маешь,  товарищ полковник,  -  замечает
многозначительно Жирмундский.
     - О том же, что и ты.
     - Я свое уже додумал. Я моложе, и у меня быстрее реакция. А ты сейчас
комплектуешь вопросы, вытекающие из рассказа Линьковой.
     - Кстати,  зла она на  Ягодкина,  по-бабьи зла,  хотя и  притворяется
равнодушной.
     - Ее  понять нетрудно:  наш  Ягодкин -  личность явно  несветлая.  Но
рассказ-то  ее,  если  из  него  личные обиды вычесть,  любопытен.  И  без
вопросов не обойдешься. Почему солгал Ягодкин? Сказал, что не знает адреса
своей бывшей жены.  Боится он ее,  что ли? Кто был этот латыш, и почему он
исчез, оставив Ягодкина с непростым решением "начать жизнь по-новому"?
     Он  ненавидел свою фамилию,  но  изменить ее  не решался:  дело якобы
мешало.  О  каком деле говорил он?  О  своей специальности?  Но  не все ли
равно,  какую фамилию носит дантист,  даже весьма в Москве популярный? Кто
был дружок-фронтовичок,  угнанный им  за  тысячи верст от  Москвы?  И  где
сейчас этот дружок-фронтовичок?  С кем был связан Ягодкин в своем марочном
промысле? И какую роль в его окружении играли пресловутые Жора и Филя?
     - А  ведь  из  этих  вопросов  может  сложиться версия,  -  заключает
Жирмундский. - Только для кого? Для нас или для уголовного розыска?


                                    7

     И версия действительно складывается,  правда, на одних предположениях
основанная, ни одним фактом не подтвержденная.
     Все  же  на  ее  основании я  подаю  рапорт  генералу  о  продолжении
расследования личности Ягодкина.
     И  вот я  на очередном приеме у  начальства,  готовый к  защите своей
версии (или, вернее говоря, права на эту версию).
     - Упрям, - улыбается генерал, он сегодня в отличном настроении, и это
повышает тонус моей  уверенности в  победе.  -  Раскручивай свою гипотезу.
Начинай с азов.
     И  я  еще  раз излагаю весь ход собственных мыслей,  так красноречиво
сформулированных Жирмундским в своем вопроснике.
     - Версия складывается не из вопросов,  а из фактов,  или,  точнее, из
доказательств, найденных в процессе расследования.
     - Разумное предположение тоже может быть источником версии,  а  я как
раз и прошу расследования в поисках ее доказательств.
     - Ладно,   выкладывай  свое  разумное  предположение,  -  соглашается
генерал. - С чего начнешь?
     - С  военных  лет.  Допустим,  что  уже  в  те  годы  в  распоряжении
гитлеровской  разведки   оказывается  необходимая  документация  на   двух
советских людей с  некоторой возрастной разницей,  но с одинаковым именем,
отчеством и  фамилией.  Какая идея может возникнуть у хозяев этой разведки
или у  их  преемников сразу же после войны?  Ведь ставка на "двойников" не
есть нечто новое в разведывательной практике.
     - Допустим, - опять соглашается генерал.
     - Тогда допустим и  другое.  Поскольку один из  "двойников" считается
уже несуществующим,  то его анкетные и биографические данные, составленные
с  помощью предателя,  этому же предателю и  присваиваются.  С поддельными
документами и  надежной  биографией  он  возвращается из  плена,  проходит
проверку, приезжает в Москву и легко находит себе жилье в Марьиной роще.
     - Почему именно в Марьиной роще? Случайно? - задает вопрос генерал.
     - Нет,  не  случайно.  При ставке на "двойников" местожительство их в
одном районе обязательно.  Вы  это  поймете из  дальнейшего изложения моей
гипотезы.  Так вот,  этот "двойник", именуемый по паспорту Ягодкиным, а на
самом  деле  Гадохой,  поступает на  работу киоскером,  живет замкнуто,  с
преступным миром не связан,  пьет в одиночку, не заводя дружков-алкашей, и
в  конце концов погибает пьяный.  Случайно,  как предположили в угрозыске?
Может быть,  и  случайно...  Работал плохо или вообще не работал,  пил без
просыпа.  За  какие-то  дела он  получал или получил свою пачку долларов -
лично я думаю,  что она была единственной.  А вручили ему ее на подготовку
агентуры  для  "двойника".   Не   обязательно  той,   что  необходима  для
разведывательной деятельности,  а  той,  что может быть полезной,  скажем,
крупному мошеннику-дельцу или аферисту-хищнику.  Вероятно,  и здесь Гадоха
не  преуспел:  помешал страх перед разоблачением.  Ягодкину,  возможно,  и
передали кое-кого из  купленной Гадохой шпаны,  но едва ли это была хорошо
организованная и законспирированная агентура разведчика.  Просто порученцы
для разных дел.
