все
так же пытается удержать равновесие, доступное
только чистоте и невинности.
   Она спрыгивает с палубы, подходит ко мне. Я тоже
стою. Мы стоим и покачиваемся.
   - Хотите, чтоб я сама вас выкинула?!
Это уже слишком. А красива-то, Господи! И ря-
дом... Что-то происходит с моими мускулами. Я чув-
ствую себя великаном с неограниченными возможно-
стями. Как клещами, я хватаю ее за талию и припод-
нимаю ее так, что на уровне моих глаз ее глаза.
расширенные, зеленые, как волны, в которые
я и опрокидываю ее. Восторг охватывает меня, так
все это получилось красиво и легко. И пусть я сам не
устоял и плюхнулся на сиденье, но вскочил и встал
в стойку раньше, чем она вынырнула, и вот стою,
смотрю на нее, барахтающуюся, ошарашенную, ага!
И она смотрит на меня снизу вверх по-новому, и хотя
это иное недолго удерживается в ее глазах, но оно
было! Девчонка самовлюбленная! Если бы с детства
ее почаще кидали за борт, это очень пошло бы ей на
пользу.
   - Ну, что стоите! Руку давайте!
Не нравится мне ее голос, но наклоняюсь на борт,
протягиваю руку, хватаю за кисть. Катерок в накло-
не. Она что-то слишком торопится, мне везет, что
я замечаю ее торопливость, потому только и успеваю
перехватить ее руку. Пощечина могла получиться
очень звонкой, в Турции услышали бы. Но ее рука
в моей руке, затем вторая, и уже значительно менее
изящно, чем в первый раз, я снова сталкиваю ее
в воду.
   Захожу в рубку, сажусь на сиденье. Наблюдатель-
ность не подвела меня. Поворот ключика, и мотор
застукал ритмом ударного инструмента. Включаю ско-
рость, отпускаю сцепление. Рывок катера отбрасыва-
ет меня в спинку сиденья. Кладу руль влево и остав-
ляю в этом положении.
   Какая же это чудесная вещь - катер! Иметь бы
его где-нибудь на Волге или еще лучше - на Енисее.
Там неслись бы мимо берега и поселки, где хочешь,
остановишься, выйдешь на берег, познакомишься
с людьми и обязательно встретишь исключительно
интересного человека, какого нет и не может быть
в твоем постоянном окружении. И этот человек не-
пременно скажет что-то очень простое и очень муд-
рое, до чего не мог сам додуматься, и никто не мог
подсказать, тогда станет на душе легко и просторно,
и в обратный путь отправишься иным человеком,
а свои, встретив, будут удивляться и не узнавать.
   И даже, положим, нет,- вышел, познакомился, но
не встретил. Не повезло. Но он же необъятен, Ени-

   сей! Следующим летом плыви дальше и ищи, потому
что где-то там, в глубинках и только в глубинках,
пребывает в чистоте, простоте и однозначности глав-
ный смысл суеты нашей. Из тех, что уже искали, не
знаю, кто нашел, но никто не разочаровался, если
искал искренно. Да будет свята и вечна наша вера
в глубинку, потому что это настрой души, а самым
главным своим знанием мы знаем, что без такого
настроя кончимся и исчезнем.
   Настрой души - это тоже реальность, только из
иной материи сотканная...
   Я даю уже третий круг. Людмила лежит на воде
и видна мне вся. Волна совсем маленькая, легкое
колыхание, но ритмы у нас разные: катерок вверху,
Людмила внизу и наоборот, и я готов ходить кругами
весь день около моей злой и неумной Афродиты. Но
весь день нельзя. И я приближаюсь. Мои способно-
сти управлять катером далеки от совершенства, и опа-
саясь столкновения, я останавливаю катер метрах
в пяти.
   Она некоторое время смотрит на меня внимательно
и спокойно, затем переворачивается и подплывает.
