орожности. Подвели меня не вопросы, а тон, каким они были
заданы. Не рассчитал чутья и догадливости собеседника.
     И все-таки он меня вроде бы побаивается, чувствую. Почему?
     - А ведь уютно у вас,  -  говорю я будто бы невзначай.  -  Уходить не
хочется. Плесните-ка мне коньячку чуток, как говорится, посошок на дорогу.
А я пока на ваши книги взгляну.
     Подхожу к стендам.  Подписные издания,  классики,  переплетенные тома
дореволюционных журналов,  вроде "Исторического вестника",  полный Дюма  в
издании Сойкина и другие, явно букинистические приобретения. А Ягодкин тем
временем уже поставил на стол два чешских широких бокала.
     - Присаживайтесь,  -  приглашает он.  - Армянский коньяк десятилетней
выдержки. Лучше "Мартеля". Редкость по нынешним временам.
     - И  на книжных полках у  вас немало редкостей,  -  замечаю я  не без
зависти,  но и не без умысла:  пусть знает,  что я тоже библиофил,  скорее
разговоримся.
     Проходя к столу мимо открытой двери в соседнюю комнату,  мельком вижу
журнальный столик с кляссером большого формата.
     - Хорошую библиотеку собрали, - говорю я. - И давно это у вас?
     - Подбираю мало-помалу.  Всю жизнь,  в  общем,  с тех пор,  как начал
работать.  Спросите,  на какие денежки?  Догадываетесь небось, сколько все
эти редкости стоят?  Охотно отвечу. Выгодная у меня специальность, Николай
Петрович. Много заработать можно и без хищения государственных средств.
     Во-от что его волнует!..  Ну,  милый Михаил Федорович,  это уж не моя
компетенция. Тут вами другое ведомство заинтересуется, если надо будет...
     - А как насчет государственного времени?
     - Время  проверить трудно.  Оно  растяжимо.  И  служебное время можно
объединить со своим. Никакой фининспектор не учтет приватных заказов.
     - А я не фининспектор.  Мне интересны ваши книги,  а не их стоимость.
Кстати,  вы и  марки собираете?  Я  мельком заметил ваш кляссер в соседней
комнате.
     - Старое хобби,  -  улыбается Ягодкин,  - еще мальчишеское увлеченье,
потом надолго забросил,  а за последние годы вдруг начался рецидив. Собрал
довольно крупную коллекцию марок. Тематика - полярная почта. Все связанное
с Арктикой и Антарктидой, все экспедиции и открытия.
     - Гашеные или негашеные? - спрашиваю я, не проявляя большого интереса
к ответу: в филателии я нешибко разбираюсь.
     - И  те и  другие.  Мои коллеги-филателисты часто предпочитают только
гашеные,  но я не фанатик. У меня, как у Ноя, каждой твари по паре. Хотите
взглянуть?
     - Нет, спасибо. Я не филателист.
     Коньяк выпит,  засиживаться неудобно.  Узнал я  немного,  но какие-то
черты  личности  проявились:   приобретатель.   Современная  разновидность
мещанства...  Извиняюсь,  что отнял время у любезного хозяина, встаю и еще
раз благодарю его за проявленную бдительность.
     - Может быть, еще встретимся, - говорю я.
     - Упаси бог!  -  с картинным испугом откликается он. - Беда, когда вы
балуете вниманием нас,  грешных.  Вот  тогда и  чувствуешь,  что выглядишь
грешником.  Скажете: негостеприимно? Согласен. Но с госбезопасностью лучше
не сталкиваться. Я за нейтралитет.
     Вечером я у Саши Жирмундского.  Теперь он хозяин.  Уже не шахматы,  а
телевизор.  Футбольный матч между киевским и московским "Динамо".  Болеем,
конечно, за москвичей.
     О  Ягодкине  молчу,   сказать-то  ведь,   в  сущности,   нечего.   Но
Жирмундского не  обманешь.  В  перерыве  между  таймами  он  спрашивает  с
ухмылкой:
     - Ну, посмотрел все-таки, как он живет?
     - Хороший ты чекист, Саша, - говорю я. - Догадливый.
     - А  я  и не догадывался.  Просто спросил у твоего водителя,  куда ты
ездил после работы.
     - Богато живет,  - говорю. - Голубая "Волга", антикварная мебель, бар
с армянским коньяком десятилетней давности и прочими десертными винами,  а
библиотека -  позавидуешь!  Даже  "Молодость Генриха Четвертого" Понсон дю
Террайля на полках стоит. Все три тома.
     - Да-а,  -  тянет Саша.  -  Я в Доме книги на Калининском один видел.
