ироко и  щедро  раскинувшей  свои  траурные  ветви  над
полем. Я нагнулся. Раненый тихо стонал. Ему оторвало полступни.  Почти
мальчишка. Плачет. Соображая, как бы лучше  оттащить  его  к  лесу,  я
выглянул из овражка.
   - Не бросай меня! - закричал малец дико и пронзительно.
   - Молчи! - шепнул я ему прислушиваясь.
   На Дилке слышны были голоса немцев.
   - Нет, не замолчу, ты меня бросишь...  Застрели  меня,  -  тихонько
заскулил раненый. - Застр-е-ли... тогда уходи...
   - Не брошу, - сказал я, отстреливаясь от  ползущего  к  нам  нахала
автоматчика.
   - Нет, бросишь, бросишь! - капризно, как ребенок, подвывал раненый.
   Автоматчики  отклонились.  Их   отрезал   огнем   своих   пулеметов
Карпенко.
   - Стреляй меня скорее! - опять от страха заныл малец.
   Я сел и взял его за шиворот.
   - Ты чего скулишь? Не брошу, слышишь? Есть,  понимаешь,  совесть  у
человека... Ну! - я злобно тряхнул его и выругался.
   Парень вскрикнул от боли и затих. Затем успокоенно, глядя в  глаза,
сказал:
   - Вот теперь вижу, что не бросишь. Товарищ дорогой, спасибо...
   Я смастерил ему костыль. Мы заковыляли к кустам. Затем переползли к
лесу. Карпенко заметил мое отсутствие и послал трех бойцов на розыски.
Мы встретились в кустах и догнали роту.
   Наскоро окопавшись, наладили связь.
   - Справа от нас занял оборону Матющенко. Слева - никого, -  весело,
словно радуясь этому, доложил Карпенко.
   Только сейчас я вспомнил, что батальон  Матющенки  не  проходил  по
мосту. Значит, перешел вброд. Вскоре подошла  вторая  рота.  Бойцы  ее
успокоили нас. Ковпак ушел в горы, в лес.
   - Матющенко,  разгромив  станцию,  вышел  напрямик  через  Прут,  -
объяснил мне Карпенко.
   Прошло несколько часов. По  сторонам,  как  зарницы  темной  ночью,
вспыхивали и гасли перестрелки.
   - Темнота обстановки, - говорил мне, зевая, Матющенко.
   - Но ясно хотя бы, что фашисты растрепаны? - ответил я вопросом.
   - До вечера, думаешь, не полезут?  -  спросил  меня  вместо  ответа
Федот Данилович Матющенко.
   Я смотрел на его штатский пиджак и карие глаза. Они показались  мне
даже веселыми.
   "Значит, вот на кого можно положиться в беде?"
   Вдоль дремавшей цепи третьей роты взад  и  вперед  ходил  Карпенко.
Странное дело. Не было в бою спокойнее человека. Но  вот  четыре  часа
нет врага перед глазами, и он взвинчен, больше того, растерян  и  зол.
Он ходил и думал. То ворчал на своих третьеротцев, то подбадривал их.
   Карпенко подошел ко мне, кивнул головой, и мы отошли в сторону.
   - Давай уходить из этих мест. Пока не поздно.  На  равнину.  Умрем,
так хоть на ровном месте.
   Я не мог понять, шутил или всерьез предложил  он  мне  снова  такой
ход.
   - Немцы перестали нажимать, - говорю я ему.  -  Видимо,  потери  их
немалые.
   Карпенко что-то хмыкнул в ответ и отошел. Только отдельные выстрелы
около догоравших машин говорили о присутствии врага. Может  быть,  это
рвались остатки патронов. Может, озверев, фашисты  достреливали  наших
раненых, оставшихся на поле боя.
   Связные и разведчики, разосланные во  все  стороны,  не  обнаружили
Ковпака. Со мной были  только  батальон  Матющенки,  рота  Карпенки  и
несколько разрозненных групп бойцов. К полудню мы решили идти лесом  к
урочищу Раховец.
