Леонид Бородин /Женщина в море/


   Море действует на меня атеистически, и с этим
ничего не поделаешь. Мне не нравится такое воздей-
ствие, мне бы хотелось обратного, мне бы хотелось.
чтобы в душе рождался восторг - источник возвы-
шенных чувств, или на худший случай ужас - так
тоже душа бывает ближе к божественному вдохнове-
нию, но ничего подобного; в душе моей тоска, близ-
кая к цинизму, самому бесплодному состоянию
чувств, и я в отчаянии от безуспешности настроить
себя хотя бы на романтический лад, в том был бы
прок, но нет прока от моего добросовестного созерца-
ния моря, и я холодно говорю себе, что вот ее
сколько, этой мертвой стихии, из которой, по моему
воображению, никак не может родиться Афродита,
а тридцать три богатыря и триста богатырей могут
утонуть, исчезнуть в ней, но никак не возникнуть из
нее.
   Чудовище, задушившее Лаокоона с сыновьями,-
вот это уже ближе к моему воображению. Из этой,
тупо хлещущей о берег материи может возникнуть,
явиться какой-нибудь ихтиозавр или циклоп, то есть
непременно нечто чудовищное по форме и нелепое по
содержанию, поскольку нелепо само существование
столь огромной однородной массы материи, имити-
рующей бытие, а в действительности имеющей быть
всего лишь средой обитания для кого-то, кто мог бы
при других условиях быть чем-то иным, возможно,
   При всем том, странно! я не боюсь моря, я его
совершенно не боюсь. Увы, я очень немолод, если не
сказать печальнее, да, я немолод, и у меня нет ни
сил, ни времени на искушения, коими полны мои
чувства, когда смотрю на море. Слишком поздно свела
меня судьба с морем, даже не свела, а так, провела
около . . .
   С пирса я кидаюсь в волны, плыву под водой,
выныриваю, выплевываю горько-соленую воду, рас-
кидываю руки и лежу на воде, а волны что-то проде-
лывают со мной: голова - ноги, голова - ноги, но
я не могу утонуть, я не верю, что могу утонуть; пусть
не омулевую бочку, пусть что-нибудь посущественней,
и я пошел бы от берега в самое сердце, в самое нутро,
в безграничную бессмыслицу этого неземного бытия.
чтобы вокруг меня был круг, а я в центре круга.
и пусть бы оно убивало меня, оно, море, убивало бы,
а я не умирал...
   Я боюсь змей и вздрагиваю от паука на подушке.
но чем выше волны, тем наглее я чувствую себя по
и отношению к морю, этому вековому, профессиональ-
ному убийце, а наглость моя - это нечто ответное на
вызов стихии, и вдруг понимаю я всех моряков и мо-
репроходцев и догадываюсь, что, кроме жажды новых
земель и прочих реальных оснований, руководило ими
еще и чувство дерзости, которое от гордости и совер-
шенно без Бога. Это потом опытом постигается
страх, и как всякий страх перед смертью, морской
страх справедливо апеллирует к Богу, и тогда, лишь
тогда запускается в глубины Посейдон...
   Вот оно плещется у моих ног, пенится, вздыблива-
ется, расползается, но все это лишь имитация бы-
тия. Море столь же безынициативно, как скала, как
камень, как самый ничтожный камешек на дне. Ветер
треплет водную стихию, как хочет или как может,
в сущности, это все равно, что пинать ногами дохлую
кошку... Но отчего же печаль, когда пытаешься
считать волны, сравнивать их или берешь в руки
обкатанный волнами камень и представляешь ту глы-
бу времени, что понадобилась для его обкатки?
   Я, говорящий это, пишущий это, вот таким обра-
зом думающий, сопоставляющий себя, искорку нич-
тожную, с вечностью этой колыхающейся мертвечи-

   мы, разве могу я не оскорбиться несправедливостью,
что хлещет меня по глазам, иглой вонзается в сердце,
обесценивая самое ценное во мне - мою мысль!