На этот раз все у нас получается хуже. С моей
помощью Людмила долго карабкается на борт, ее
псевдолифчик не выдерживает напряжения, как мя-
чики выскакивают груди. В ужасе от того, что это
совершенство природы может быть повреждено гру-
бой материей катера, я хватаю Людмилу подмышки
и рывком втаскиваю наверх. Рывок излишне силен.
и мы оба падаем на сидение, и не помню, кто первый,
но через минуту хохочем оба, она даже не спешит
привести себя в порядок, я взглядом напоминаю ей,
изящное движение - и мячики в прикрытии. Чистая
фикция, но как-то спокойнее...
   Потом мы сидим в каюте. Людмила, наконец, в ха-
латике, хотя и весьма сатанинском. Мы пьем немного
вина, перекусываем, потом пьем кофе из термоса
с китайскими розами. И говорим, говорим... Нет, не
точно. Я говорю. Я рассказываю ей о своей жизни.
Вот до чего дошло! Мне есть, что рассказать, ей
послушать. Я сколько могу, контролирую себя, что-
бы не впасть в комплекс Отелло, мне ведь вовсе не
нужно, чтобы она меня за муки полюбила, мне вооб-
ще ничего от нее не нужно, но я говорю, как давно не
говорил. Рассказываю о своих орденах. Мои ордена -
это процессы, лагеря, тюрьмы. Но вехи мои - пои-
ски, ошибки и находки, и об этом я тоже говорю,
яснее ясного понимая неподготовленность аудитории
и вопиющую неуместность исповеди. Говорю и пыта-
юсь понять, почему и зачем это делаю. Неужели
только для того, чтобы произвести впечатление! Неу-
жели я еще способен на такую дешевую игру! Но ведь
греет же мне сердце ее удивленный, растерянный
взгляд, ее тонкие пальцы на подбородке, и вся поза,
увы! - поза Дездемоны.
   Понимаю, что все это пошло, понимаю, что впол-
заю в соплячество, но знаю, что никто из уважающих
меня не увидит этой сцены, не узнает о ней, а потом,
после я еще неоднократно докажу себе и другим свою
возрастную состоятельность.
   К тому же как-никак я открываю ей другой мир,
о котором она не слышала, о ценностях этого мира.
Кто знает, вдруг что-то западет в душу, и душа огля-
дится по сторонам и увидит мир в иных параметрах.
Я пытаюсь объяснить ей, как это радостно жить
в полном согласии со своим пониманием правды, не
подделываться под другую, какой восторг бывает
в сердце, когда совершаешь вызов могучим силам лжи,
какое наслаждение испытываешь, когда тебя гнут,
а ты гнешься, но не ломаешься, и злоба на лице врага
твоего, как об стенку, расшибается о твое упрямство.
   О дурных минутах говорю тоже, когда вызревают
в мозгу мысли слабости, когда компромисс вдруг пере-

   стает называться компромиссом, а именуется такти-
кой, стратегией и еще черт знает чем, когда подлость
червяком вбуривается в душу, как давишь его и топ-
чешь, и радость победы над слабостью - разве что-
нибудь сравнится с ней!
   Хвост мой павлиний ярок и пышен. И когда мне
кажется, что девчонка уже вполне одурела от много-
цветья, замолкаю. Замолкание совпадает со временем.
когда мне нужно быть в другом месте, в моем санато-
рии. Уже на берегу она говорит:
   - А я была уверена, что все, кто политикой зани-
мается, шизики или импотенты.
   Вот таким образом она подводит итог моей испове-
ди. Я не нахожу, что сказать. Она спрашивает:
   - Вы в каком санатории?
Я называю, а она вдруг смеется.
   - Я так и думала!
   - Что вы думали?
   - До свидания! - кричит она, уже убегая.
Какой-то нехороший осадок в душе остается после
ее последних слов, и особенно от ее смеха. Чем-то
этот смех нехорош, но чем, мне не догадаться.
И слегка с подпорченным настроением я поднимаюсь
в гору к моему месту обитания.
