ть.
Взорвал мост и сейчас отходит.
   Несколько длинных очередей дробно застучали на западе.
   - Немцы преследуют  Валентина.  Прибыли  к  мосту  на  автомашинах.
Похоже, что у противника есть и броневички.
   Мы, ориентируясь по карте, видели: четвертый отходил  лощиной,  без
дорог, прямо к лесу. Пулеметные очереди звучали все громче.  Несколько
раз солидно ударила бронебойка, и потом все затихло.
   Солнце уже стояло в зените, но на кустах еще дрожали  капли  дождя.
Лесная дорога была разбита колесами и копытами. Грязь загустела, но не
подсохла.
   Руднев, как всегда  после  отдыха,  полулежал  на  телеге  и  писал
карандашом в тетради. Так прошел еще один час. Жарко. Не было  хорошей
воды. Ее таскали из вырытых в болотах колодцев либо из луж. Напился из
"копыта". Вода теплая,  невкусная.  Меня  снова  начало  трясти,  и  я
забылся. Проснулся от толчка. Базыма ткнул меня в бок. Вблизи от штаба
хлопали винтовочные выстрелы. Но стреляли совсем с другой стороны, чем
в полдень.  Пули  взвизгивали  вверху.   Некоторые   щелкали,   звонко
разрываясь. Это первый признак - стреляли немцы.  Руднев,  спрыгнув  с
повозки, подбежал к Базыме:
   - Какая рота держит заслон?
   - Третья, Карпенки, - ответил Базыма.
   - Черти. Опять проспали! - выругался Руднев. -  У  них  же  никогда
толковых караулов нет.
   Базыма, озабоченный, отошел от меня.
   - Я ж говорил...
   По лесу длинными очередями бил немецкий станкач.
   По дороге промчалась сорвавшаяся с привязи лошадь. Кровавая полоска
капельками ярко-красной росы блеснула по ее следу.
   Пулемет все строчил по лесу. Пули чиркали и хлопали по деревьям.  А
с нашей стороны - ни одного выстрела.
   Руднев  подбежал  к  своей  телеге,  схватил  автомат  и  плеть   и
устремился в лес. За ним вслед побежал и Радик.
   - Дежурный! Бери с собой трех  человек  из  комендантского  взвода.
Бегом за комиссаром!
   Я  поднялся  и,  разминая  затекшую   ногу,   побрел   за   Семеном
Васильевичем.
   - Ручной пулемет захвати! - донесся одобрительный возглас Базымы.
   Винтовочные выстрелы - частой  дробью,  а  с  нашей  стороны  -  ни
одного. Вражеский пулемет кончил ленту и замолк. Немцы уже подходили к
самому лесу. По выстрелам  можно  было  определить:  шли  они  широкой
цепью, захватывая не менее двух километров.
   Мелькавшие между деревьев зеленые фигуры немцев двоились у  меня  в
глазах. То они достигали опушки, то, наклонившись вперед, с винтовками
наперевес, брели по  жнивью.  Вот  уже,  кажется,  прошли  мимо  меня,
прочесав кусты. Теперь позади в лесу, у штаба, щелкали их  пистолетные
выстрелы.
   - Атака, Радя, атака, - услышал я голос комиссара рядом с собой.
   Звонкий щелк затвора и голос комиссара заставили меня встряхнуться.
Немецкая цепь только подходила к опушке.  Затуманившееся  сознание  от
быстрого  бега  и  жара,  минутный  бред  заставили  остановиться.   Я
прислонился к дереву. Если б каплю холодной воды!
   Еще миг, и цепь немцев бегом бросится к лесу. Уже отдельные солдаты
добежали к опушке. А может быть,  это  мне  почудилось?  Но  нет.  Рев
автоматов полоснул по цепи из канавы, окаймляющей панскую рощу.
   Радик закричал отцу:
   - Карпенко подпустил. Ну и молодчина! Папа,  смотри,  смотри  -  на
выбор бьет! Ура!
   - За мной! - раздался голос Карпенки невдалеке от нас.
   Искусно замаскировавшиеся  автоматчики  третьей  роты  поднялись  в
контратаку. Они в несколько минут смяли врага.
   Руднев, Радик и я выскочили на опушку.
   Равнина полого уходила вниз.  Автоматчики  перебегали  от  копны  к
копне. Пересекая полоски еще не сжатых хлебов, они стремительно  гнали
оставшихся в живых фашистов вниз. Бежать им легко. Но постепенно огонь
наших автоматов слабеет.
   -  Карпенко  увлекается!  У  автоматчиков  патроны  на  исходе,   -
взволнованно сказал Руднев.
