старший лейтенант! - крикнул он. - Идите за мной.
- И вошел в хату.
     Они  побежали,  рванули дверь и  удивиться даже  не  успели,  как  их
схватили и  обезоружили.  Большая  горница  была  полным-полна  фашистских
солдат. Сумел ли Гадоха заранее как-нибудь предупредить их или сделал свое
черное  дело,   заранее  не  сговариваясь,  никто  не  знал,  конечно,  но
предательство было очевидным и умышленным.
     - Зольдатен? - спросил Гадоху высокий подтянутый офицер.
     - Старший лейтенант Корнев и  рядовой Ягодкин,  -  в струну вытянулся
Гадоха. - Больше русских здесь нет. Нас только трое в разведке.
     - Сука!  Я всегда знал,  что ты когда-нибудь продашь, вор в законе, -
сказал Ягодкин.
     Их тут же,  не допрашивая,  избили и связанных увезли в штаб. Там уже
допросили.  Какого полка?  Какой дивизии?  Где расположена? Сколько пушек?
Они молчали.  Снова избили. Допрашивали и били. Допрашивали и били. Корнев
захлебывался  кровью,   но  молчал.   Молчал  и  Мишка.  Почему-то  их  не
расстреляли тут же,  а почти в бессознательном состоянии переправили через
Вислу  в  штаб  дивизии.   Может  быть,  рассчитывали,  что  они  все-таки
заговорят, когда очнутся.
     Они и заговорили. Только между собой.
     - Опять будут бить, - сказал Корнев.
     - Будут, - прошамкал Мишка. У него уже не было зубов.
     - Сдохнем, наверно.
     - Если пристрелят,  - согласился Мишка. - А может, и выживем. Лишь бы
кости не перебили.
     Выжили. А затем крестный путь военнопленного,  длинные дороги, вагоны
даже без подстилки для скота,  переезды и переотправки,  вагон отцепляли и
прицепляли  к  другим  составам,  их - более или менее здоровых - почти не
кормили  и  не  поили,  а  умирающих  и  больных  просто  пристреливали  и
выбрасывали из вагонов под откосы железнодорожной насыпи. А в конце пути -
лагерь на лесистых склонах Словакии.  Лагерь номерной, без названия и даже
без  печей  для сжигания трупов.  Время от времени окончательно выдохшихся
людей партиями отправляли в другие лагеря с  более  совершенным  аппаратом
уничтожения. А те, кто еще был в состоянии работать, шагали в каменоломню,
где дробили камень,  складывая его в штабеля,  которые потом перегружали в
железнодорожные составы.  Тех,  кто падал от усталости и не мог подняться,
тут же приканчивали выстрелом в затылок,  а трупы бросали в ров.  Когда он
наполнялся, его засыпали камнями, рядом копали новый и так далее...
     Комендантом лагеря был эсэсовец Пфердман,  садист и убийца, такой же,
как и его "коллеги" в Освенциме или Майданеке, Треблинке и Дахау. Но самым
страшным был даже не он,  а капо барака,  старый знакомый - Гадоха. Как он
попал сюда,  ни Корнев,  ни Мишка не знали, возможно, чисто случайно, да и
встретил он  их  с  нескрываемым удивлением,  впрочем тут же  обернувшимся
почти ликующим торжеством.
     - Старший лейтенант Корнев!  Какая приятная встреча!  Не  ожидал,  но
доволен. Житуха райская у нас.
     И сшиб его с ног одним ударом под ложечку.
     - Вот  такие  пироги,  старший  лейтенант,  -  ухмыльнулся  Гадоха  и
обернулся к Ягодкину.  -  А тебе, хмырь болотный, я оставлю памятку на всю
жизнь. Если выживешь, конечно.
     И,  отстегнув от пояса длинную резиновую,  почти не гнущуюся дубинку,
он  ткнул ее  в  левый глаз Ягодкина.  Тот даже не вскрикнул,  лишь закрыл
выбитый глаз рукой.
