а месте.
     - Что  Ахмад  Шах?  -  спросил он у командования 40-й армии после
доклада по общей обстановке.
     - Держит Саланг.
     - А мы?
     - Мы ниже. На самые высокие вершины первым сел он.
     - А почему не мы?
     Громов оставил  вопрос  министра  без ответа:  слишком разные это
задачи  -  выводить  войска  и  одновременно  занимать  господствующие
вершины, Да еще без потерь. Тут или - или.
     Однако, поняв озабоченность Шеварднадзе, пояснил:
     - Я  передал ему несколько писем.  Предварительная договоренность
такова: мы не трогаем его, он пропускает нас.
     - И вы поверили ему на слово? - удивился министр.
     Мог ли  верить  Громов  Ахмад  Шаху  -  этому  влиятельнейшему  и
достаточно  сильному полевому командиру?  Имел ли право идти по острию
бритвы?  Полевой командир был непредсказуем,  но если  делать  расклад
всей  ситуации  -  а  Громов  к  этому времени служил в Афганистане по
третьему сроку,  -  Ахмад  Шаху  крайне  выгодно,  чтобы  шурави  ушли
спокойно,  не  тронув  его.  В  этом  случае он оставался единственной
реальной силой  в  Афганистане,  способной  вести  борьбу  с  нынешним
режимом.  Если  же  советское  командование,  обеспечивая безопасность
вывода,  обрушит на него удары авиации и артиллерии,  станут неизбежны
потери,  и потери значительные. И тогда на первые роли выйдут другие -
Гульбеддин,  Раббани,  то  есть  те  лидеры  оппозиции,  которые   всю
афганскую  войну  просидели  в  Пакистане.  Отдавать такой шанс хоть и
единоверцам,  но полностью продавшимся Западу и Штатам,  Ахмад Шах  не
хотел. (Шурави - Советские)
     Находились козыри и для Советского Союза,  если бы  вдруг  власть
Наджибуллы пала после вывода ОКСВ.  Те же Гульбеддин,  Раббани, Наби и
другие смотрели только на США и Запад.  Ахмад Шах в конечном итоге  не
отвергал  сотрудничества  в  будущем и с Советским Союзом.  Так что из
двух зол надо было выбирать меньшее.
     Однако, косвенно   возвышая   прозападных   "духов",  Шеварднадзе
приказал тем не менее подготовить и нанести удар по  отрядам  полевого
командира.  Отметая  все расчеты и прогнозы на будущее.  Пусть сегодня
нормально выйдут войска, а завтра...
     И впервые  за  афганскую  войну  наши  летчики  не  заботились  о
точности бомбометания,  выпуская  ракеты,  снаряды,  бомбы  на  пустые
склоны  гор:  даже они понимали,  что нельзя,  уходя,  проливать новую
кровь. И смолчал командарм Громов, глядя на результаты таких ударов. И
Ахмад  Шах  тоже оценил это,  и воистину вывод войск прошел без боевых
действий.
     Ну а   тогда,  "ударив"  по  противнику  и  доложив  в  Москву  о
выполнении приказа, Громов получит наконец команду продолжить движение
на север.  И приведет свою 40-ю армию практически без потерь к родному
порогу.  И сам выйдет последним в лучших традициях русского офицерства
- только когда за его спиной не останется ни одного человека,  кому бы
угрожала опасность, он переступит черту, отделяющую войну от мира.
     Родина встречала  своих  сыновей.  Громова  же,  выведшего тысячи
парней к  матерям,  женам,  невестам,  -  его  самого  не  должен  был
встречать никто.  Отец погиб в 43-м на Курской дуге, сразу после войны
умерла мать. Жестоким, подлым ударом судьбы стала гибель в авиационной
катастрофе жены.  Лишь два сына, Максим да совсем малый Андрейка, жили
в Саратове у дедушки и бабушки, родителей жены.