Семьдесят пять рублей цена! Вот тебе и зубной технарь.
     - Только интересного для нас, Сашенька, в нем ничего нет. А приватная
деятельность на  ниве зубных коронок и  пластмассовых челюстей -  это  для
фининспектора забота.  Да  он  и  сам это знает и,  видимо,  не  очень нас
боится.  Попивает  коньячок редкой  крепости в  соответствующей компании и
смакует свой кляссер с коллекцией марок.


                                    6

     После моего доклада генералу дело о  сигнале Ягодкина откладывается в
резерв,  вплоть до возможного вторичного приезда Дроссельмайера в  Москву.
Пока сведений о  его деятельности на поприще иностранных разведок к нам не
поступало.  Просто трудился в своей часовой фирме,  той самой,  от которой
приезжал в Москву ее представителем.  Зарубежные разведчики, правда, часто
пользуются крышей  какой-либо  из  торговых или  промышленных фирм,  но  в
данном случае могло быть иначе.  Или  он  был строжайше засекречен даже от
хозяев фирмы, или вообще не был разведчиком.
     А  если  так,  то  возникает  некая  сумма  противоречий.  Кто  лжет,
Дроссельмайер  или   Ягодкин?   Или  Дроссельмайер  действительно  хороший
разведчик,  или Ягодкин выдумал всю эту историю в гостем из-за границы? Но
как же он сумел составить тогда почти точную фотокопию гостя?  Может быть,
он где-то видел его и запомнил?  И тут уже вполне закономерен вопрос:  для
чего  понадобилась ему  эта  игра  в  бдительность?  Или  эта  игра только
следствие   психической  ненормальности?   Шутка   скрытого   шизофреника,
вообразившего себя Джеймсом Бондом из Марьиной рощи.  А вдруг здесь что-то
другое, куда более серьезное и опасное?
     - Может быть,  Ягодкина все-таки еще раз "прощупать"?  - докладываю я
генералу о своих размышлениях.
     - А зачем? - недоумевает он. - Дело приостановлено. Швейцарский немец
удрал.  Агент его,  хотя вы  и  не  доказали,  что  он  именно его  агент,
благополучно "сыграл в  ящик" и разоблачен посмертно,  а настоящий Ягодкин
отнюдь не его замена.  Так можно любого прохожего заклеймить. Как при Анне
Иоанновне:  кричи "Слово и дело" и хватай за шиворот. Ведь ты у него был и
ничего интересного не нашел.
     - Можно и с его друзьями потолковать.
     - Ведь у  тебя не  только обвинений,  а  и  подозрений нет.  Нет даже
основания для таких подозрений. Вот так, братец, жми, да не пережимай.
     Получив "указание" начальства,  призадумываюсь.  Все-таки что-то меня
беспокоит в Ягодкине, что-то недосказанное.
     - Ведь  перешла  же   к   кому-то  агентура  Гадохи,   -   размышляет
Жирмундский.
     - Нет,  конечно.  Но все же кому-то предназначались новенькие доллары
из шкатулки Гадохи.
     - Судя по сумме,  обнаруженной в этой шкатулке, покойный был довольно
прижимист.  Может быть,  шкатулка подкармливала его самого? Но в советские
рубли доллары в  кармане не  превращаются.  Их кто-то должен был продавать
или обменивать.
     - Придется проверить, нет ли "валютчиков" в окружении Ягодкина.
     С проверкой,  однако,  решили не торопиться:  времени у нас много,  а
подозрений - кот наплакал.
     - Побываем сначала у его бывшей жены,  -  предлагаю я.  - Попробуем и
поликлинику.
     - С поликлиникой подождем,  - не соглашается Жирмундский. - Что могут
подсказать там,  кроме сплетен о  его частной практике?  А для дирекции он
чист и  прозрачен,  как  промытое стеклышко,  -  лучший протезист,  мастер
своего дела. Да так оно и есть: жулика бы здесь не держали. Лучше начнем с
его бывшей жены.  Ее отношения с ним,  судя по его реплике,  вероятно,  на
грани "холодной войны".
     - Наговоры брошенной и обиженной?
     - Не исключено. А вдруг не наговоры? Вдруг обиженной, но объективной?
Адрес  ее  известен:  живет  в  новом доме  у  станции метро "Варшавская".
Телефона у нее нет. Ну и рискнем без звонка.
     - А если она сообщит Ягодкину о нашем визите?
     - Вряд ли. Да если и так, что с того? Он понял, что интересен нам.
     - Скорее, ОБХСС... - смеется Жирмундский.