     - Твоя власть, Гадоха, - сказал он. - Только ведь за все рассчитаться
придется.
     - Я и рассчитаюсь, - не промедлил с ответом Гадоха, - я еще много раз
о  себе напомню.  Ну а  теперь марш в  барак!  Второй ряд от двери,  койки
третья и четвертая.
     Он каждый раз напоминал о себе. Присядешь на минуту у глыбы песчаника
- удар  дубинкой:  встать!  Оступишься -  подсечка.  Пройдешь  мимо  и  не
поклонишься -  карцер. А карцер - это каменный мешок, из которого сам и не
вылезешь: жди, когда тебя вытащат по приказанию Гадохи. Но в карцере он не
держал более суток: Пфердману требовалась здоровая рабочая сила.
     А  иногда  Гадоха  милостиво  отзывал  Корнева  из  каменоломни:  ему
хотелось поговорить.
     - Рассчитываемся, старший лейтенант? - похохатывал он.
     - За нас рассчитаются, Гадоха.
     - Кто?
     - Твои бывшие однополчане, Гадоха.
     В  лагере уже  знали  о  стремительном наступлении советских армий по
всему фронту,  и Гадоха догадывался,  что и пленные о том знали. Поэтому и
не последовало тогда удара дубинкой. Он только задумчиво нахмурился.
     - Не  дойдут сюда ваши,  -  проговорил он,  не  отрывая глаз от своих
порыжевших сапог.
     Теперь уже Корнев усмехнулся.
     - Непременно  дойдут.   Вот   тогда  и   рассчитаемся,   Сергей  свет
Тимофеевич.
     В ответ не последовало ни пинка,  ни удара.  Молча встал Гадоха и, не
оборачиваясь,  пошел по каменному карнизу каменоломни.  Он чуял опасность:
советские войска тогда освобождали Польшу.  С  этой  минуты он  еще  более
ожесточился,  страх уже прорастал в нем. По ночам стал напиваться замертво
в  лагерном кабаке для охранников,  а возвращаясь,  избивал всех спящих на
нижних койках,  мимо  которых он  проходил в  свою  отгороженную от  общих
"спальню". Больше всего доставалось Мише Ягодкину. Корнева он почему-то не
трогал.
     И конец наступил,  пожалуй,  даже раньше, чем он рассчитывал. Заговор
задумал Миша Ягодкин,  сговорившись с соседями по койкам.  Однажды поздним
вечером,  когда  Гадоха еще  не  вернулся с  очередной пьянки,  он  сказал
Корневу:
     - Сегодня ночью накроем Гадоху.
     - Как это? - не понял тот.
     - Ночью,  когда пьяный войдет, мы на него и прыгнем. Всей восьмеркой.
Командует Арсеньев.  Он старше нас и по годам и по званию.  Свяжем, кляп в
рот, а потом и повесим здесь же, на потолочной балке.
     - Так ведь расстреляют наверняка.
     - Всех не расстреляют. Ну а мне все равно. Я и так уже кровью харкаю.
     - Допустим, нас восьмерых. А если и других с нами? Им тоже все равно?
     - А ты,  у других спрашивал? Я интересовался. Возражений нет. За этим
гадом давно кровавый след тянется.  А  говорят еще,  что  он  весь барак в
ближайшие дни  на  уничтожение отправит.  Только самых сильных оставит.  А
есть у нас такие?
     Корнев  внимательно  оглядел  барак,  насколько  позволял  свет  двух
тусклых лампочек,  подвешенных на  железных балках под  крышей.  Никто  не
спал. Все ждали.