     Шел Громов,  последний  наш  солдат  на  афганской  земле,  самый
молодой генерал-лейтенант в Вооруженных Силах, Герой Советского Союза,
шел просто домой. И вдруг...
     - Папа!
     Под пулями ходил, снарядами обстреливался, а здесь вздрогнул.
     - Максимка. Сынок!
     Спасибо саратовским  телевизионщикам:  вылетая на съемки фильма о
выводе  войск,  они  включили  в  группу  и  четырнадцатилетнего  сына
командарма.  И  пусть  у них была своя профессиональная цель - заснять
встречу  отца  и  сына,  но  мир,  не  отрывавшийся  в  то  время   от
телевизоров,  увидел, как вздрогнул невозмутимый, железный Громов, как
проявил свою,  наверное,  первую нерешительность:  обнять ему сына или
сначала  доложить о выполнении приказа Родины.  И Родина ему простила,
когда он обнял сына.  И именно в  этот  миг  до  всех  дошло  -  война
кончилась...
     Хотя, ради исторической правды,  последними  с  афганской  земли,
получив   сообщение  о  выходе  "Первого",  переправились  пограничные
отряды,  которые обеспечивали безопасность и моста  Дружбы,  и  самого
Громова, и празднества встречи. А вышли тихо, без фанфар, поздравлений
и приветствий, подарков и наград, скромно - как с работы. Хотя так оно
и было: они вышли и стали погранзаставами по Амударье.
     Вообще-то пограничники - особый разговор в афганской теме. Долгие
годы даже не упоминалось, что они тоже прошли через эту войну, что и у
них есть свои Герои Советского Союза,  свои погибшие и раненые.  Еще в
1981  году  афганцы обратились к Советскому правительству:  пусть ваши
пограничники охраняют  границу  и  с  нашей  стороны.  Это  высвободит
афганские  части  для  борьбы с бандами и в какой-то степени обеспечит
мир и спокойствие  в  северной,  пограничной  зоне.  К  этому  времени
участились  переходы  душманов  нашей  границы,  попытки захвата наших
пограничников и мирных жителей,  особенно пастухов.  В  Москве  лежали
письма  руководителей  среднеазиатских  республик  с  просьбой навести
порядок.
     И в  марте  1982  года мотоманевренные группы погранвойск стали в
основных узловых точках северной зоны  ДРА.  Первое,  что  попробовали
сделать,   -   это  организовать  приграничную  торговлю  между  двумя
странами.  Не по их вине задуманное  не  получилось.  Но  уважительное
отношение  к  местному  населению  осталось главенствующим в поведении
пограничников,  что  и   позволило   им   сдать   при   выводе   самую
нетравмированную войной зону.
     514 пограничников погибло на этой войне.  Но ни один  из  них  не
сдался в плен, ни один не попал в руки душманов даже раненным, ни один
погибший не остался лежать на той стороне после вывода войск.  Ни один
пограничник,  который  должен  был уволиться осенью в запас,  не уехал
домой,  пока не дождался  сигнала,  что  Громов  вышел.  И  последний,
"прощальный"   Герой   Советского   Союза   на   этой   войне   именно
пограничник-вертолетчик.
     Но все  это  будет  потом,  далеко потом.  И это будет уже другая
история.  Важнее же понять,  почему эта история случилась  так,  а  не
иначе.  Для этого надо заглянуть в семидесятые годы, когда все для нас
только начиналось.

Глава 1
        РАЙВОЕНКОМ ЧЕРДАНЦЕВ. - "ИНСПЕКТОРСКИЙ" ФАКТ МОСКВЫ. -
                   СОНЬКА ГРАЧ И АННУШКА ВДОВИНА. -
               ГДЕ СТОЯТЬ НА КУХНЕ, ЕСЛИ ПОПАЛ ТУДА. -
        ДУБЧЕК И АФГАНИСТАН. - "ЕСЛИ ЖЕ РЕВОЛЮЦИЯ ПОБЕДИТ..."