   Вырвав из блокнота листок,  он  на  спине  Радика  написал  записку
начальнику штаба:
   "Конное отделение ко мне. Повозку с автоматными патронами.  Быстро!
Руднев".
   Карпенко  азартно  преследовал  фашистов.  Высоко  держа  автоматы,
оберегая их от грязи и сохранившейся в хлебах росы, его орлы  нажимали
на врага.
   Как только подошли подводы, я  вскочил  в  одну  из  них  на  ходу.
Колотилось сердце, но азарт боя влечет вперед. Комья грязи от  конских
копыт перелетали через повозку. Выстрелы все ближе.  Пули  взвизгивали
высоко в небе. Мы поскакали лощиной. Но вот  она  изогнулась  коленом.
Впереди, как в сказке, выросли каменные здания, утопающие в садах.
   - Третья рота в городе! - позавидовал ездовый. - Эге. Это по нас! -
закричал весело он и потянул кнутом по лошадиному  крупу.  Кони  взяли
галоп.
   Пулеметная очередь гулким эхом отдавалась в лощине.  Мы  влетели  в
сады вовремя. Немцы стали оказывать сопротивление.
   Плохо пришлось бы роте Карпенки - как раз сейчас кончались запасные
диски. Но уже заговорил пулемет комендантского взвода,  сопровождавший
Руднева. Десять наших автоматов поддержали  третью  роту.  Хлопцы  тем
временем разбивали прикладами  ящики,  загребали  патроны  россыпью  в
шапки, карманы, за пазуху.
   Комиссар послал Мишу Семенистого в штаб с приказом  Базыме  выслать
еще две роты на телегах.
   Я прилег на командном пункте Руднева  и  больше  ничего  не  помню.
Очнулся лишь тогда, когда на площади толпились партизаны.
   Через  дорогу,  нагибаясь,  выскочил  помощник  Карпенки  -   Гриша
Дорофеев, ленинградец, физкультурник,  циркач,  лихой  автоматчик,  по
прозвищу "артист". Он выбежал из погреба и, обнимая  Карпенко,  что-то
весело говорил ему. Из раскрытой пасти погреба выбегали один за другим
хлопцы с оттопыренными карманами. Веселые,  они  бросались  вперед,  в
бой. Руднев заметил, что каждый несет с собой несколько бутылок вина.
   А около погреба уже хозяйничал Павловский.
   - Обоз, обоз давай! Сюда! - хрипел от ярости помпохоз.
   Встретившись лицом  к  лицу  с  комиссаром,  он  остановился  и  по
взбешенному взгляду Руднева все понял без слов. И сразу, без  перехода
с высоких нот, стал говорить спокойно, вполголоса, оправдываясь:
   - Понятно. Все понятно, товарищ комиссар! Но уж больно его много. В
корзинках, бутылками. И-и-эх... От самого... ну як его... пола до того
самого, ну, до потолка, - рядками стоят. Невозможно удержаться.  Но  я
с-с-ча-с это дело покончу одним махом. Можете на меня положиться, -  и
Павловский скрылся в щели погреба.
   Через минуту мы услышали из-под земли хриплый голос помпохоза.
   - Выходи! Все выходи! Сейчас подрывать буду!
   Из  погреба  выскочили  карпенковцы  и,  смущенно   поглядывая   на
комиссара, отходили в сторону. Еще полминуты  -  и  под  землей  глухо
затарахтели длинные очереди автомата. Руднев усмехнулся:
   - Расстреливает бутылки!
   Указав  место  подошедшим  командирам  восьмой  и  четвертой   рот,
комиссар в сопровождении связных пошел через площадь.
   Хлебнув немного вермута, я почувствовал себя  лучше.  Бой  затихал.
Только на западной окраине изредка тявкал  пулемет.  Пулеметчик  берег
патроны.
   Руднев,  сопровождаемый  связными,  подошел  к  старинному   парку.
Чугунная решетка, бронзовые барельефы львиных голов с кольцами в  носу
на километр тянулись вдоль шоссе.
   В  раскрытые  ворота   ползком   пробирались   автоматчики.   Аллея
простреливалась  пулеметом.  Перебегая  от  дерева  к  дереву,  хлопцы
кольцом  охватывали  большой  белый  дом  с  колоннами.  Это  под  его
лестницей кашлял вражеский пулемет.
   Сквозь редкую поросль парка видно было, как на  ослепительно  белой
стене  дворца  появлялись  желтые  точки.  Это  автоматчики   Карпенки
расписывались на княжеских стенах, - только известковая пыль летела по
ветру. Пули взвизгивали на рикошете, им вторил звон разбитого стекла.