   Пройдя густым сосновым бором, перевалили через высоту  и  очутились
на пологом склоне. Впереди  виднелась  равнина.  Прут,  вырвавшись  из
теснин Яремчи и Делятина, крутой излучиной замедлял свой  голубой  бег
на восток. Здесь мы с Матющенкой и Карпенкой решили делать дневку.


43

   За Делятином Прут, вырвавшись  из  гор  и  ущелий,  огромной  лукой
огибает Карпаты. Левый его берег уходит на север холмистыми  полями  и
рощами к Станиславу и Коломые.  Справа  лесистые  горы,  нахмурившись,
глядят в его голубую муть. Усталые от боя и разомлевшие от  еды,  наши
люди отдыхали.
   А в эти же часы у подножия горы Рахув шло совещание штаба  генерала
Кригера. О нем я узнал позже. Генералу туго пришлось в ту ночь. Он еле
ускользнул от третьей роты. На двух легковых машинах и броневичке  они
успели проскочить через Прут  несколькими  минутами  раньше,  чем  нас
вывел на мост мой проводник в нижнем белье.
   Не веря, очевидно, в то, что резервный полк поспеет вовремя, Кригер
сразу за мостом свернул в глухие улочки Заречья. Это и спасло его.  Он
забился на окраину Заречья.  Как  жаль,  что  мы  не  узнали  об  этом
вовремя! После взрыва моста и  оставления  нами  Делятина  генерал,  в
сопровождении двух офицеров штаба и подобранных им на  пути  отдельных
солдат, пробился к полку, ведущему бой.
   Вот почему немцы так активизировались после 10 часов утра.
   Не  знаю,  пришел  ли   на   память   генералу   сошедший   с   ума
хорват-пулеметчик из павеличевского легиона, который на горе Дил вдруг
стал стрелять  и  по  партизанам  и  по  своим,  пока  его  не  добили
прикладом, или генерал вермахта бравировал  своей  объективностью,  но
переводчик - фольксдейч, попавший к нам  в  плен  на  следующий  день,
много раз почти дословно повторил рассуждения Кригера.
   Когда они прибыли к подножию горы Дил, генерал, уважающий себя  "за
объективность" мнений, говорил приблизительно следующее:
   - Я уже дал шифровку рейхсминистру  Гиммлеру  с  просьбой  прислать
срочно  подкрепление.  Анализ  обстановки  и  наша  личная  встреча  с
врагом... (Штабные офицеры подтянулись  и  геройски  выпятили  грудные
карманы мундиров; они старались не смотреть друг на  друга,  чтобы  не
вспомнить, как в парадном мундире, при орденах, в  высоких  ботфортах,
но без верхних штанов, их командующий сидел всю ночь в бронемашине.)
   - ...Противник наш опрометчив. Но выдающаяся храбрость  его  солдат
может компенсировать многое... Я думаю, что поведение  врага  достойно
удивления. И если бы не немцы были моими  солдатами,  я  бы  отказался
продолжать борьбу.
   Судя по тому, как  переводчик  таращил  с  усилием  глаза,  пытаясь
передать эти рассуждения Кригера,  генерал  явно  нервничал.  Он  даже
забыл, что среди офицеров его штаба есть доверенные  Гиммлера.  Кригер
стал произносить "крамольные" речи.
   -  Это  невозможно  понять!  Прорваться  в  тыл  врага!  За  тысячу
километров от своей армии! Второй месяц, как я зажал  их  в  горах.  В
горах! И до сих пор не имею ни одного пленного. Черт возьми!  Все  это
заставляет меня заявить, что на свете нет наград, которыми можно  было
вознаградить храбрость этих солдат. И как жаль, что она  не  в  пользу
оружия фюрера...