     28 апреля 1978 года. Суземка.

     Ко всему,  кажется,  можно привыкнуть в России, но только не к ее
дорогам.
     Вдрызг исколошмаченные,  истерзанные,  прорезанные  колеями,  как
окопами,  залитые в низинах водой - такие они со времен царя Гороха по
весне и осени. Горе кому умирать или рождаться в эту пору: до больницы
аль  станции  ни доплыть,  ни доехать,  ни доползти.  Можно,  конечно,
рискнуть: сцепить цугом два-три трактора, за ними на прицепе тележку и
- спаси и сохрани, Господи, - в путь.
     Но дело это и впрямь настолько рисковое, что застрять всему этому
цугу  и  простоять  до  лета  -  коту труднее чихнуть на печке.  Идут,
конечно,  иногда и на такое,  но это если только нужда подопрет своего
брата  механизатора  или  председатель  пообещает  закрыть ходку тремя
нарядами.  Гарантии,  конечно,  опять никакой,  что на  первой  же  из
колдобин  роженица  не разрешится,  а душа отходящего не плюнет на все
эти земные мытарства и не улетит - какое там по погоде?  -  на  серое,
придавившее землю небо.
     Нет счастья на деревенских большаках и зимой,  особенно  снежной.
Пробить  дорогу  в  заметах  все  теми  же  малосильными  деревенскими
тракторами - пустая затея,  только топливо жечь да моторы рвать. Могла
бы быть надежда на лошадку с дровнями, как в старые добрые времена, да
только  повсеместно  нет  сейчас  в  деревнях   лошадок.   Вывели   за
ненадобностью.  А  если где и остались - то ли по нерасторопности,  то
ли,  наоборот,  мужицкой мудрости местного начальства, - денно и нощно
они  заняты  на  подвозе  корма  от заснеженных скирд в поле до фермы:
планы по молоку и мясу для председателя страшнее смертей и рождений.
     Поэтому и подгадывают в русских деревнях рожать, умирать, болеть,
ездить в гости,  справлять свадьбы летом - не по нужде,  а по  хорошей
погоде и дороге.
     С нетерпением ждал этого времени и майор Черданцев. Назначенный в
родной  район военкомом аккурат под начало половодья,  он тем не менее
поначалу не утерпел,  собрался съездить в свое село  без  промедления.
Водитель "уазика" ушел на пенсию вместе с прежним военкомом,  и Михаил
Андреевич сел за руль сам.  Сам потом и бегал  в  "Сельхозтехнику"  за
трактором  вытаскивать  завязший  по  дверцы  "уазик".  Благо,  дорога
кончилась сразу за крайними домами райцентра и далеко не отъехал.
     Подсохло лишь  к  концу апреля,  и майор наметил поездку к себе в
Сошнево на конец  недели,  пятницу  28-го  числа.  С  утра  чувствовал
волнение, был возбужден и тем не менее ничего не мог поделать с собой.
Да и подумать - последний раз был он в родных краях почти двадцать лет
назад.  Когда  год  за  годом  идет  - оно вроде и незаметно,  а когда
оглянешься разом на  все  прошедшее  -  и  жизнь,  оказывается,  почти
прожита.
     Одно оправдывало:  перевез мать перед смертью к себе  на  Дальний
Восток,  там и похоронил.  Правда,  заикнулась она однажды о могилке в
родной земле - мол,  должен  человек  лежать  там,  где  осталась  его
пуповина, но потом вслух порассуждала, каких мытарств будет стоить эта
переправка через всю страну, и смирилась, пожалела и сына, и себя, уже
мертвую. Может, все-таки и решился бы Черданцев на эту дальнюю дорогу,
да подоспел Карибский кризис,  привязал офицеров-разведчиков к штатным
местам  по  боевому  расчету  покрепче  материнских  просьб и сыновних
обязательств.  До сих пор напряжение того, можно сказать, предвоенного
времени он, например, отмечает, фиксирует в памяти по церковным срокам
- девятому и сороковому дню.