   Море действует на меня атеистически, а я хочу
сопротивляться его воздействию, я говорю, что вре-
мя - это только мне присущая категория, я гово-
рю, что время - это способ существования мысли,
только мысли, но не материи, у материи вообще нет
существования, ибо материя не субстанция, а функ-
ция, как, к примеру, движение моей руки не суще-
ствует само по себе, это лишь функция руки... Про-
должая думать таким образом, я готов стать обьек-
тивным идеалистом, субъективным идеалистом, геге-
льянцем, берклианцем, самым последним солипси-
стом, пусть даже обзовут меня еще страшнее и непо-
нятнее, на все готов, лишь бы не унижаться перед
мертвечиной, которая переживет и меня, и мою
мысль, и мысли всех мыслящих и мысливших, если
признать за материей существование. Не признаю! Да
здравствует мир как комплекс моих ощущений! Да
здравствует вторичность материи и первичность меня!
   Раскаленный шар опускается в воду, но возмуще-
ния стихии не происходит; красный от накала шар
касается моря и затем начинает медленно погружать-
ся в него, и я знаю, догадываюсь: шар не бесчувствен
к погружению...
   В нескольких шагах от меня в воду входит женщи-
на, .в закатных отблесках она почти красная, а мед-
ная, это уж точно. Вот ее ноги коснулись воды,
и губы чуть дрогнули; каждый мужчина знает это
движение женских губ, оно- пробуждение... Вода
чуть выше колен, сладострастная улыбка рождается
на лице женщины, она играет с соблазном в поддав-
ки... Вода выше, все тело ее сладко напрягается, мне
стыдно и неприятно смотреть на нее, но совсем невоз-
можно отвернуться, я присутствую при извраще-
нии- живое совокупляется с мертвым... На лице
женщины блаженство, для нее сейчас в мире только
она и море, даже я, всего лишь в нескольких метрах
болтающийся на воде и подсматривающий ее страсть,
я для нее не существую как живой, я для нее не
свидетель. Вода коснулась груди, взметнулись руки,
упали за голову, глаза закрыты, на лице истома...
   Кошка! Это я кричу-шепчу в злобе и ныряю под
воду, глубоко, к самому дну, и, запрокинув голову,
вижу проплывающей надо мной ту, что только что
отдалась морю... Обычные плавательные движения
рук и ног со дна кажутся продолжением ее чувств,
что были мной подсмотрены. Они непристойны... Мне
бы испугать ее, дернуть за ногу... Не забывайтесь,
гражданка, ведите себя прилично в общественном
месте! Но мне не двадцать, и за то, что она напомнила
мне о моих недвадцати, я ненавижу ее, я всплываю
и уплываю, не оборачиваясь.
   Раскаленный шар еще не исчез под водой, но уже
исчезает, раскатывая в той стороне воистину ита-
льянское небо. В России такого неба не бывает.
Я видел подобное в заграничных фильмах и не верил
в подлинность. Теперь верю. Но это не наше небо,
хотя оно и прекрасно, потому что всегда жить под
таким небом невозможно, под таким небом можно
отдыхать, но можно ли работать, когда над тобой
ослепительная и изнурительная голубизна да еще
с сотнями оттенков?
   Шар почти погружен, лишь кусок каленой оболочки
еще держится на поверхности моря, мгновение,
и я уже не вижу его, но не вижу и женщины. Она
только что была рядом, впрочем, рядом был я, а она
была в море, там я ее и нахожу. Она далеко. Она
вызывающе далеко. Я вижу ее головку, и эта головка
удаляется от меня и от берега. Никаких плаватель-
ных движений, море само несет ее куда-то, куда ему
нужно, нужно морю и ей. Они в греховном сговоре.