   - Ага! Сдает!  Он  сдает!  -  хотелось  мне  крикнуть  переводчику,
который  с  натугой  уставил  на  меня  свои   буркалы,   с   немецкой
пунктуальностью стараясь воспроизвести напыщенную речь Кригера.
   И я подумал, что генерал, пожалуй, прав. И еще подумал, что "тысяча
людей с  пылкой  верой  и  решимостью  сильнее  миллиона".  Но  откуда
надувшемуся спесью генералу вермахта знать это?
   Много и очень внимательно беседовал я с этим переводчиком. Хотелось
хоть что-нибудь узнать о судьбе комиссара и  Ковпака.  Этот  глазастый
фольксдейч  из  бессарабских  немцев-колонистов  -   странная   помесь
национальностей - не то гагауз, не то тиролец,  лицом  смахивающий  на
турка, "переводил" и  немецкие  документы  и  речи  Кригера  на  язык,
составленный  из  румынских,  полунемецких  и  невозможно  перевранных
русско-болгарских слов. О Ковпаке и  Рудневе  он,  видимо,  ничего  не
знал.  Ни  наводящие  вопросы,  ни,  наконец,  поставленные   в   упор
требования не помогли. Он мотал отрицательно головой и все бормотал  о
том, что генерал Кригер созвал офицеров на  совещание,  но  так  и  не
спросил ни у кого мнения, не отдал ни одного приказания. Кригер  шагал
по полю, вдоль кукурузной полосы. Узенькое гуцульское поле  пересекала
вытоптанная   колонной   партизан   дорога.    Она-то,    видимо,    и
гипнотизировала Кригера.
   - Ви видель единственный ель? Елка такой черный, как  зонтик.  Этот
елка стоял среди рожь и папушой как его по-русску... ну да, кукуруз, -
бормотал словно в бреду фольксдейч.
   Я вспомнил. Действительно, у подножия Дил на  урочище  Дилок  росла
могучая   ель.   Это    возле    нее    я    укрывался    с    раненым
мальчишкой-партизаном, когда нас прижал к земле автоматчик.
   - Кора на ней быль весь нахлестан из пулеметным очередь...
   - Знаю. Продолжайте.
   - Вы знает? - переводчик застыл, хватая воздух  не  носом,  а  всем
горлом, тараща глаза, словно карп, вытащенный из воды.
   Я даже улыбнулся.
   - Так... это быль вы?  -  взвизгнул  он,  словно  встретил  старого
знакомого на улицах Рене или Букарешта.
   Действительно, было похоже на то, что  он  и  Кригер  наблюдали  за
копошившимися у корней могучей ели двумя людьми.
   Кригер не выдержал и после совещания с офицерами все же  подошел  к
этой ели, росшей на Дилке. Ее толстый и могучий ствол был весь иссечен
пулями и осколками и блестел крупными слезами, выступившими из раненых
капилляров. Пахучая густая  смола  стекала  по  стволу  липкой  еловой
кровью.
   - "Глядите! Это они!.." - вскрикнул  Кригер.  Он  хваталь  меня  за
рука. Я думаль - пратизанен  наступаль  нас  из-за  гора.  Но  доминул
генерал Кригер, как завороженный, во весь глаз смотрель на этот черный
елка. По кора с пахучая смола ползал муравей. Они умираль тысячами, но
сзади упорно напираль другой. По трупам они  перелезали  на  сантиметр
форвертс и тоже погибаль. Так продольжался лянге цайт, ошень дольго. А
потом они махен... этот через река по-русску... Как?
   - Мост?
   - О я, я!.. Они сделаль мост, а по мост шель все новый и новый орд,
и уже он не имель препутствий на самой вершин, -  переводчик  вздохнул
и, умоляюще глядя на меня, замолчал.
   - Ну, а что же было дальше? Что сказал вам Кригер?
   - "Это они!" - с ужас в глаза сказаль генераль. Против  нас  только
первый, но за ними идут новый. А ми с вами - вот эта смола.