     Гадоха  пришел  около  часа  ночи  -  так  показалось,  потому что  в
двенадцать гасили фонари снаружи за окнами. Он не успел даже крикнуть, как
на  него спрыгнули со  всех восьми коек.  Тут же  связали,  сунули грязную
тряпку в  рот и  поволокли к  первой же балке,  на которую кто-то забросил
веревочную петлю.  Все  делали молча,  без суеты,  но  поспешно.  А  через
две-три минуты связанный Гадоха уже болтался в петле.
     Он провисел всего несколько секунд и  не успел задохнуться:  в первую
из  этих  секунд  в  бараке появился помощник Пфердмана,  власовец Амосов.
Сопровождали его - должно быть, для ночной проверки - двое охранников.
     - Что здесь делается?  -  закричал он. - Снять немедленно! - И сказал
что-то по-немецки одному из охранников.
     В ту же секунду автоматная очередь срезала веревку под балкой. Гадоха
грузно шлепнулся на бетонный пол и застыл.
     - Развязать! - приказал Амосов.
     Нашлись такие,  что повиновались и развязали.  Гадоха был еще жив. Он
дышал прерывисто, странно булькая. Но не двигался.
     - Транспортирен зи герр Гадоха нах доктор Крангель,  -  сказал Амосов
охранникам.  Сказал,  с трудом подбирая слова:  немецкий он знал плохо.  А
когда унесли Гадоху,  обернулся к пленным:  -  Стоять! - скомандовал он. -
Построиться в две шеренги и ждать моего возвращения.
     И вышел.
     - Будут расстреливать.  Вероятно,  каждого пятого, - сказал Арсеньев,
бывший  майор  Советской  Армии.  -  Вот  спички.  Я  отсчитываю  двадцать
восемь...
     - Почему двадцать восемь? Нас тридцать, - перебил кто-то.
     - Корнев и  Ягодкин исключаются.  Гадоха их предал.  Из-за него они и
попали в плен. Так не погибать же им за Иуду.
     Никто не  возражал,  кроме них двоих.  Но  Арсеньев тотчас же оборвал
протест.
     - Слушать мою команду! Мы хотя и пленная, но часть Советской Армии, а
я старший по званию.  Так вот: я отбираю из двадцати восьми спичек шесть и
отламываю половину  у  каждой.  Это  будут  пятое,  десятое,  пятнадцатое,
двадцатое,  двадцать пятое и  тридцатое место в очереди.  Корнев и Ягодкин
будут вторым и третьим. Начинаем!
     Все разобрали спички.  Уже не  помню,  кому достались поломанные,  но
кому-то достались. Арсеньев стал первым.
     - Может, с первого и начнут, - шепнул он.
     - Тогда весь порядок изменится, - сказал Корнев.
     - Значит, не судьба.
     Расстреляли каждого пятого.


                                    3

     Гадоха не умер.  От кого-то из заключенных Корнев узнал, что он лежал
в   немецком  госпитале  где-то  под  Братиславой  с  повреждением  шейных
позвонков и горловых связок.
     - Говорить уже может,  -  предположил Арсеньев,  - и в первую очередь
выдаст вас.  Больше он никого не запомнил: в стельку был пьян. А вы у него
как занозы в памяти.
     - Может, уже выдал, - вздохнул Ягодкин.
     Разговор был после лагерного ужина.
     - Бежать вам надо, - сказал Арсеньев.
     - Отсюда не убежишь. Проволока под током, пулеметы на вышках.
     - А из каменоломни?
     - Там же охранники с автоматами.
     - Есть  шанс,  -  улыбнулся  Арсеньев.  - Один-единственный.  Если до
завтра вас не возьмут,  я утречком покажу вам кое-что в каменоломне.  Надо
только найти возможность остаться там на ночь. А такой способ есть.
     Под утро, слезая с койки, Арсеньев сказал:
     - Пристраивайтесь на  работе со  мной  рядышком.  Новый капо  мест не
знает, мешать не будет. Он даже лиц наших не помнит.
     Они так и сделали.  Арсеньев подвел их к выступу скалы, повисшему над
каменной тропкой на  высоте человеческого роста.  Даже пройти под ним было
страшно: вот-вот обрушится.