     Линькова Елена Ивановна действительно дома.  И одна. Тугой узел волос
на  затылке и  морщинки у  глаз  ее  старят.  Следы былой миловидности еще
заметны,  но лишь следы.  И  одета скромно.  В строгом костюме,  и никаких
украшений -  ни  колец,  ни  серег.  Явно не вписывалась она в  изысканный
интерьер Ягодкина.
     Мы представляемся и получаем приглашение зайти в комнату, по-видимому
служащую и  гостиной и  спальней.  Завтракает и  ужинает хозяйка на кухне,
откуда и  приносит на стол уже заваренный крепкий чай,  должно быть только
что приготовленный.
     - Мы к вам,  очевидно,  не вовремя,  -  говорю я. - Вы собирались чай
пить, а мы нагрянули.
     - Будем  пить  вместе.   Чай-то  я   умею  приготовить,   с  молоком,
по-английски, - отвечает она и ставит на стол молочник и весьма аппетитные
булочки. - То немногое, что умею...
     - Вы были в Англии?  -  мгновенно реагирует Жирмундский и,  по-моему,
слишком заинтересованно.
     Но она откликается просто и доверчиво:
     - Да, в Лондоне. Месяца три назад. На симпозиуме по вопросам судебной
медицины.   Я  ведь  в  специальном  институте  работаю,   имею  некоторую
причастность к человековедению. А что вас привело ко мне?
     - Ваш бывший муж, - говорю я.
     Лицо ее каменеет.
     - Нас с ним уже ничто не связывает,  и, вероятно, я не смогу быть вам
полезной.
     - Именно вы и можете,  -  вмешивается Жирмундский. - Вы же его знаете
лучше, чем мы.
     Она все еще очень сдержанна.  Видимо,  ей совсем не нравится тема уже
начатого разговора.  Но  тон Жирмундского настойчив,  я  бы  сказал,  даже
повелительно настойчив.
     - Я действительно его знаю, - неприязненно говорит она, - но...
     - А зачем "но"?  -  смеется Жирмундский.  -  Мы тоже убеждены, что вы
знаете.
     Улыбается и она.
     - Чем же он мог заинтересовать ваше высокое ведомство?
     Я отвечаю примерно так же, как и в беседе со Жмыховым.
     - Он проходит у нас свидетелем по одному важному делу. Какого именно,
говорить не  будем.  Где он  работает,  мы  знаем,  и  характер работы нам
известен.   Нас  интересует  другое.  Его  личная  жизнь,  быт,  привычки,
склонности,  увлечения,  знакомства.  Вы  уже  сказали,  что  имеете некую
причастность к  человековедению.  Такую причастность имеем и мы.  Вот вы и
расскажите нам о нем все, что знаете.
     - А что ж это вы ко мне, а не я к вам? Гора к Магомету?
     - Были рядом, вот и рискнули, - улыбается Саша. - А Магомета к горе -
так дело-то неспешное, зачем пророка беспокоить.
     - Я  и  пророк,  -  смеется она  и  снимает улыбку  вдруг,  сразу:  -
Задавайте вопросы. Так будет легче.
     - Давно ли вы разошлись?
     - Год назад.  Сегодня ровно год.  Самый счастливый из  последних трех
лет моей жизни.
     - Почему?
     - Год без Ягодкина.
     - А долго ли вы прожили вместе?
     - Почти два года,  а  вернее,  всего только год,  когда я  жила как в
тумане,  сознавая всю трагическую для меня нелепость этого брака,  все изо
дня  в  день растущее отвращение к  этому человеку.  Ну  а  второй год был
попросту   годом   сосуществования   на   одной   территории   с    правом
невмешательства в  личные  дела  каждого.  Мы  только  старались  поменьше
встречаться, а встречаясь, молча терпели друг друга, откладывая формальный
развод до разъезда.  Вас,  наверное,  интересует, как и почему возник этот
союз совсем несхожих натур,  да,  если хотите полярных,  антагонистических
духовно.  Только боюсь,  что мое свидетельство будет необъективным,  не  в
пользу Ягодкина.
     Мы с Жирмундским молчим, не скрывая своего интереса к рассказу. Тогда
она, глотнув уже остывшего чая, продолжает:
     - Вышла я  замуж тридцати семи  лет  -  возраст,  как  говорится,  не
свадебный.  Случилось это пять лет спустя после смерти моего первого мужа.