     - А зачем они Ягодкину?
     - Пока еще  не  могу ответить,  товарищ генерал.  Темно еще все здесь
очень,  не  скоро высветлишь.  Но  вы  помните одно  местечко из  рассказа
Линьковой, где Ягодкин, тяготясь уничижительностью своей фамилии, говорит,
что ему бы хотелось быть Вишневским или Малиновским.  Хотелось бы, да дело
не позволяет.  А дело,  оказывается,  могло быть:  ждать. Ждать под крышей
Ягодкина, потому что, когда придет время, хозяева будут искать Ягодкина, а
не Вишневского.  И нашли его наконец.  Линькова о латыше говорит, но латыш
ли? Гадать не будем, но дело пошло.
     А генерал,  улыбаясь, слушает внимательно, не перебивает. Хотя мог бы
давно это сделать,  а не перебивает: ждет. И я знаю, чего ждет: у него два
козыря.  Во-первых, Ягодкин, мол, сам в управление пришел, и заявление его
почти неопровергаемо:  был ведь иностранец в  поликлинике и  мог ошибиться
адресом,  к другому Ягодкину шел и тоже,  представьте себе, совпадение, из
Марьиной  рощи.  А  во-вторых,  военная  биография Ягодкина  чистым-чиста:
отступал, наступал, на оккупированной противником территории не был. Где ж
завербовать его могли?  Неувязочка у вас, полковник Соболев. Выстрелил, да
промазал.
     Ну,  тут я  уж  делаю предупреждающий выпад,  "парэ",  как говорят на
фехтовальной дорожке.
     - То,  что Ягодкин к нам пришел,  было его первой ошибкой.  Возможно,
испугался он смерти киоскера,  проверки испугался: вдруг да заинтересуемся
мы соседом-однофамильцем?  А тут - честный гражданин с чистой биографией -
проверяйте,  товарищи,  я  сам  к  вам  пришел.  Нет  пока у  меня никаких
доказательств,  только штришки из  рассказа Линьковой,  но не верю я  ему,
слишком уж все гладко у него.  Какой-то перебор в правдоподобии,  какой-то
пережим.  И  военная биография его,  по  чести говоря,  меня не  убеждает.
Отступали они из Минска с боями, врассыпную или десять дней по болотам, по
ольшанику под бомбежкой шли,  да немцы то и  дело десанты выбрасывали.  Ну
обходили их помаленьку, отстреливаясь, отбиваясь, пушки в болоте вязли, из
полка меньше двух рот на соединение с дивизией вышли. Больше трети личного
состава потеряли,  ну и Ягодкин уцелел.  Ротный это подтверждает точно.  А
вот  как  шел  он,  когда друг  друга в  лесу то  и  дело теряли,  когда и
сообразить было некогда,  кто рядом идет,  а  кто позади застрял,  это еще
вопрос.  Мало ли что могло с солдатом случиться.  Ну, попал в расположение
вражеского десанта,  прикончить не прикончили,  а завербовать могли,  если
трус и подлец.
     - Опять предположения, - вздыхает начальство.
     Но  вздыхает оно  сочувственно,  понимает,  как трудно здесь выделить
микроложь  из  в  общем-то  правдивой  картины,   понимает,  что  сомнения
возможны, но для дела-то нашего важны не сомнения, а доказательства.
     - А доказательства добудем,  товарищ генерал. Есть такая вероятность.
Жмет меня рассказ Линьковой о ягодкинском дружке-фронтовичке, который, как
он сам сказал, вместе с ним из-под Минска драпал. Почему это Ягодкин его в
сибирские дали загнал,  ведь,  если милиция по следам идет, его и в Тюмени
накроют как миленького.  Что-то  не нравится мне эта придуманная Ягодкиным
ссылка "в  сибирскую глушь".  Либо это неправда,  либо глупость.  Ну  а  в
глупости его  не  обвинишь.  Вот  и  надо  сейчас этого дружка-фронтовичка
найти.  В этом,  думаю,  нам угрозыск поможет. Из штрафной роты - во время
войны,  блатной - после войны, мимо угрозыска наверняка не прошел. А когда
найдем, удача здесь - всему чаю заварка.
     - А если неудача?
     - Допустим.   Но  предположение  все-таки  остается,   пусть  пока  и
недоказанное. С другой стороны подойдем.