     - Мы подрубили его снизу и сверху, думали - упадет. Тогда и разбивать
его будет легче.  Ан  нет:  он все висит.  Теперь мы с  Афоней и  Хлыновым
полезем наверх и добьем его кувалдой и ломом. Он и рухнет.
     - А нам что делать? - не понял Мишка.
     - Стать под  ним и  прижаться к  стене.  Конечно,  когда капо отойдет
подальше. А охранники на карнизе не увидят.
     Они еще раз оглядели нависшую глыбу.
     - Нас же в лепешку раздавит. Костей не соберем.
     - Может быть, и раздавит, - согласился Арсеньев. - Но по элементарным
техническим  расчетам  глыба  упадет  не плотно к стене,  а с просветом не
менее полуметра.  Это я вам как бывший инженер говорю.  А просвет,  где вы
стоите,  завалит осыпь.  Конечно, риск есть, но в лагере вы и двух дней не
выживете. Ну а камешки, которыми вас засыплет, не крупные, обычная осыпь -
выдержите.  И дышать сможете - осыпь неплотно ляжет. А им доложим, что вас
скалой раздавило - все и сойдет: здесь не спасают.
     Капо  шел  мимо.  Они  заработали молча,  застучав ломом по  соседней
стене. Капо равнодушно прошел, не оглядываясь.
     - Важно продержаться до ночи,  - продолжал Арсеньев, - а ночью, когда
стемнеет, вы пробьетесь сквозь осыпь, завалите дырку - и ау!
     - А куда - ау? - спросил Ягодкин.
     - В  горы.   Словацкие  Татры,  слышали?  Здесь,  говорят,  партизаны
орудуют.
     - Может, и ты с нами, майор? - сказал Корнев.
     - Скала троих не прикроет.  А я и в лагере продержусь - силен еще, не
выдохся. Может быть, и наших дождусь.
     Капо вот-вот должен был повернуть обратно.
     - Начинаем, ребятки, - шепнул Арсеньев.
     Они втроем полезли на верх уступа, а Корнев и Михаил присели под ним,
плотно прижавшись к  стенке.  Наверху застучали кувалдой и  ломом.  Трудно
сказать,  сколько минут прошло,  как  вдруг треск и  удар каменной массы о
камень  оглушили Корнева.  Сразу  навалилась и  осыпь.  Он  прикрыл голову
руками,  но острые камни били по ним,  сдирая кожу.  Досталось и  плечам и
коленям,   но  между  ними  и   рухнувшей  каменной  глыбой  действительно
оставалось еще добрых полметра. Бывший инженер не ошибся.
     - Жив,  Мишка?  -  спросил Корнев почему-то  шепотом,  хотя даже крик
сквозь настил каменной осыпи был бы не слышен.
     - Ушибло здорово, - отозвался Мишка, - и лоб порезало.
     - Сильно?
     - Заживет.  Крови,  видать, немного. Только давит крепко. Тяжко будет
стоять.
     Действительно на  плечи и  голову сильно давил не  очень толстый,  но
плотный слой щебенки,  осыпавшейся сверху.  Мелкие острые камешки сыпались
на  них при каждой попытке подвинуться или встать.  Тогда они сели,  благо
щебенки под ними не было.  Что происходило снаружи,  они не слышали: никто
не  стучал по  камню  и  не  тревожил осыпи.  Вероятно,  те,  кто  работал
поблизости,  подойти не  рискнули,  а  для капо,  которому уже,  наверное,
доложили о случившемся, их гибель была бесспорной.
     Вот  так  они  и  просидели до  ночи,  боясь пошевелиться и  почти не
разговаривая.  Камень поглощал звук,  но  говорить они все-таки не смели -
вдруг услышат.  И  ночь не  увидели,  а  почувствовали -  нагретый за день
камень стал  холодеть и  даже  сквозь слой  щебенки явно запахло сыростью.