     Так что  близких  могил  в  родном  селе  не  оказалось,  дальние
родственники со временем стали еще  дальше,  товарищей  разбросало  по
стране - куда ехать после службы?
     - Куда поедете,  Михаил Андреевич,  после увольнения в  запас?  -
задали,  однако,  вопрос  другие  -  проверявшие их часть кадровики из
Москвы.
     - Слушай,  Мария,  а  не  махнуть ли нам на старости лет в родные
края? - задумался он за ужином.
     Жена замерла  у  плиты,  потом обтерла руки подоткнутым за фартук
полотенцем,  села  на  стул  напротив.  Увидев,  что  муж  не   шутит,
облегченно сказала давно выношенное:
     - Поедем, Миша.
     И, то   ли   кадровики   попались   человечные,  то  ли  им  ради
"инспекторского" факта в своей командировке нужна была такая "жертва",
то ли им просто понравился прощальный ужин,  которым заправлял как раз
без пяти минут пенсионер Черданцев,  а может,  в  небесных  созвездиях
получилось  удачное  сочетание,  но  уже  через  полгода собирал майор
Черданцев чемоданы.  Да не  на  пенсию,  а  военкомом  в  свою  родную
Суземку. Сказка, небыль - а случилось.
     - Это за все наши мытарства по "точкам",  -  смиренно  радовалась
жена.
     - Что-то другим таким же "мытарикам" не повезло.
     Вот тогда Мария и добавила к везению еще и небо:
     - Видимо, легли удачно звезды.
     "Какие к черту звезды,  - усмехнулся Михаил Андреевич. - Если они
что  и  сделают,  то  уж,  конечно,  не   небесные,   а   обыкновенные
металлические, которые на полковничьих погонах".
     Сделали. И  едет  райвоенкомом  Черданцев   мимо   переливающихся
изумрудом  озимых  -  с одной стороны,  и ровных,  загибающих за бугор
высаженных грядок то ли свеклы,  то ли картошки -  с  другой.  Едет  в
родную деревню,  едет не к кому-то конкретно, а к себе предвоенному. К
месту,  где стояла их изба, к озеру посреди села, к школе, пожарищу...
"Ты смотри-ка,  - удивился майор,  - пожарище вспомнилось.  Ни разу за
службу не всплывало в памяти,  а тут как будто каждый  день  на  слуху
было".
     Пожарище... Место деревенских  сходок,  детских  игр,  пасхальных
боев  крашеными  яйцами.  Здесь  же  делили  и привозимое с луга сено.
Два-три мужика разносили его по кругу в каждую копну,  стоявшие  рядом
бдительно глядели, чтобы копны были ровные. Когда все разнесут, ширину
копенок обмерят шагами,  высоту - навильником,  и начинается дележ:  с
закрытыми  глазами,  по  совести  и удаче.  Получившие свой пай тут же
рассаживали вокруг  копны  ребятишек  и  принимались  доказывать,  что
именно  в  их  копну  не доложили последний раз навильник сена.  И что
кривая она,  и бок один у нее худой,  и середка не забита,  и  макушка
срезана. Доходило и до драк, и до заявлений в сельсовет, но начальство
просто мудро тянуло время до вечера: все равно на ночь никто свое сено
не оставит, перетаскает вязанками в подворье.
     "Надо же,  не  забыл",  -  вновь  подивился   Михаил   Андреевич,
представив  и  горластых деревенских женщин,  и праздничное настроение
ребят,  затевающих прятки среди копен,  и довольных  отца  с  матерью,
долго  не  выходящих  из сарая,  счастливо,  с удовольствием спорящих,
сколько пудов получено:  семь или восемь. Переходили на вязанки, потом
на навильники - приятно считать то, что уже на сеновале.