Он тоже был врачом,  как и я,  и погиб,  можно сказать, на боевом посту во
время холерной эпидемии в Северной Африке. И показалось мне это пятилетнее
одиночество холодным и  неуютным.  Бывает,  знаете,  так у  не  совсем еще
старых баб.  Вот тут я и познакомилась с Ягодкиным -  в Ялте, в гостинице,
где он,  как и я,  жил без санаторной путевки. Оба соседи по коридору, оба
одиноки и свободны - он тоже похоронил свою первую жену и еще не обзавелся
новой.  Неглупый,  интеллигентный, не лишенный мужского обаяния, но в свои
пятьдесят два  года  казался моложе  лет  на  десять  и,  надо  отдать ему
справедливость,  умел развлечь скучающую курортницу.  Тут и началась у нас
этакая ресторанно-музыкальная круговерть с  транзисторами и магнитофонами,
с  винными подвальчиками и  барами,  с  пляжами и пикниками,  с гонками на
яхтах и мотолодках.  Я никогда не жила такой жизнью и,  как легкомысленная
девчонка, поддалась ее сомнительным соблазнам. Я сознавала их временность,
знала,  что вернусь в Москву к обычной для меня обстановке -  долгим часам
работы в  институте,  нечастым вечерним встречам с друзьями-сослуживцами и
одиночеству дома за книжкой или за подготовкой диссертации,  которую так и
не  смогла тогда защитить.  Но  когда пришло время уезжать,  Ягодкин вдруг
предложил мне стать его женой.  Я сама не понимаю,  почему согласилась так
сразу  и  так  легко  -   должно  быть,  все-таки  боялась  ждавшего  меня
одиночества. Полюбить друг друга мы еще не успели, ну просто потянуло двух
одиноких к  какой-то человеческой близости,  и  не следовало бы,  конечно,
торопиться с женитьбой,  но уж очень хотелось мне домашнего уюта и мужской
заботливости.
     Она задумывается,  и губы ее кривятся не радостью, а горечью недобрых
воспоминаний.
     - Так  и  была я  наказана за  то,  что непростительно даже девчонке:
месяц  курортной канители -  и  нате,  пожалуйста,  законный брак.  Михаил
Федорович Ягодкин и  Елена Ивановна Линькова -  хорошо,  что  фамилию свою
сохранила,   не  пришлось  после  развода  паспорт  менять  -   обитают  в
двухкомнатной квартире  в  маленьком каменном  особнячке в  Марьиной роще.
Соседей своих он мгновенно переселил в мою прежнюю комнату,  а я очутилась
под крылышком мужа, который постепенно стал раскрываться. И открылось моим
глазам нутро человека-приобретателя,  мещанское до  самых бездонных глубин
нутро.  Два  холодильника у  нас  доверху  были  забиты  продовольственным
дефицитом.  Мало,  скажете?  Так прибавьте еще и  библиотеку с уникальными
книгами,  которые никогда и  не раскрывали,  только ласково поглаживали их
древние корешки.  Мебель в  квартире за  два  года три  раза менялась.  То
югославский или финский модерн,  то старинная антикварная краснодеревщина,
а  на  стенах -  либо  старая грузинская чеканка,  либо  иконы  подревнее,
купленные у какого-нибудь церковного старосты.  Сначала мне казалось,  что
он просто болен "вещизмом",  думала его, как говорится, перевоспитать, ну,
вылечить,  что ли.  Но через полгода уже поняла:  не я его вылечила,  а он
меня опоганил.  Мне все чаще и чаще виделось,  что именно с таких, как он,
Маяковский  "Клопа"  писал,   и  Ягодкин,   как  и  Присыпкин,   тяготился
уничижительностью своей фамилии.  Уж как ему хотелось быть не Ягодкиным, а
скажем,  Малиновским  или  Вишневским.  Так  не  могу,  говорит,  дело  не
позволяет.  И все развлечения,  кроме телевизора, отменил сразу, всех моих
друзей разогнал, а своих принимал только днем, когда меня дома не было.
     Мы настораживаемся. Уже появились друзья. Когда, кто, откуда?
     - После замужества,  когда мы еще  раз  на  курорте  побывали  и  уже
заперлись  у  себя в Марьиной роще,  как в скиту,  появились двое.  Первый
пришел, когда мужа не было, днем, а я дома оставалась, приболела немножко.