   Вот между деревьями мелькнула шляпа Гриши  Дорофеева.  Перебежал  к
круглой клумбе. Упал. Приподнялся. Раз за разом взмахнул рукой,  кидая
гранаты. Одна разорвалась у самой лестницы, скрежетнула  осколками  по
пулемету. Вторая влетела на веранду и рявкнула где-то там, в середине.
Фашистские пулеметчики  кончены.  Звон  разбитого  стекла  затихает  в
глубине коридора. Только в неожиданно  наступившей  тишине  из  дворца
донесся истошный детский плач.
   - Не стрелять больше! Не стрелять! - крикнул Руднев.
   Пройдя через ворота, он пошел по аллее. На веранду уже вбежал Гриша
Дорофеев. Как всегда, он в фетровой шляпе,  модном  пиджачке,  еле-еле
застегивающемся на его мощной груди физкультурника.
   Руднев быстро взбежал  по  ступенькам  на  веранду.  Хрустит  битое
стекло под ногами.
   За верандой длинный коридор. Белые стены, голубизна дверей, высокие
потолки и длинная красная дорожка по  всему  коридору.  Двери  направо
распахнуты. В палатах белели пустые кровати.  Партизаны,  вбежавшие  с
Дорофеевым, лазали под ними с пистолетами в руках.
   Но в палатах было пусто.
   Где-то в дальней комнате громко,  захлебываясь,  плакал  ребенок  и
женский голос причитал:
   - Хильда... Хильда...
   Руднев шагнул по коридору. Его опередил Карпенко.  Прикрывая  собой
комиссара, отталкивая его плечом, он побежал к  двери.  Распахнул  обе
половинки и, держа гранату в руках, вскочил в  палату  и  остановился,
оглушенный визгом и криком.
   Заглядывая через головы комиссара и  Карпенки,  мы  увидели:  вдоль
стен стояли, лежали женщины. Посреди палаты  на  полу  сидела  бледная
рыжеволосая немка. Она держала  на  руках  надрывно  орущего  ребенка.
Гришка-циркач свистнул удивленно.
   - Последний номер программы. Родилка...
   Руднев вышел вперед.
   Карпенко опустил руку с гранатой, сунул ее в карман. Он только  что
с боем прошел три километра по грязи  и  мокрой  ржи,  пробирался  под
забором, сквозь  колючую  проволоку.  Одежда  висела  клочьями.  Немки
стояли, прижавшись к стенам. Одна, с огромным животом, вдруг  вскочила
на кровати и, забившись в угол,  громко,  истерически  кричала  что-то
по-немецки. Другая, очевидно из фольксдейчей, закричала по-русски:
   - Штреляйт! Штреляйт скорее!
   Руднев глядел спокойно, уверенный в своих людях.
   Я слышал сквозь шум крови в ушах его слова:
   - Не надо кричать. Не надо. Мы уходим. Слышите, мы уходим...
   Карпенко  стоял  прислонившись  к  дверному  косяку  со  взведенным
автоматом. Плечи его мелко дрожали.
   Я вспомнил: "Кто такой Карпенко?  Человек,  пошедший  в  тюрьму  за
товарища только потому, что у того, другого,  была  семья  на  руках".
Вспомнилось и другое. В третьей роте  была  медсестра  Наталка.  Перед
рейдом Наталку отправили на Большую  землю.  Она  должна  была  родить
Федору сына. Вспомнилось, как, проводив жену  на  аэродром,  Карпенко,
смахнув непрошеную слезу, сказал мне:
   - Вы думаете, почему я такой? Ведь я без батьки рос. Вот жду сына и
боюсь. Был у меня отчим. Так уж лучше не знать такой жизни. Боюсь, как
бы и моему сыну без отца не расти.
   - Мы уходим, слышите? - продолжал Руднев. - Если есть  у  вас  хоть
капля, одна капля совести... Когда  у  вас  родятся  дети,  когда  они
вырастут и смогут понять эти слова: совесть и великодушие,  -  скажите
им, что своей жизнью они обязаны советским воинам. Слышите? Скажите им
это.
   Карпенко, выйдя на веранду, остановился на лестнице и  снял  шапку.
Руднев, подойдя сзади, шутя провел рукой по его непокорной шевелюре.
   - Пошли, Федя!
   Я вышел на улицу последним.
   У ворот с чугунными львами уже строилась третья рота.
   - Становись! - скомандовал Карпенко. - За мной.
   Как всегда, он зашагал впереди роты, положив руки на  черную  сталь
автомата.