   Наверху аллеи останавливаюсь. Подо мной кипение
зелени. Кипарисы и прочие нерусские деревья, коим
даже названия не знаю. А дальше зелени - синь до
самого горизонта. Море. Отсюда, издали и сверху, оно
вообще не воспринимается как нечто существующее
особо от прочих земных предметов. Пространство
цвета и не более. Но в чем-то мое отношение к морю
иное, чем, положим, вчера и ранее. Между нами-
мной и морем - появилась связь, и я готов согла-
ситься, что эта связь сторее добрая, чем какая-либо
другая. Скорее всего, море более не существует для
меня само по себе, оно повязано со всем, что произо-
шло, нечто, достойное именоваться событием. Тем
более что последний аккорд прозвучал весьма сомни-
тельно. Что означал ее смех? И этот вопрос о санато-
рии? Две Людмилы стояли перед глазами: слушаю-
щая меня и смеющаяся мне в лицо. Но скажем:
"Девчонка!" И поставим на этом точку.
   Вечером этого же дня на меня нападает хандра.
Этот тип хандры мне хорошо известен и понятен.
В основе его - недовольство собой, очень хитрое
недовольство, то есть это когда одной частью созна-
ния понимаешь, что совершил какую-то глупость,
а другой частью усиленно сопротивляешься тому.
чтобы четко сформулировать эту глупость. Такой
своеобразный способ лолупокаяния. оставляющий
кающемуся возможность до конца не признаваться
в грехе. В сущности, это состояние паралича созна-
ния, потому что воля отключена начисто, а что такое
сознание без воли? Фикция.
   Но сегодня я пытаюсь преодолеть тупик тоски
единственно возможным приемом - назвать ее по
имени.
   Все, что сегодня произошло в море, есть самая
низкопробная пошлость, чуждая всему характеру
моей жизни. Я вел себя, как щенок. Конечно же,
имеется в виду моя нелепая и постыдная исповедь,
да и не исповедь это была, а бахвальство перед краси-
вой девкой, и более того, это было враньем, потому
что подавал я в основном сливки, а молочко осталось
за кадром. Вовсе не прямо и однонаправленно прошла
моя жизнь, да и разве из одного политического
упрямства она состояла? Были женщины, было увле-
чение пустяками, были лень, и апатия, и беспорядоч-
ность бытия. Бывал страх и непреодоленные искуше-
ния, то есть все, что сопутствует любой и всякой
человеческой судьбе, судьбе обычной. Сам-то я понимаю,
Что действительно необычной должно быть судьба,
когда в ней нет суеты и пустоделицы ни в одном дне.
Такая жизнь - подвиг. И это не про меня.
К тому же я не погиб, как другие. и дожил до более
интересных времен...
Итак подвожу итог.- нынешний день зачеркиваем,
перечеркиваем красным карандашом, как грамма-
тическую ошибку в диктанте жизни. Просто перечер-
киваем, потому что ошибки жизни, как правило, не-
доступны исправлению, и только красная черта на
странице должна остаться шрамом напоминания
и укора. Это не первый мой сбой в жизни и не
последний. Перечеркиваем.
В моей комнате; никого нет, а мне более не нужно
одиночества. Я выхожу и иду на танцплощадку.
Там курортники. Мужчины и женщины почти мое-
го возраста. Вторых много больше и потому уже
через пару минут ко мне подходит немолодая женщи-
на, разодетая, благоухающая изысканными духами
и так искусно законспирированная косметикой, что
при вечернем освещении вполне может сойти за три-
дцатилетнюю.

   - Потатанцуем? - говорит она просто и хорошо.
И мне стыдно и противно, что не могу помочь в ее
одиночестве. Хлопотно пытаюсь объяснить ей, что не
умею, что, дескать, не помню, когда танцевал послед-
ний раз, а когда этот последний pаз был, были совсем
другие танцы.
   - Да разве нужно уметь делать все это? - говорит
она недоверчиво.