     А осталось  ли  пожарище?  Может,  уже  и   застроили,   место-то
приглядное,  почти  в  центре  села.  До пожара в тридцать девятом там
стояло пять хат...
     "Уазик" шел  ходко по накатанной обочь озимого поля новой дороге:
старая,  разбитая,  лежала, как в руинах, рядом, дожидаясь бульдозера,
который  сровняет  застывшую  грязь  до  следующих  дождей.  Уже стали
узнаваться родные места.  Слева промелькнул лог, где пасли деревенских
коров,  а  вот  и перекресток с екатерининской дорогой.  По рассказам,
давным-давно ехала по этим местам царица,  а перед ее каретой  мостили
каменную  дорогу.  Хорошая  была  дорога,  на  века и тысячелетия,  но
потребовались куда-то камни во время войны,  и  Михаил  Андреевич  сам
выдалбливал, выколупывал ломом гладкую, теплую на солнце брусчатку.
     А вон уже и грушенка - ты смотри-ка, еще цела, Сколько же ей лет?
В  детстве  "дойти  до  грушенки" - все равно,  что почувствовать себя
большим.  "Дальше грушенки не ходи",  - наказывала в то же время мать,
когда собирались, например, за щавелем. Там уже считалась чужая земля.
Так что грушенка - это и  близко,  и  далеко  одновременно,  Но  жива,
стоит, разлапистая и низкорослая. Здравствуй.
     У дерева  кто-то  зашевелился,  и  Черданцев  разглядел  женщину,
торопливо  собиравшую сумку.  Еще одно воспоминание,  тут же мгновенно
вспыхнувшее,  - у грушенки в самом деле всегда отдыхали последний  раз
перед селом.  Как все вечно в этой жизни! А если бы он не приехал сюда
дослуживать,  неужели  никогда  не  вспомнил  бы  пожарища,  лог,  эту
грушенку?
     Он стал притормаживать машину,  подъезжать к  замершей  у  дороги
женщине медленно,  вглядываясь в ее морщинистое,  коричневое от загара
лицо - у деревенских загар  зимой  не  сходит,  он  просто  становится
цветом кожи.  Пытался узнать. Тем более что мелькнуло что-то знакомое,
и даже очень знакомое. Ну же, ну...
     - О-о, военный? Довезешь меня, военный? - пошла женщина навстречу
остановившейся машине,  и это протяжное "о-о",  вскинутая  рука  сразу
выдали в ней Соньку Грач. Ну конечно же, это она, Сонька!
     - Ба-атеньки,  никак Мишка?  - остановилась и она,  вглядываясь в
вышедшего из "уазика" майора. Всплеснула руками: - Точно, он. Миш, ты?
- все же с долей сомнения переспросила она.
     - Я, Соня.
     - Здравствуй.   -   Она   медленно   подошла,   некоторое   время
рассматривала  его,  а потом в глазах мелькнули такие знакомые Михаилу
Андреевичу бесенята:  -  Здравствуй,  кучерявый,  -  повторила  она  с
улыбкой,  сняла у него с головы фуражку. - О-о, а где шевелюру-то свою
оставил?
     - В армии. Ракеты.
     - А-а...  - Сонька повертела в руках фуражку,  надела себе поверх
платка, подошла к зеркальцу, посмотрелась. Вздохнула, оперлась о капот
машины:  - Вот и жизнь прошла,  Миша.  Два раза встретились  -  и  нет
жизни. Смешно.
     - Да ладно тебе,  - дотронулся  Черданцев  до  Сонькиного  плеча,
дотронулся просто так,  но оба замерли:  тогда,  давно-давно,  в сорок
первом, он дотрагивался при встречах точно так же, и точно так же Соня
замирала...
     - Помнишь,  что ль,  все?  - Соня отвернулась,  стала смотреть на
грушенку.