   Переводчик вновь переживал сцену у ели... А может быть,  он  только
искусный  актер?..  Может  быть,  весь  рассказ  -   досужая   выдумка
фольксдейча, похожего на турка?
   "Но все рассказанное им довольно правдоподобно", - думал я, роясь в
письмах немецких солдат, взятых вместе с  фольксдейчем.  Он  ездил  на
машине полевой почтовой станции штаба группы Кригера. Машина  взлетела
на мине-нахалке, которую из густой кукурузы подсунули под  нее,  перед
самым носом водителя, наши  минеры.  Переводчика  вышвырнуло  взрывной
волной в кювет, а рядом с ним лежал иссеченный осколками кожаный мешок
с письмами. Я выбрал из них пачку.  Многие  были  подчеркнуты  зеленой
тушью. Целые фразы и абзацы...
   - Это что? - спросил я у фольксдейча.
   - Письма наших зольдат...
   - Кто отмечал?
   - Оберст фон Кюнце. Для цензур. Там, где зольдатен  писал  много  о
партизан.
   - Кто такой Кюнце?
   -  Личный  представитель  рейхсминистра  на  штаб  группен  генерал
Кригер.
   Я повертел  в  руках  несколько  писем.  Выбрав  конверт  и  бумагу
получше, протянул его переводчику.
   - Переведите.
   - Весь писем?
   - Нет, только нецензурное...
   Переводчик  начал  читать  нараспев,  словно  псалмы,  подчеркнутые
оберстом фразы.
   - "...Гер лейтенант Винтер Вестель на свой добрый старый друг..."
   - Что он пишет?
   - "Мы снова уехаль из Южная Франция. Ми сейчас выехаль  на  путь  к
своей старый могиль... На участок сорок первый, сорок второй  яар.  Но
ми пока еще находимся в путь. Все еще может изменялься.  В  этом  весь
наш... гофнунг... надежд. В такие время никому не стоит  верить,  даже
самим собой..."
   - Ого, этот Вестел из полка, который повернули с марша  из  Франции
на советский фронт!
   - Вы знаете?
   - Да, да, продолжайте... Все подчеркнутые фразы...
   Пока переводчик возился с письмами, видимо подыскивая такое, что не
может разозлить меня, я думал все о том же.
   "...Но тогда чудак сам генерал Кригер... Ему не понять  даже  такой
простой вещи. Люди же не муравьи. Нет, господа фашисты, мы,  советские
люди,  не  муравьи,  а  куцая  ваша  логика   и   грошовая   философия
гитлеровского солдафона нам не подойдет..."
   - Обер ефрейтор Липат Адольф на ефрейтор Виттенгаузен, -  поет  над
моим ухом фольксдейч. - "...Сейчас  мы  находимся  на  ошень  приятный
местность. Но и здесь опасность он бандит ошень велик. Это еще  шлехт,
чем передовой позиций. Там ждешь противник только  с  один  сторон.  А
здесь партизанен идут на всех сторона. Они сейчас ошень нахальный..."
   - Что случилось? Переводите!
   Угодливо хихикая, он роется в письмах и сам предлагает новые.
   - Вот интересант писем...
   - Валяйте.
   - "...От ефрейтор Фридрих Рольф на Фриц Бауер... На новая  позиция.
Это настоящий край  земли.  Однако  и  здесь  можно  штербен  на  один
геройский смерть и даже на два простой смерть. Наши  пересталь  давать
отпуска. Это  вирклих  цвейтер  фронт.  Но  борьба  и  сражений  здесь
совершенно другой, чем  на  гроссе  фронт.  Против  этот  враг  нельзя
применяль  тяжелый  артиллерий,  люфтвафе...  Этот  враг  не  идет  на
открытая борьба. Но я пишу писем, а мимо везут убитых зольдат вермахт.
Эти гунд швейн действуют очень нахаль. Я  живу  пока  хорошо.  Русский
водка много... Напьешься цум тайфель и забываешь все на  свете,  кроме
партизанен..."