   В конце концов это их личное дело. Но я встревожен,
ведь она уже за буем, а это вызов. Мне же и в голову
не пришло плыть так далеко. Женщина бросает вызов
мне, еще в эпоху культа личности переплывшего Ан-
гару, во времена волюнтаризма перемахнувшего через
Лену в районе Усть-Кута... Правда, в годы застоя рек
я не переплывал. Я в основном переезжал их в ваго-
нах без окон, когда по изменившемуся эху колесного
перестука догадываешься, что поезд идет по мосту,
и пытаешься представить... впрочем, речь не об этом,
а о том, что, хотя мне уже далеко не двадцать, но
я все же не могу позволить какой-то греховоднице
переплюнуть меня в смелости и потому плыву, снача-
ла довольно быстро, затем медленно, потом совсем
медленно, но все же заметно приближаясь к косматой
головке, качающейся на волнах уже не зеленовато-
голубых, как час назад, но серых и будто бы даже
хмурых. Здесь, на юге, темнота наступает мгновенно,
и я догадываюсь, что женщина надеется вернуться
на берег потемну, чтобы никто ее не осудил, ведь
берег опустеет к тому времени. Мне противно быть
свидетелем, и все же я настигаю ее, она уже в десят-
ке метров и не видит меня, не подозревает о моем
существовании так близко... Вот она вскидывает руки
нервно и сладострастно и погружается в воду полно-
стью, даже руки исчезают. Ее нет долго, так долго,
словно ее вообще не было. Как ни хочется проделать
то же самое, воздерживаюсь, потому что устал, а она
не устала, ее вес еще нет. И вдруг она выныривает
совсем рядом, я ведь не стоял на месте, я плыл. Она
не выныривает, а выпрыгивает чуть ли не по грудь,
колотит по воде руками и хрипит дико неприлично,
и погружается снова, и снова выбрасывается на вол-
ну, кашляя и захлебываясь. Изумленный, но еще не
потрясенный, я констатирую, что она, эта женщина,
всего-навсего... тонет... Только этого мне не хватало,
шепчу. Я попал в ловушку, спасти я ее не смогу, я не
умею, она утопит меня, истеричка. Но и не спасать
я не могу, я же рядом, совсем рядом, в двух взмахах
рук, не спасти утопающего в такой близости от него
равносильно убийству. Ее голова уже не курчавая,
волосы прилипли к голове, теперь эта голова не похо-
жа на женскую, и вес мои надежды на то, что волосы
ее густы и крепки. Волна подбрасывает меня вверх,
ее швыряет вниз, с высоты волны я протягиваю
руку, хватаю или хватаюсь за мокрые волосы и в се-
кунду этого действия успеваю с удоволетворением
отметить, что волосы хороши, их даже можно на пол-
оборота намотать на руку. Что-то происходит с наши-
ми телами, рука моя странно выворачивается, лицо
женщины в сантиметрах от моего. Она кашляет мне
в глаза, и отчетливый запах винного перегара приво-
дит меня в короткий шок. Так она просто пьяна!
Судя по густоте перегара, по степени его омерзитель-
ности, она заглотнула канистру коньяка или самогона
с золотым корнем.
   "Козел!"- кричит она мне в лицо, бьет меня по
лицу, точнее, по лбу так сильно, что я сам на мгнове-
ние погружаюсь и успеваю нахлебаться морской соли,
при том, конечно же, выпускаю из рук ее волосы.
Я выныриваю, она погружается. Ее ноги в судорогах
погружения стукаются о мои, я брезгливо отталки-
ваюсь, но волна накидывает меня, и я ощущаю, что
теперь сам почти топчусь на ней, тут же нога моя
оказывается в хватке, я успеваю нырнуть сам
и всплыть вместе с ней, уже утратившей разум, уже
полуутопленницей. Но истерика или агония ее созна-
ния продолжается, и она снова отталкивается от
меня, только я теперь умнее, я же все понял, она -
самоубийца. Волосы на затылке прочно в моей руке,
рука вытянута, я выворачиваю ей голову подбород-
ком к небу и, слава Богу, держусь сам на плаву. Такое
возможно только на морс, в пресной воде нам обоим

   уже был бы конец... Она молотит руками по воде,
хрипит, кажется, что горло ее вот-вот разорвется от
дикого хрипа-кашля.
   "Что дальше?" - пытаюсь сообразить. До берега
метров триста. Я недавно на море, но уже заметил:
к берегу плыть всегда труднее. С ней мне не доплыть,
мне с ней даже на плаву долго не продержаться. Я,
конечно, не утону, я отпущу ее, прежде чем начну
тонуть, я предчувствую, что поступлю так в опреде-
ленный момент, когда мой личный инстинкт самосох-
ранения заявит о себе. Становится тошно.
   "Пьяная шлюха!" - кричу несколько раз и, ка-
жется, даже матерюсь.
   Отчаяния, однако же, испытать не успеваю.
Я вижу моторку, шлепающую днищем по волнам,
стремительно приближающуюся, слишком стреми-
тельно. Боясь быть раздавленным, отпускаю женщи-
ну и подаюсь в сторону...
   В лодке на меня нападет дрожь, стучу зубами,
трясусь и стараюсь не смотреть, как два здоровенных
парня мнут грудь утопленницы-самоубийцы, как она
хрипит и плюется, стараюсь не смотреть, но вижу,
потом*' что не могу отвернуться, все мое тело в судо-
рожной тряске. О чем-то меня спрашивают, что-то
отвечаю, но как только лодка втыкается в прибреж-
ную гальку, выпрыгиваю и бегу к своей одежде. Не
хватало, чтоб ее украли. Но, слава Богу, одежда на
месте. . .