Вошел  затрепанный  какой-то,  в  сальном  пиджаке и нестираной рубахе без
галстука.  Опухший,  отекший,  небритый.  "Муж,  - спрашивает,  - дома?" Я
говорю: "Скоро придет". - "Ну а я подожду, дорогуша, сколько хошь подожду,
потому  что,  кроме  него,  мне  идти   некуда.   Однополчанин   он   мой,
дружок-фронтовичок.  А ты,  - говорит,  - водочки мне сообрази, закуски не
надо. А без водочки не могу, с утра во рту капли не было". Посетитель меня
не  удивил,  мало ли какие однополчане у него были,  но повел себя муж при
виде его странновато.  Сначала даже не узнал как  будто.  А  бродяга  ему:
хи-хи  да  ха-ха,  вспомни,  милок,  дружка  старого.  И  тогда муж сыграл
спектакль - и улыбку,  и объятия,  и прочие излияния  дружелюбия.  "А  ты,
Леночка,  -  говорит,  -  оставь  нас  вдвоем,  мы  тут  посидим,  прошлое
вспомним".  Долго они сидели, а потом друкок-фронтовичок исчез, со мной не
попрощавшись,  я на кухне была. "Что это за личность?" - спрашиваю у мужа.
"Так,  - говорит,  - человечек из прошлого.  Даже  фамилию  забыл,  только
кличку  и  помню:  Хлюст.  Из штрафной роты он к нам попал,  вместе из-под
Минска драпали,  ну а  теперь  вроде  в  беде:  жалко.  С  блатными  опять
связался,  милиция по пятам идет. Вот я и решил посодействовать. Денег дал
на дорогу,  записку написал знакомому директору завода  из  Тюмени:  пусть
поможет бывшему фронтовику устроиться по-человечески.  А там,  глядишь,  и
судимость снимут за давностью".  Вот и вся история с дружком.  Ну а потом,
этак  через  год  с  лишним,  когда  мы фактически уже разошлись и вот-вот
должны были разъехаться,  к Ягодкину пожаловал гость. Уже не фронтовичок в
грязной  рубахе,  а  джентльмен в клетчатом пиджаке,  блондин лет тридцати
пяти,  с длинной по-модному шевелюрой.  Познакомил нас Ягодкин, представил
мне  его  как  профессора стоматологии из Риги.  Помнится,  Лимманисом его
назвал. Я так подробно об этом рассказываю лишь потому, что Ягодкина после
его  визита  словно  подменили.  Появились  какие-то  пьяные девки,  не то
манекенщицы, не то продавщицы из каких-нибудь торгов - одна даже, помнится
мне, торговала у нас в молочном киоске напротив. Да и привечал-то он их не
для себя,  а  для  новых  дружков  своих,  из  которых  одни  возникали  и
пропадали,   другие   задерживались   дольше,  бражничая  по  вторникам  и
четвергам,  в его выходные дни  в  поликлинике.  Были  среди  них  и  люди
интеллигентные  на  вид,  и просто подонки,  которые у винных прилавков на
троих соображают.  А неизменно присутствовали в компании двое,  их-то я  и
запомнила. Один из них, грузин московского розлива - без малейшего акцента
говорил,  - по имени Жора,  а фамилию не знаю.  Был  он  молод,  этак  лет
тридцать,  в  сыновья Ягодкину годился,  а хозяйничал за столом как первый
министр в его правительстве.  Второй тоже ходил под Ягодкиным,  но  больше
помалкивал да поглядывал, кто это мимо открытой двери на кухню идет. Звали
его - тоже без фамилии - Филей. Впрочем, Ягодкин как-то проболтался о нем,
сказав  кому-то  по  телефону:  свяжись,  мол,  с  нашим механиком Филькой
Родионовым,  он тебе машину в любой  цвет  перекрасит.  Я  сказала  как-то
Ягодкину, вскользь сказала, между прочим: зачем, мол, тебе этот подонок? А
Ягодкин засмеялся и говорит: "Это для тебя он подонок, моя бывшая женушка,
а на станции техобслуживания он бог Саваоф, поневоле поклонишься, если моя
"Волга" уже на ладан дышит".  Кстати,  тут он солгал:  "Волга" у него была
нестарая,  в  прекрасном  состоянии.  Может,  в  том была как раз Филькина
заслуга.  Не вмешивалась я и в его страсть к маркам:  все  его  закулисные
знакомства  как  раз  и  связаны  с  марками.  Он часами торчал в обществе
филателистов на улице  Горького  или  в  марочном  магазине  на  Ленинском
проспекте,  с  кем-то перезванивался и все о марках.  Скрывал он от меня и
свою любовницу.  Ну а вы сами понимаете,  как я к этому относилась:  пусть
хоть десяток заводит,  мне-то ведь все равно. Вот так и прошла моя жизнь с
Ягодкиным. Больше и рассказывать нечего.
     Возвращаемся домой.   Жирмундский   за   рулем  что-то  посвистывает,
улыбается.  А я молчу.  Столько узнал,  что не  разложишь  в  мыслях,  как
пасьянс на столе. А вдруг сойдется?
     - А  ведь я  знаю,  о  чем  ду