     - Гадания!
     - Согласен.  Но у него,  несомненно, что-то связано с марками. Должно
быть  связано.  Иначе  трудно  понять эту  внезапную необъяснимую страсть.
Учтите,  что я  только перечисляю векторы,  по которым должно направляться
расследование.  Марки  -  один  из  таких  векторов.  Я  думаю связаться с
Обществом филателистов и,  если  позволите,  послать туда нашего человека.
Ведь есть же у нас кто-нибудь,  собирающий марки или знакомый с техникой и
тактикой собирательства.
     Генерал  впервые  за  время  нашего  разговора  решительно и  даже  с
удовольствием соглашается.
     - Это ты хорошо придумал, Соболев. Найдем мы у нас такого человека. А
с  обществом сам  сговорись.  Коллекционеры там  настоящие,  с  редчайшими
собраниями марок, участники не только наших, но и зарубежных выставок. Там
тебя и  с нужными людьми сведут,  и Ягодкина твоего оценят как собирателя:
что у него от липы, что от сердца. И нашему пареньку там будет легко, кому
нужно  -  откроемся,  кто  сможет -  поможет.  В  общем,  добро,  Соболев.
Действуй.


                                    8

     Возвращаюсь от генерала. А меня в кабинете уже Саша дожидается.
     - А у меня новости.
     Я настораживаюсь.
     - Какие?
     - Нашли дружка ягодкинского - Филю.
     - Что за личность?
     - Гигант мысли, - смеется Жирмундский. - Работает сей Филя по фамилии
Родионов на  станции технического обслуживания автомобилей.  Царь-механик,
как о нем говорят. Все умеет. А живет в Косине. У него там собственный дом
с  участочком за  забором.  Высо-о-окий  забор  -  доска к  доске.  Соседи
говорят, от автомобилей там покоя нет.
     - Молодец, - хвалю помощника. - Полковником будешь.
     Смеется, нахал редкостный.
     - А мне, дядя Коля, полковника мало. Я в генералы мечу.
     Я решительно меняю тон.
     - Прежде  всего   запомни:   впредь  никакой  несогласованной  личной
инициативы. А теперь слушай. В Косино пошлешь наших людей, пусть разузнают
побольше  о  Родионове.  Во-вторых,  найди  любовницу  Ягодкина:  она  нам
понадобится.  Жору пока не трогай -  повременим.  И наконец,  подыщи у нас
какого-нибудь парня,  понимающего в филателии.  Я сам поговорю с ним.  При
тебе поговорю,  чтобы ты был в курсе.  А сейчас ты мне больше не нужен.  У
меня свои дела на Огарева, шесть.
     - Секрет?
     - Почему  секрет?  Дело  общее.  Следы  Хлюста найти  нужно.  Помнишь
дружка-фронтовичка,  которого Ягодкин почему-то  в  Тюмень загнал?  Только
думаю я,  что не в Тюмень.  Зачем? Разве не мог он спрятать его, скажем, у
Фильки Родионова за высоким забором. Ведь милиция за Хлюстом по пятам шла,
так именно Линькова и выразилась. А где же, по-твоему, безопаснее - у Фили
или у какого-то директора в Тюмени?
     Почему я решил искать эти следы не на Петровке,  38, а на Огарева, 6,
тоже  было продумано.  Ведь если бы  он  в  Москве орудовал,  то  давно бы
связался с  Ягодкиным.  И  неспроста он  так  нахально явился  к  тому  за
помощью,  а потому,  что в этой помощи Ягодкин не мог ему отказать. Что-то
связывало их -  тесное и недоброе. И не в Москве гастролировал Хлюст, а на
периферии.  Так  и  следы его надо было искать в  других городах и  весях,
иначе говоря,  в  Минвнуделе,  где следственными делами ведал мой товарищ,
тоже полковник, Женька Вершинин, коллега по юридическому. И помочь ему мне
было, как говорят, легче легкого.
     Так и  вышло.  Встретились мы с Вершининым как давние друзья,  и суть
дела он понял сразу.  "Есть,  -  говорит,  -  у меня необыкновенный памяти
человек,  Афанасий Иванович.  Непременно вспомнит сразу же,  только кличку
скажи, и дело припомнит, и в архиве найдет".
     Пригласили мы его. Я ему и объяснил, в чем дело.