   Мы стоим рядом и смотрим. Поколение пятидеся-
тых и шестидесятых, бухгалтеры, начальники отде-
лов, костюмерши, завучи и даже несколько, судя по
осанке, ответственных лиц из ведомств среднего уров-
ня топчутся, машут руками, крутят ногами и изо всех
сил изображают из себя молодых и современных.
а может. не изображают, может, им просто весело
и радостно от того, что они, каждый из них, там, где
их никто не знает и можно слегка распоясаться,
покривляться, пофлиртовать, отдохнуть от сослужив-
цев, начальников, от любящих и нелюбящих. Тща-
тельное подражание молодежным танцам скорее ка-
рикатурно. потому что никогда этим поколениям не
освободиться до конца от скованности и всех прочих
характеристик той эпохи. которой они принадлежат.
   Уже вызревает на страницах прессы проклятие
этой эпохе. а как быть с людьми, у них другой эпохи
уже не будет, их приспособление к новому обречено
на пародийность.
   Что до меня, в сущности, всю эту эпоху пробунто-
вавшего. то ловлю себя на неприязни к нынешней,
вдруг объявившейся свободе. Есть нечто отчетливо
лакейское в самом характере разрешенного свободо-
мыслия. Всех этих нынешних голосистых я знаю
и помню по прошлым временам, они были камуфля-
жем лжи, именно их выдвигали на рубежи и за рубежи
для оболванивания "всего прогрессивного человече-
ства". И непрогрессивного тоже. Ныне они - проку-
роры пропавших поколений, вот этих, что выплясы-
вают сейчас на курортной танцплощадке, демонстри-
руя полную неспособность, свою вписаться в новое
время .
   "И не надо.- говорю.- не вписывайтесь! Доживай-
ее, как можете, не противясь и не выпячиваясь.
Противиться дурно, потому что время, кажется, пра-
во, а выпячиваться постыдно. Уйдите из истории
с достоинством. Вам говорят: "Встаньте дети. встань-
те в круг и приступите к самофинансированию!" Ми-
лые мои, не упрямьтесь! Вам ведь совсем немного
осталось до пенсии. А там садово-огородный участок.
программа "Время", поиски зубной пасты или туалет-
ной бумаги, будут внуки потом, скучать не придется.

   И если у вашего дома будет хорошая скамеечка,
я буду часто подсаживаться к вам и терпеливо слу-
шать о былом порядке, о снижениях цен, о старьях
денгах, о нынешней молодежи. В сущности, я ваш...
   - А вальс вы танцуете?
   Она смотрит на меня так, что повторный отказ
будет npocто хамством.
   - Вы не обидитесь, если я буду не слишком пла-
стичен?
   Она хорошо смеется, и мы идем в толпу. Вальс
нашей с ней молодости. И сначала не очень уверенно.
подстраиваясь друг к другу, потом очень правильно.
а затем уже легко и вeceлo мы кружимся с ней, моей
возможной одноклассницей. У нас тьма общего, хотя
мы не говорим ни слова или так, чепуху какую-
нибудь, а мне очень славно, и только сейчас я осоз-
наю, как прекрасен этот приморский вечер, ощущаю
особенности запахов, и один из них запах моря... Нет.
о море не нужню. Просто о вечере, о женщине и обо
всем, что достовернао изначально, что имеет только
одно имя и никаких подозрительных синонимов. Хо-
рошо.
   Следующим днем я добросовестно хожу на все
и всяческие процедуры и от сознания своей добросо-
вестности во второй половинe дня чувствую себя
значительно лучше и не сомневаюсь, что два десятка
дней с таким режимом сделают меня практически
здоровым. В приподнятом настроении в пятом часу
иду к морю. И море для меня сегодня просто теплая
вода, в которой так славно и легко. В ту сторону
берега, где должен находиться катерок моих знако-
мых.- в ту сторону я не смотрю. Во-первых, все
равно не увижу, это далеко, а потом вчерашний
день- это вчерашний. Он прожит и, как прочитан-
ная книга, сдан в архив прожитого и пережитого.