   Я согреваюсь резкими движениями. Я остаюсь
у моря, уже почти невидимого, темнота сползла с гор
и растворила в себе побережье, фонари бессильны
против тьмы, их свет уныл, словно они понимают
мизерность своих возможностей, лишь отблески их
мечутся по хребтам волн, но сами волны теперь
только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
   Невидимое море умело имитирует существование.
В сознание просятся штампы, дескать, некое чудище.
ухающее и ахающее в темноте... но банальности толь-
ко просятся на язык, к реализации же я их не
допускаю и упрямо говорю себе, что и в темноте
можно пинать дохлую кошку, а кому-то постороннему
померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина,
повторяю. Эта мертвечина недавно едва не убила
меня и женщину, о которой я поначалу подумал
совсем неверно.
   А женщина, кажется, красива. Не могу вспомнить
лица, помню лишь судороги, гримасы, а все же дума-
ется почему-то, что она красива, но красота эта
должна быть порочной, существует же такое -
штамп порочности на идеальной форме. Он, этот
штамп, или след иногда неуловим, неопределим, но
никакой косметикой его не скрыть... А впрочем, ну
ее! Она осложнила мое и без того сложное отношение
к морю, а только оно интересует меня сегодня.
я должен определиться, я должен успокоиться, мне
не нравится, что море меня волнует, ведь я заранее
сказал себе, что не удивлюсь ему, потому что уди-
вляться морю банально. Ему все удивляются.
а истины не бывает у всех,- таким вот образом моя
гордыня сражается за мою индивидуальность, при
этом проигрывая много чаще, чем выигрывая.
   И вообще я раздражен. Причина раздражения -
женщина в море. Невозможно перечеркнуть тот факт,
что она собиралась умереть, а из неперечеркнутого
факта следует, что в море я столкнулся с драмой, что
больше всех моих собственных драм, а жизнь мне их
подкидывала изрядно, но ни одна из них не поставила
меня на грань жизни и смерти, и если иногда и поду-
мывал о том, чтобы уйти, то уход этот мыслился
лишь неким театральным действом, и потому не мог
служить побуждением к действию.
   Всякий человек пуще прочего уважает свои траге-
дии, от них ведет отсчет жизненного опыта, ими
   возвышается над окружением, которое видится через
призму беды более благополучным и соответственно
достойным панибратского снисхождения.
   Но сознательный выбор смерти - против этого не
попрешь, но споткнешься в растерянности и снимешь
шляпу в благоговении и почтительности.
   А решиться умереть в море, вот так, как она,
медленно войти в него и отдаться ему, и раствориться
в нем, и в тот момент, когда над головой распластыва-
ется итальянское небо, когда багровый диск солнца,
как в колыбель, опускается в море, когда оно, море,
почти в истоме, когда только и можно понять его, как
нечто живое и доброе, и вот именно тогда решиться
на уход,- это ведь не просто необычно, это чрезвы-
чайно. А то, что женщина была пьяна, - несуще-
ственно, даже если она хроническая алкоголичка -
и тогда несущественно, ведь она уплыла за буи, то
есть за пределы социального, она решила исчезнуть
без обнаружения, ведь случайность, что там же бол-
тался и я, что нас заметили с проходящей лодки.
   Нет, теперь мне ясно, что если я не увижу этой
женщины, это значит, перешагну через набитый ко-
шелек, из всех возможных сравнений я выбираю это,
наиболее пошлое, чтобы сохранить циничный оттенок
в своем изумлении перед событием, где я как уча-
стник на вторых ролях.
   Этим вечером, прощаясь с морем, я грожу ему
пальцем, дескать, наша любовь впереди и мы еще
разберемся на тот счет, что ты есть для меня.
"Прощай, дохлая кошка ветров",- говорю угрюмо
и угрожающе.
   Как только я заикаюсь старшей сестре, что хотел
бы видеть женщину, которую вчера вечером привезли
с пляжа, она мгновенно из официальной дамы превра-
щается в своего человека. щедрит улыбками, уговари-
вает меня посидеть минут пять вот здесь, вот в этом
углу и подождать и почитать журнал "Здоровье", пока
она пойдет и узнает у дежурного врача. Но не прохо-
дит и пяти минут, как из-за угла ко мне спешит
молодой человек спортивной наружности, и еще через
минуту я заглядываю в служебное удостоверение
сотрудника уголовного розыска.