   Переводчик протягивает мне письмо.
   - Здесь написан такой слов, что я не мог, шестный слов,  не  мог...
Вот...
   - Ничего, переводите, как написано.
   - Так  и  написано:  "гунд  швейн..."  Это  будет  по-русску  сучьи
свинь...
   Я молчу.
   Смысл нашего похода на Карпаты  совсем  не  в  том,  что  мы  ляжем
костьми на этих скалах. Нет, дорогой генерал Кригер. Он в том, что  мы
еще на полтысячи километров дальше  на  запад  пронесли  и  вселили  в
сердца народов идею Победы правого дела... Он еще и в том, что  в  умы
немецких фашистов одно только появление наше  на  границах  вассальной
Венгрии и Румынии, порабощенной Словакии и Польши вселяет  ужас  перед
неминуемым возмездием свободных народов. Вот  это,  пожалуй,  понимает
если не Кригер, то подручный Гиммлера оберст Кюнце, подчеркивающий эти
слова в письмах своих солдат. Недаром же Гиммлер торопит, торопит... и
нервничает, требуя от Кригера: "Дайте мне голову Кальпака".
   Немец читал, переводил, но я уже не слушал его.
   Невеселые мысли вселял наш Карпатский рейд в фашистские  головы.  И
плохо дело Гиммлера. Чтобы угодить фюреру, надо было стягивать  войска
из Норвегии и Греции, Франции и Польши. Может  быть,  легче  вздохнули
"маки" в Тулузе и греческие партизаны в Пелопоннесе,  потому  что  так
туго было нам под Делятином. Туго партизанам  Руднева  и  Ковпака!  Но
ведь  есть  же  на  свете  и  карело-финские,  и  ленинградские,  есть
псковские и витебские, есть  минские,  есть  барановичские  партизаны;
живы на зло и смерть врагам брянские, орловские, гомельские, пинские и
брестские партизаны;  есть  на  свете  ровенские,  киевские,  сумские,
донские и молдавские партизаны;  бьют  фашистов  крымские,  кубанские,
азовские и ростовские партизаны.
   А там, по ту сторону фронта, лавиной  огня  и  стали,  ненависти  к
врагу и любви к порабощенным фашизмом народам, неудержимо движутся  на
запад  московские  и  ленинградские,  сталинградские   и   ростовские,
орловские и  белгородские  дивизии.  Идет  могучая  советская  пехота,
гремит наша артиллерия, сметают  фашистов  на  своем  пути  доблестные
танкисты, летчики - соколы,  кромсают  их  -  и  нет  силы  на  земле,
способной остановить эту могучую поступь армии народа-исполина.  Пусть
помнит и знает трудовой человек в поверженной  ниц  Европе,  что  пока
есть на свете  мы,  советский  народ  и  его  непобедимая  армия,  луч
надежды, сверкнувший у стен Москвы, разгоревшийся под  Сталинградом  и
пылающий сейчас под Орлом и Курском, - это спасение  мира,  свободы  и
самой жизни от мрака фашизма. А мы только  разведчики  и  предвестники
победоносной поступи Советской Армии.
   Нет, эти немецкие письма с подчеркнутыми зеленой мастикой  строками
я оставлю себе на всю жизнь.
   Ведь превосходство сил - это не только количество оружия и  солдат,
но также и превосходство ума. На войне важнее  всего  внушить  веру  в
наши силы не только своим солдатам, но и неприятелю. Это уже сделано.
   Это прежде всего плоды нечеловеческих  усилий  героев  Севастополя,
Ленинграда;  это  озарившая  весь   мир   надеждой   победа   великого
Сталинграда. Это дела рабочих Урала и Караганды. Это руки колхозниц  и
доярок. Это мины  и  автоматы  ленинградских,  белорусских,  крымских,
греческих  борцов.  Это  сделано  Корицким   и   Гришиным,   Рудневым,
Македонским и Заслоновым...