Наконец Корнев решил:  пора!  И рванулся вбок, закрывая лицо руками. Осыпь
подалась легко,  и под градом мелких осколков дробленого камня он выбрался
наружу.  Ягодкин,  не  увидев,  а  услышав его маневр,  рванулся в  другую
сторону и тоже выбрался.
     Было совсем темно и тихо:  на ночь в каменоломне не оставляли охраны.
А  лагерь  вдали  доживал  вечер.  Горели  прожекторы на  вышках,  шел  по
проволочной ограде смертельный ток,  несли  вахту  охранники.  Никто и  не
думал, что отсюда можно бежать.
     А  они  бежали.  Я  избавил  Жирмундского от  подробностей странствия
Корнева и  Ягодкина по чужим горам.  Да и о чем рассказывать?  О том,  как
плелись  двое  дистрофиков  по  горным  тропам,  продираясь  сквозь  кусты
можжевельника,  шли,  по сути, в неизвестность, зная только, что первый же
встречный или  поможет,  или  выдаст.  Через  двое  суток их  нашел хозяин
ближайшей охотничьей хижины  бесчувственными от  голода  и  усталости.  Он
сразу все  понял,  они  были в  изорванных полосатых лагерных рубахах.  Он
помог добраться до сеновала,  накормил и,  ни о чем не спрашивая,  положил
спать,  прикрыв хорошенько сеном:  по ночам здесь было холодно, как зимой.
Наутро  он  привел еще  двоих  в  крестьянских теплых куртках с  немецкими
"шмайсерами" за плечами.  Разговаривали с трудом,  но кое-что поняли:  при
всей  несхожести славянских языков в  них  всегда есть много похожих слов,
иначе звучащих,  а все же знакомых по смыслу. Тут же спасенных переодели и
переобули и  повели еще  выше  в  расположение не  очень многочисленного и
разнобойно вооруженного партизанского отряда.
     Что можно рассказать о жизни в отряде? Она была недолгой, но дружной,
научились понимать друг друга,  вместе ходили в разведку,  вместе нападали
на малочисленные немецкие транспорты и отстреливались, уходя от карателей,
иногда осмелившихся забираться и  в  эти заоблачные выси.  У  гитлеровских
оккупантов  здесь  не   было   крупных  военных  соединений,   а   местные
квислинговцы сами боялись партизан, как чумы.
     И все же наконец их накрыли.
     Резервная  немецкая  мотопехотная  дивизия  отходила  на   север   из
Братиславы  на  укрепление  отступающих от  Дуная  гитлеровских армий.  Ее
фланговые  соединения  и  напоролись  на  лесистых  склонах  на  маленький
словацкий партизанский отряд, не успевший отойти в горы. Бой был неравный.
Партизаны потеряли больше половины бойцов, остальным удалось прорваться на
скалистые горные тропы, труднодоступные для мотопехоты. Корнев с Ягодкиным
прикрывали отступление,  и почти в безнадежном положении им все же удалось
обмануть  противника,   укрывшись  в  одной  из  скальных  трещин.   Таких
трещин-пещер в  здешних Татрах довольно много,  и  найти их  было нелегко:
требовалось  время,   а   времени  у   гитлеровцев  как  раз  и  не  было.
Ограничившись круговым пулеметным обстрелом, они прекратили преследование.
     И  тут  свершилось самое  страшное,  что  Корнев  мог  ожидать.  Мишу
Ягодкика ранило в  живот.  Пуля застряла где-то в  тазобедренной части,  и
внутреннее кровоизлияние буквально убивало его у Корнева на глазах.
     - Прощай,  Толя,  -  прохрипел Миша,  когда  Корнев  нагнулся,  чтобы
положить его поудобнее. - Не трогай. Кончается Мишка Ягодкин.