   Симпатизирую я этим молодым сыщикам, они, как
поджарые, сноровистые волки, пробуждают во мне
тоже что-то вольчье, порою я даже испытываю по-
требность вздыбиться загривком и рвануть по какому-
нибудь следу, хотя бы по своему собственному, кого-
то непременно догнать, пусть даже самого себя,
и вцепиться в холку, и прижать к земле, а после
небрежно отряхнуться и сказать: "Шутка!"
   Я чувствую в этих соколах удачи присутствие чего-
то нечеловеческого, и вовсе не в дурном смысле слова,
это всего лишь нечто, не присущее большинству и не
сотворенное от Начал, но приобретенное и ставшее
необходимым человечеству.
   Ей-Богу, я люблю сыщиков. Когда они идут не по
моему следу. Но особенно приятно, это вот как сей-
час. Здесь какая-то история, в которой я ни при чем,
но он, молодой волк, этого еще не знает, и азартно
раздувая ноздри, шуршит по ложному следу. Я вижу,
как он напрягается для игры со мной, и мне черто-
вски сложно удержаться от игры с ним, ведь как-
никак, это его работа...
   Скоро все выясняется, и он смотрит на меня
равнодушно, вяло предлагает мне расписаться в не-
разглашении сведений предварительного следствия.
Я не соглашаюсь и резонно настаиваю на обладании
теми сведениями, кои мне не рекомендуется разгла-
шать. После некоторого колебания он говорит мне,

   что арестована группа аферистов и мошенников, что
интересующая меня женщина играла в этой группе
одну из главных ролей, что узнав об арестах, она
скрылась, и успев кое-кого предупредить, видимо, ре-
шила покончить с собой. Поскольку она обладает
большой информацией о действиях преступной груп-
пы, допускается, что кто-либо из ее сообщников захо-
чет узнать о ее состоянии, а возможно, и повлиять!
известным образом на это состояние.
   - Жуткая история! - говорю я почтительно
и добиваюсь цели, молодой сыщик снисходительно
машет рукой, дескать, обычное дело. Я закидываю
еще парочку простеньких червячков в зубы юного
честолюбца, а затем слегка потягиваю за веревочку.
   - Как бы там ни было, а я все же спаситель, я так
сказать, на блюдечке подал вам преступницу живой
и потому имею моральное право на свидание с ней,
хотя бы на несколько минут, хотя бы только затем,
чтобы извиниться перед ней за свое безапелляцион-
ное вмешательство в ее судьбу...
   Неожиданно он соглашается дать мне, как он гово-
рит, "пятиминутку" с глазу на глаз, а я догадываюсь,
что, если дело столь серьезно, как он мне намекает,
третьи глаза в помещении каким-то способом, но бу-
дут обеспечены.
   Я взволнован. Я не уверен в том, что поступаю
правильно. Не уверен, что мне нужно ее видеть, а ей
нужно ли видеть меня... Короче, порог палаты я пе-
реступаю сомневающимся человеком.
   Палата вызывающе пуста, то есть, кроме койки
и женщины, сидящей на ней, ничего. Впрочем,
стул. Я здороваюсь и все еще не смотрю на нее, то
есть я, конечно, вижу ее, но глаза мои бегают по
голым стенам, по чисто выметенному полу, по окну
с узорчатой решеткой...
   - Здравствуйте,- говорю и наконец смотрю на
нее. Красивая. От тридцати до сорока - обычный
диапазон возраста женщины, особо любящей жизнь.
Ищу предположенную мной порочность в ее лице и,
кажется, нахожу что-то в рисунке губ - жесткое,
может быть, хищное, но так думать не хочется...
   Нет, объясняю ей, я не следователь, я, так ска-
зать, ее спаситель. И теперь только смотрю ей в гла-
за, не то серые, не то темно-голубые.
   - Ждете благодарности? - спрашивает спокой-
ным, неприятным голосом.
   - Нет,- отвечаю.- Как раз наоборот. Жду про-
клятий.
   - Считайте, что я их вам уже выдала.
На ней больничный халат захлопнут по самое гор-
ло. На кровати она сидит прямо, смотрит на меня
равнодушно, но не гонит.
   - Какое сегодня море