Через какое-то время я еще вспомню о нем, просмо-
трю весь по часам от утра до вечера и, может быть,
обогащу себя ценными соображениями, из коих сла-
гается житейская мудрость, столь необходимая чело-
веку на последних порогах жизни, когда только и оста-
ется, что перебирать накопленную мудрость по едини-
цам накопления, как четки, и созерцать ее обществен-
ную бесполезность да горестно сокрушаться по пово-
ду нелепой и печальной разобщенности поколений.
   А что до моря, то все дело в том, видимо, что
я приехал сюда с некоторой заданностью суждении,
а чужие было всего лишь довериться первому впечат-
лению и чувствами, а не рассудком общаться с фено-
меном природы, ранее мне незнакомым.
   Правда, сегодня появились медузы. Экая гадость!
И народу! Народу! Все побережье, как одна огромная
баня на пересылке. Я не кокетничаю подобным срав-
нением, ими полно мое сознание и моя память. Года-
ми жил я в мире, для меня столь же реальном, как
для прочих всякие прочие реальности. Возможно.
рассудочность без меры есть результат долгого отсут-
ствия, и тогда это уже определенно дурно, ибо навер-
няка свидетельствует об атрофии непосредственного
восприятия жизни.
   И разве не так? Я хожу по прекраснейшему уголку
государства и не испытываю никаких таких чувств,
какие просто обязаны быть, ведь уголок действитель-
но прекрасный, это засвидетельствовано миллионами,
а если учесть, откуда я сюда прибыл, то должен
я слепнуть от красок, блаженно задыхаться запаха-
ми, радостно глохнуть от звуков и голосов. Но я, как
во сне, когда собственный сон просматриваешь как бы
со стороны той частью сознания, которая только
слегка дремлет, когда остальная часть спит и бредит
видениями.

   Однако, несмотря на некоторую, скажем, приши-
бленность моего состояния, я не могу не заметить
конкретного влияния на меня всей этой праздничной
пестроты побережья, ведь вокруг меня в основном
люди отдыхающие, таковыми они бывают лишь ме-
сяц в году, для них этот месяц - праздник, а празд-
ничное настроение не менее заразительно, чем прочие
массовые настроения, тем более что им вовсе не
хочется противостоять.
   Потому на третий день после моих морских приклю-
чений я уже реже и реже ловлю себя на желании
пофилософствовать или даже просто мысленно потре-
паться, скажем, на тему о море, хотя, если быть до
конца честным, темы моря я избегаю сознательно,
будто бы оставляю на потом, но именно в этот третий
день мое "потом" неожиданно оборачивается в "сей-
час".
   В тот момент, когда я после обеда выхожу из
столовой, ко мне притирается лет двенадцати девчуш-
ка с косичками и протягивает бумажку.
   - Вам просили передать.
   И убегает так мгновенно, что я не успеваю ни
рассмотреть ее толком, ни ответить.
"Срочно жду вас на том же месте. Л."
   - На каком "том же"? - восклицаю вслух. Но до
меня никому нет дела, и я несколько раз перечиты-
ваю записку, успеваю отметить, что почерк у Людми-
лы безобразный, и это о чем-то должно говорить
графологам, мне же это не говорит ни о чем, и гораз-
до важнее сообразить сейчас, какое место она имеет
в виду: коттедж, где я встретил ее с Валерой, или
пристань, где паркуется катерок. Решаюсь на второе,
иду немедленно и даже не стараюсь ответить на во-
прос: а чего это я так спешу, и отчего уже несколько
раз смазываю с лица идиотскую улыбку, и почему,
наконец, ни капли досады не испытываю оттого, что
едва наступившая размеренность моего санаторного
бытия вновь под реальной угрозой срыва.
   На месте катера обнаруживаю "казанку" с подвес-
ным мотором. За управлением Людмила, Валера же
стоит по колено в воде и держит лодку поперек
волны.
   Он нетерпеливо машет мне рукой, и я послушно
снимаю сандалии, закатываю гачи брюк и залажу
в лодку, все же вымокнув почти п