     - Погоди,  Миша, - бессмысленно лепетал Корнев, с трудом сдерживаясь,
чтобы не  завыть от отчаяния.  -  Вот дотащу тебя до деревни -  она совсем
рядом. Там и врача найдем, и тебя выходим.
     - Не успеешь,  -  сказал он,  переходя на шепот, - ты даже не знаешь,
где эта деревня...  Посиди рядышком,  пока я доживу положенное мне... И не
хорони меня...  Завали камнями потяжелее, чтобы зверье не добралось: земля
здесь каменистая, глубоко не вскопаешь...
     Так  и  остался Корнев один,  двадцатилетний парень,  почувствовавший
себя  в  одно мгновение постаревшим на  четверть века.  Два  дня  пробыл в
пещере,  пока  не  кончились  партизанские сухари,  захваченные  в  поход:
завалил тело покойного друга камнями.  А  дальше был уже путь к  своим,  к
наступавшим с юго-востока советским армиям.  В словацких деревнях,  где он
проходил,  их  тоже ждали,  гитлеровских карателей и  полицаев как  метлой
вымело,  а его,  да еще в партизанской овечьей безрукавке, всюду встречали
как родного:  оставайся,  мол,  и живи,  вместе дождемся. Но он шел и шел,
пока не встретил наконец в одном из поселков советскую пехоту на марше.
     Корнев был счастлив,  его приняли тепло и  участливо,  но  он уже был
готов к  ожидавшим его неприятностям.  И они не замедлили последовать:  им
заинтересовался дивизионный смерш в  лице майора Осипова.  Он  не  осуждал
его: кем для него мог быть человек, говорящий по-русски, но оказавшийся на
вражеской  территории в  чужой  крестьянской одежде,  да  еще  с  немецким
"шмайсером"?  Соотечественником?  Возможно.  Но и  среди соотечественников
были  предатели  и  немецко-фашистские  агенты.  Да  и  подтверждающих его
рассказ документов у Корнева не было: настоящие остались в воинской части,
из которой он уходил с Ягодкиным и Гадохой в разведку,  а ни в концлагере,
ни в  партизанском отряде документов не выдавали.  Правда,  приютившие его
крестьяне  засвидетельствовали  его  участие  в  партизанском  отряде,   а
выжженное  клеймо  на  руке  подтверждало и  лагерь.  Но  Осипова  это  не
удовлетворяло, он настаивал на направлении в тыл для специальной проверки.
И тут Корневу опять повезло.  Командиром полка, в расположении которого он
очутился,  был...  я.  Да,  да,  я,  тогда уже майор, очень обрадовавшийся
"воскрешению" старого друга.  Я  тотчас же подтвердил Осипову,  что Корнев
действительно  Корнев,   бывший  старший  лейтенант,  и,  договорившись  с
дивизионным начальством,  под  свою  ответственность оставил его  в  полку
рядовым.
     Начав  войну  рядовым,  он  и  продолжал ее  рядовым,  только  опыта,
находчивости и  умения ориентироваться в любых обстоятельствах у него было
много больше,  чем раньше. Для солдат он был своим парнем, ему верили и не
чурались  как  разжалованного,  командиры хвалили,  а  я  сам  частенько в
затишье навещал старого друга,  подтверждая,  что  скоро  придут из  нашей
прежней роты запрошенные мною документы и все восстановится - и его имя, и
солдатская честь.  И  этак через месяц уже  на  труднейшем пути к  Берлину
документы наконец пришли.
     - Старший  лейтенант  Корнев,  -  отчеканил вызвавший его  Осипов,  -
возвращаю вам  ордена,  партийный и  военный билеты.  Ваше счастье,  что в
ротной канцелярии у вас они уцелели.
     - Спасибо,  товарищ  майор,  -  радостно  вздохнул  Толя.  -  Значит,
все-таки поверили и в мое пребывание в концлагере, и у словацких партизан.
     - Лагерь,  упомян