     - Хлюст?  -  говорит. - Был такой, лет двенадцать по суду получил, да
война вызволила,  срока не отбыл,  сразу в штрафную роту попал,  а потом в
Ростове уже дезертировал.  Ну,  во время воины не до него было, выпал, как
говорится,  из  поля  зрения.  А  после войны опять попался на  спекуляции
трофейными автомашинами.  Новый срок дали.  Сбежал.  И  начал он  угнанные
машины из Москвы на юг перегонять.  Сначала "Победы", потом "Волги". Долго
мы  за  ним гонялись,  перекупщики попадались,  а  он нет.  Года два назад
взяли.  По  анонимке взяли:  кто-то  донес.  Анонимкой для  ареста  мы  не
воспользовались,  конечно,  ну а по следам указанным прошли.  В Сызрань он
машины перегонял,  заводской номер сбивал,  городской номер менял, кузов в
другой цвет перекрашивал. А с новым номером бывшая серая, а теперь зеленая
"Волга"  в  Тбилиси к  некоему Кецховели шла,  там  и  перепродавалась.  И
документы подделывали,  а концов мы так бы и не нашли, если б до Кецховели
не добрались.
     - Я  помню  это  дело,  -  говорит  Вершинин,  -  там  человек  шесть
орудовало,  и среди них Клюев Никита Юрьевич. Он и есть Хлюст. По кличке я
бы не вспомнил,  но у  Афанасия Ивановича память как магнитофонная запись.
Теперь этот Клюев в колонии строгого режима сидит.
     - Устрой мне с ним встречу,  Вершинин, - говорю я после ухода майора.
- В  колонию я  сам  съезжу.  И  анонимное письмо это дай мне для поездки.
Серьезное у меня дело, и враг наш пострашнее твоего Хлюста будет.


                                    9

     Принимает меня сам начальник колонии.  Объяснил,  что Клюев нужен мне
не по его делу,  а по моей работе в Комитете государственной безопасности.
Нужен как свидетель и очень важный свидетель.
     В  кабинет,  который начальник колонии специально отвел  мне,  вводят
Клюева.  Лет ему немало,  этак годков на пять больше, чем мне, но выглядит
он отлично.  Аккуратный весь,  гладкий, будто и не в колонии. Только глаза
колючие: смотрят недобро и недоверчиво.
     - Похоже,  не из уголовки вы,  а повыше,  - замечает он, потому что я
молчу, пока ни о чем не спрашивая.
     - Что значит повыше?  - начинаю я разговор. - Такой же полковник, как
и Вершинин. Только из другого ведомства.
     - Ну,  ваше  ведомство  мне  ни  к  чему,  касательства  не  имею.  А
полковника Вершинина всю жизнь помнить буду.  Без него ни  Кецховели бы не
нашли, ни меня.
     - Кецховели же нашли. До тебя взяли.
     - Он не выдал. Другая сволочь стукнула.
     Об  анонимке я  пока  молчу.  Напечатана она  на  пишущей машинке без
подписи.  Ну,  машинку-то мы,  конечно,  найдем,  только не она сейчас мне
важна,  а реакция Клюева. Ведь об анонимке этой он ничего не знает, ему ее
не показывали,  просто к делу подшили, и сейчас, в начале разговора, о ней
упоминать рано.  Ягодкина он  так  просто не  выдаст,  хотя и  почти точно
уверен,  что отправил его Ягодкин не  в  Тюмень,  а  в  эту колонию.  Но к
анонимке мы еще подойдем, время есть. Нужен предварительный разговор - для
знакомства.
     - А почему это я вам понадобился? - интересуется он.
     - Ищем мы одного человека, а ты, друг любезный, его хорошо знаешь.
     - Ошибочка,  гражданин начальник.  С  чекистскими подследственными мы
дел не имеем. Да и дела наши не угрожают государственной безопасности.
     - Но иногда они на руку именно тем, кого мы ищем.
     Хлюст молчит, что-то соображая. Может быть, и вспомнил он Ягодкина, а
может, и нет. Только он говорит, на этот раз не кривляясь:
     - И все-таки ошибочка вышла,  гражданин начальник. Не по адресу вы ко
мне приехали.
     - А может, и по адресу, штрафник Клюев.
     - Почему штрафник?  -  обижается он.  -  Честно работаю,  у  старшого
спросите.
     - Я  не о  здешней твоей работе говорю.  Вспомни войну,  сорок первый
год,  минские болота в ольшанике.  Ты в рядовой штрафной роте был,  Клюев.
Вспомни,  как ваш полк из-под Минска отходил,  все смешалось. Не повзводно
шли, а по двое, по трое. Так кто с тобой рядом шел?
     - Многие шли. Разве всех вспомнишь?
     - Но одного-то ты запомнил, Клюев, и кого запомнил, мы знаем.