     - А что ж не помнить?
     - Да пацан вроде был.
     - Но ведь,  кажется,  не...  - начал Черданцев и тут нее  оборвал
себя:  пошлость не имеет возраста или сроков давности.  Соня, кажется,
тоже поняла его,  по крайней мере благодарно провела шершавой  ладонью
по его руке.  И,  странное дело,  Михаил Андреевич почувствовал в себе
волнение,  словно перед ним стояла не морщинистая, сухонькая старушка,
а все та же двадцатилетняя Сонька, Соня Грач, его первая женщина...
     - А я из Зерново иду,  годовщина свекрови,  сходила  на  могилку,
помянула,  - начала опять Сонька. Она не умела молчать, могла говорить
ночи напролет,  избавляя и его от первых смущений. - Иду, чувствую, от
ног отстала,  села передохнуть,  а тут военный едет...  Знаешь, у меня
самогоночка есть,  слеза чистая.  Давай  выпьем?  -  И,  не  дожидаясь
согласия, не оглядываясь, пошла обратно к грушенке.
     Когда Михаил  Андреевич,  заглушив  машину,  подошел  к  ней,  на
подстеленной  вместо  скатерти  сумке  и  обрывке газеты лежали яички,
сало,  хлеб,  луковица.  В граненом  стакане  успокаивалась  у  стенок
плеснутая из бутылки самогонка.
     - Я немного,  - кивнул на "уазик" Черданцев,  становясь на колени
перед едой. Поднял стакан: - Ну что, Соня. Не ожидал, честно говоря, я
тебя вот так сразу увидеть. Но - за тебя.
     Отпил глоток.  Мгновение,  не  отрывая стакана от губ,  подумал и
решился: опрокинул "слезу" до конца.
     - О-о, уважил, - улыбнулась Соня. - Спасибо.
     Сивушная горечь в горле постепенно опадала и превращалась в тепло
в  груди.  В  голове  то  ли  затуманилось,  то  ли просветлело - поди
разберись в том мгновении, когда наступает опьянение.
     - Когда я приезжал последний раз в деревню, тебя не было здесь, -
устраиваясь  поудобнее,  проговорил  Черданцев.  Желая  сделать   Соне
приятное, добавил: - Я спрашивал, говорили, где-то в Узбекистане жила.
     Он угадал: Соня улыбнулась. Еле заметно, для себя, но улыбнулась.
     - Жила.  В  Ташкенте.  У  меня и сын оттуда,  че-ерненький.  О-о,
чистый узбек.  Его и в селе дразнят узбеком...  Ну а мне  нальешь  или
самой за собой ухаживать? Аль не кавалер?
     - Извини,  - потянулся к бутылке Михаил Андреевич.  Стекло в  ней
было темное,  и плеснулось почти полстакана. Думал, Соня запротестует,
но она взяла самогонку,  поглядела на  него,  покачала  головой  своим
мыслям  и  без  слов  выпила.  Не спеша отломила хлеба,  понюхала его,
закусила. "Неужели пьет?" - подумал майор.
     - Когда  немцы  подошли к селу,  - продолжила Соня,  - я вместе с
беженцами в  Москву  подалась.  А  уж  оттуда  в  Узбекистан.  Сначала
помыкалась,  потом  прижилась  -  хороший  край,  тепло  и с голоду не
помрешь. А вернулась все равно обратно.
     - Я   вот   тоже   обратно,   -  поддержал  Михаил  Андреевич.  -
Райвоенкомом.
     - О-о,  а  что ж молчал-то?  - выпрямилась Сонька.  - Значит,  по
блату моего Юрку в хорошее место служить отправишь.  Отправишь?  Да ты
ешь, ешь, не оставляй ничего, а то невеста рябая будет.
     - Какие  теперь  невесты.  Невесты   теперь   сыновьям.   Сколько
твоему-то?
     - О