   По городу сновали обозники, возглавляемые Павловским. Они везли  со
склада сахар, консервы и всякую другую снедь. Уже  высыпали  на  улицу
мальчишки. Дымился и чадил винный погреб. Третья рота вышла из города.
Кончились тротуары и мостовая. Карпенко поручил Грише Дорофееву  вести
роту. Сам приотстал, пошел рядом с комиссаром. Они  долго  шли  молча.
Как бы продолжая начатый разговор, комиссар задумчиво сказал:
   - Не для них же, не для них мы делаем это!
   Федор благодарно взглянул на Руднева.
   - Понимаю, Семен Васильевич! Для себя!
   Комиссар продолжал:
   - Каждому  солдату  приходится  убивать.  Но  советский  солдат  не
убийца.
   От роты по одному отставали  бойцы  -  кто  скрутить  цигарку,  кто
подтянуть голенище, перемотать портянку.  Они  пристраивались  позади,
чутко прислушиваясь к тому, о чем говорил их командир с комиссаром.
   И я вспомнил наш  разговор  с  комиссаром  в  начале  рейда  насчет
солдатского азарта.
   Как хорошо, что среди нас есть люди, способные ему не поддаваться и
владеть рассудком и волей даже в напряженные минуты боя.


20

   Среди убитых ротой Карпенко фашистов был труп коменданта щуцполиции
города Тернополя. Его документы,  а  также  солдатские  книжки  других
фашистов, дополненные показаниями пленных, открыли перед нами  картину
происшедшего. Узнав  о  подрыве  железнодорожного  моста  партизанами,
комендант Тернополя по тревоге поднял гарнизон.
   Погоня, пожалуй, и перехватила бы наш батальон на марше, но  грязь,
препятствовавшая до этого, теперь была нам полезна. Машины  буксовали,
и автоколонна немцев не успела перерезать путь  четвертому  батальону.
Но все  же  комендант  Тернополя  догнал  батальон  Подоляко  почти  у
Скалата. Перестрелку между ними мы и слыхали около полудня.
   Заметив, что партизаны скрылись в роще и что их не особенно  много,
ретивый комендант решил обойти  лесок  и  внезапно  ударить  с  другой
стороны. Он вернулся в Скалат, поднял весь гарнизон и двинулся на  лес
как раз с той стороны, где заставу держал Карпенко. Дальнейшие события
развивались совсем не так, как ожидали фашисты.  Да  и  не  по  нашему
плану.
   Не напорись тернопольский комендант на третью роту, мы и не  думали
бы трогать городишко. Увлекшийся контратакой Карпенко захватил Скалат.
Третья рота вернулась лишь перед заходом солнца.
   Павловский умолял командира и комиссара задержаться хотя бы на час.
Он захватил  несколько  грузовиков,  на  которых  приехали  немцы   из
Тернополя, нагрузил их сахаром, мукой, мануфактурой и гнал это добро в
лес. Хозяйственное сердце старика трепетало при  мысли,  что  все  это
ускользнет из его рук. Но продовольственные и вещевые  склады  Скалата
были велики, и даже при мертвой хватке Павловского использовать их для
отряда полностью мы не смогли бы. Пришлось помпохозу  раздать  большую
часть добычи населению. Вначале брали неохотно, опасаясь, по-видимому,
расправы немцев. Но лишь сгустились сумерки, все, что было в  немецких
складах, жители вмиг растащили по домам.
   - Народ, як  море,  все  снесет,  -  мрачно  и  завистливо  заметил
Павловский по этому поводу.
   - А тоби що, жалко? - спросил Ковпак.
   - А то как же? - удивился тот. - Когда еще  так  повезет?  Конешно,
жалко. Остались бы до ранку, я бы все чисто вывез... и сахар... и...
   -  Иди  ты  к  черту  со  своим  сахаром!  Базыма,  давай  команду!
Трогаем... Не лезь ко мне зараз со своей горилкой... Я шо сказал -  не
лезь!..
   И голубая литровка хряснула о пень, отозвавшись  по  лесу  жалобным
звоном и тихим смешком связных. Хлопцы  любили  втихомолку  посмеяться
над интендантскими "трагедиями" Павловского.
   Но Скалат остался в нашей памяти благодаря еще одной случайности.
   Каким-то чудом к лету сорок третьего  года  там  уцелело  еврейское
гетто.  Вернее  говоря,  остатки  его.  За  колючей  проволокой   жили
евреи-ремесленники: портные, сапожники, шорники.  Немцы  отсрочили  им
смерть. Они держали этих людей на голодном пайке, они заставляли их  с
утра до ночи работать на себя. Свыше  трехсот  человек,  в  том  числе
женщин,  детей,  стариков,  выпустили  из  гетто  на   свободу   бойцы
Карпенко.