     Что-то  вдруг  потухло в  глазах  у  Клюева.  Запретная зона  памяти.
Отключил, и все тут.
     - А если знаете, то чего же спрашиваете?
     - С Ягодкиным ты шел,  -  говорю я.  -  Михайлой вы его звали. Я могу
даже отчество подсказать: Федорович.
     - Не помню такого. Плохо у меня с памятью, гражданин начальник.
     - А ведь ты у него перед арестом дома был и с женой его разговаривал,
водки просил.
     - Ну,  был я  у  Ягодкина перед арестом.  Дал мне он денег на дорогу?
Дал. А что плохого в том, что тебе бывший однополчанин помог? К моему делу
отношения он не имеет.
     - И это мы знаем,  Клюев.  Только не этим интересуемся.  У тебя с ним
свои счеты были. Вот о них-то и расскажи.
     Клюев  отводит глаза.  Губы  сжаты.  Сомкнутые беззубые десны придают
лицу что-то собачье,  как у бульдога, готового укусить. Нет, не продаст он
дружка, пока не узнает, кто его, Клюева, выдал.
     - А ведь ты прижать его мог.  В кулаке,  можно сказать,  зажал. Самую
сокровенную его тайну знаешь.
     - Что знато, то позабыто. Амба.
     - Новый срок получить хочешь?
     - За что?
     - За  пособничество  государственному  преступнику.  Это  посерьезнее
будет, чем угон и перепродажа автомашин.
     Клюев смеется и,  представьте себе, искренне смеется, не натужно - от
души.
     - Так вы и  докажите,  что он государственный преступник.  Ну а я при
чем? Вместе воевали, вместе от Минска по болотам топали. Только из Ростова
я  дезертировал,  а  он нет.  Спросите у  ротного -  скажет,  если жив еще
ротный. А то, что два года назад к старому дружку-корешку зашел деньжат на
дорогу попросить,  на это в Уголовном кодексе даже параграфа нет. Попросил
помочь, он и помог.
     Я понимаю,  что рискую.  Тайны Ягодкина Клюев может и не выдать, если
Ягодкин сам в ней не признается.  А вот донести Ягодкину о моем допросе он
может -  через какого-нибудь "дружка-корешка". Мало ли людей из колонии на
свободу выходит...  Но  я  почти уверен,  что до этого не дойдет.  Даже не
почти, а просто уверен, и никаких сомнений у меня нет.
     - Значит, говоришь, помог?
     - Конечно,  помог.  И  денег  дал,  и  записку в  Тюмень к  директору
автобазы.
     - А на допросе об этом скрыл.
     - Так меня спросили,  куда и зачем я еду.  Я сказал. В Тюмень потому,
что  далеко,  а  шоферня везде нужна.  А  записку Михайлы я  еще в  вагоне
выбросил,  когда меня взяли.  Ну,  зачем хорошего человека топить, который
касательства к  делу нашему не имеет?  Да и не вспоминается что-то вся эта
муть болотная.
     - А кто, кроме Кецховели, про Сызрань знал, про Шмитько и Тишкова?
     - Ни одна живая душа.  Да и Кецховели только Шмитько знал,  а Тишкова
один я и мог выдать.  Но не выдал.  Думаю,  что сам он засыпался.  Местная
уголовка замела.
     - Так вот слушай, что я скажу тебе, Клюев. В тот самый день, когда ты
собрался в Тюмень ехать,  в следственный отдел Министерства внутренних дел
принесли анонимное письмо...
     Лицо Клюева багровеет.  Кулаки на  столе не  сжаты -  стиснуты:  даже
костяшки побелели,  чуть ли не прозрачными стали.  На темном от загара лбу
мелкие бисеринки пота.
     - С тобой письмо, гражданин начальник?
     - Со мной.
     - Покажь.
     Я молча протягиваю ему листок, полученный от Вершинина.
     Он читает письмо вслух, не знаю почему, но голос его крепнет с каждой
прочитанной строчкой, пополняется назревающей яростью.
     - "В  Министерство  внутренних  дел.   Пишет  вам  доброжелатель,   к
преступлению отношения не  имеющий,  но о  преступлении узнавший от самого
преступника,  случайно узнавший,  можно сказать. И от государства скрывать
это я  не хочу,  потому что сам не нарушаю и  другим не советую.  А  было,
значит,    так.    Встретились   мы,    друг   друга   не   зная,    возле
"Продовольственного" на Студенческой.  Хотели было на троих сообразить, да
на троих не вышло,  а на двоих получилось. Ну одну бутылку взяли и у рынка
выпили,  потом вторую открыли и кра