   Отряд Ковпака - только маленькая  частица  общего  второго  фронта,
найденного, организованного и направляемого партией коммунистов.


44

   Перед вечером стало ясно, что  нашей  группе  не  удастся  наладить
связь ни с Ковпаком, ни с Рудневым. Разведки и  связные  возвращались,
не напав на их след. Я провел перекличку командиров и выяснил, что  со
мной до четырехсот партизан.  Из  них  не  менее  пятидесяти  раненых.
Перебазировавшись  километров  за  пять  на   соседнюю   холмину,   мы
остановились   лагерем.   Без   проводников    очень    трудно    было
ориентироваться. Где-то вблизи бродили немцы. Рядом же паслись  стада.
Активных намерений противник пока не проявлял. Надо было во что бы  то
ни стало найти своих, пока не поздно.
   В половине второго дня пикеты привели старого гуцула. Широкоплечий,
с большими мозолистыми руками, в бараньей шапке, надвинутой на  хитрые
глазки, он походил  на  полтавчанина.  Несколько  километров  отделяли
Белую Ославу от Делятина и Карпатских  гор.  Но  тип  гуцула  был  уже
другой. Передо мной стоял не  горный,  поджарый,  с  впалой  грудью  и
землистым лицом гуцул, а украинец-степняк.
   - Мыкола Струк из Бялой Ославы, - загудел он басом.
   На  вопрос:  "Есть  ли  немцы  в  вашем  селе?"  -  сразу   закивал
утвердительно головой:
   - Есть, пане,  есть.  Полно  село.  Как  прошли  вчора  утром  ваши
"колпаки", следом за ними немцы ворвались.  Восемьдесят  два  человека
наших гуцулов упало от ихних пуль. Вижу я такое дело и говорю старухе:
"Чем имею я от немецкой пули свою жизнь кончать, пойду  лучше  в  лес.
Может, я нашим хлопцам-колпачкам сгожусь".
   Дальше он стал говорить прибаутками. Я смотрел  на  него  и  думал:
верить или не верить? Все это как будто и так, ну а если  он  подослан
врагом?
   Поговорил с Матющенкой.
   - Искушение большое, - сказал Федот Данилович.  -  Пожалуй,  только
при помощи этого проводника удастся связаться с Ковпаком.
   Я подошел к старику и  завел  разговор  издали.  Прищурив  хитрющие
глаза, дядько Мыкола сказал:
   - Я разумею, що хочет от меня пан начальник. Я знаю, что вам треба.
Но прежде хочу говорить с вами на четыре ока (он  говорил:  "на  штыри
ока"), - и оглянулся, подмигнув на часовых.
   - Ну, давай на четыре ока.
   Мы отошли в лес.
   - Я понимаю пана начальника. Можете, що хочьте со мной  робыть,  но
до немца я не пойду. Я знаю, куда пошел пан Ковпак. И  выведу  вас.  А
щоб вы не сомневались, я расскажу вам про себя такое.  Есть  у  Мыколы
Струка три сына, самого меньшего тем летом герман до его дейчланда  на
шахты погнал; серадущего сына недавно полицаи забили, а старшего  сына
еще до войны в Армию Красную призвали. Вот его портрет.
   Старик снял шапку и, порывшись в подкладке, показал фото  сержанта,
стройного и подтянутого, сфотографированного на фоне гор.
   - Прочитайте, що написано на  этой  карточке,  -  улыбнулся  Мыкола
Струк.
   На обороте значилось: "Сержант Иван Струк, апрель 1941 года.  Город
Гори Грузинской ССР".
   Вытерев шапкой набежавшую слезу, старик говорил:
   - Рассудите сами, как мудрость  ваша.  Служит  старший  сын  Мыколы
Струка в городе Гори, на Кавказе. А теперь сами решайте, можете вы мне
верить или нет.
   Он поднял на меня свои умные глаза, полные слез. Я понял по  глазам
старика, что привело его к нам.