   Следом за третьей ротой  приплелась  к  нам  в  лес  большая  толпа
оборванных, изможденных людей.
   Появление их в лагере поставило нас в тупик. Мы прекрасно понимали,
что если они останутся в городе,  то  на  следующий  же  день  фашисты
перебьют их всех. Но брать  этих  несчастных  с  собой  тоже  не  было
возможности. Мы ведь были военной единицей, совершающей сложный  рейд.
Сможет ли выдержать  трудности  похода  толпа  слабосильных  стариков,
истощенных женщин? Марш - это  ведь  еще  самое  малое  испытание.  Но
другого выхода не было.
   Ковпак приказал Павловскому выделить из обоза несколько  телег  для
слабосильных, а здоровым маршировать за колонной.
   - Шо робыть з ними дальше, подумаем за ночь.
   Эту новую заботу командир и комиссар оставили до следующей стоянки.
   Колонна  тронулась.  За  ней  следом  брели  скалатские  евреи.  Мы
спешили. Надо было к утру зацепиться за лес. Он узкой зеленой полоской
тянулся с севера на юг вдоль берегов Збруча.
   Перед рассветом я задержался с разведкой. Мы  догоняли  колонну  на
трофейном "оппеле". Он часто буксовал.  Пришлось  изменить  маршрут  и
выскочить на шоссе,  чтобы  по  нему  вырваться  вперед  и  наверстать
потерянное время. "Оппель" поддал газу.  Колеса  машины  скользили  по
новому,  построенному  при  Советской  власти  шоссе.  Ритмичная,  без
толчков, езда навевала сон. Небо все больше светлело. С запада  ползли
по небу длинные бороды туч;  по  обочинам  дороги,  надвинув  лохматые
шапки до бровей, крепко дремали копны жита, а  тяжелые  от  прошедшего
дождя стены пшеницы задумчиво стояли по сторонам. Толпами подбегали  к
дороге  сады  и,  поклонившись  нам  своими  темно-зелеными  головами,
стремглав шарахались прочь, вслед за стаями воронья.
   - Светло. Надо сматываться подальше от шоссейки! - наклонившись  из
кузова ко мне в кабину, крикнул комвзвода Черемушкин.
   - Ладно. Не прозевай поворот, - сказал я  шоферу,  ориентируясь  по
карте.
   Мы  вовремя  выехали  на  проселочную  дорогу.  Еще   не   скрылись
телеграфные столбы за буграми, как по шоссейке засновали машины. Через
полчаса мы выехали на маршрут колонны, подходившей к Збручу.
   Скоро Збруч! Грозная река Збруч!
   О ней я слыхал еще в детстве. В четырнадцатом  -  пятнадцатом  году
название этой речки звучало, как выстрел. Там, на Збруче,  в  те  годы
шла война; оттуда к нам в село возвращались безрукие, одноглазые люди;
на Збруч  от  нас  гоняли  подводы;   бывалые   солдаты   рассказывали
мальчикам, что вода в  нем  часто  текла  пополам  с  русской  кровью.
Вопреки  книжным  сведениям,  сообщавшим,  что  это  только  небольшой
пограничный приток Днестра, отделявший  Россию  от  Австро-Венгрии,  а
затем Советский Союз от Польши, я до сих пор  представлял  себе  Збруч
огромной широкой многоводной рекой.
   Утро было пасмурное. В колонне  шли  и  ехали  люди,  накрывшись  с
головой плащ-палатками. У кого их не было,  те  напяливали  на  головы
мешки из-под муки и сахара. Мы так бы и  проскочили  мимо, приняв  эту
узенькую извилистую речушку, в которой и лодке негде  развернуться, за
небольшой ручеек. Но по  Збручу,  волей  Гитлера,  проходила  "граница
дистрикта". На пограничной заставе вспыхнула  мимолетная  перестрелка.
Разведчики убили трех пограничников.  Остальные  разбежались.  Обыскав
помещение заставы, я нашел немецкую  карту  и,  ориентируясь  по  ней,
понял, что небольшая речушка в пять метров  шириной,  которую  мы  уже
переехали по гнилому мостику, и есть знаменитый Збруч. Разогнав машину
в овраг  и  полюбовавшись,  как  она  летела  по  камням,   мы   снова
переключились на пеше-колонный строй.
   К полудню выглянуло солнце.  Пока  роты  располагались  в  зарослях
кустарника, мы с Мишей Тартаковским пошли  на  луг.  Хотелось  поближе
взглянуть на Збруч. Я улыбался, глядя в мирно журчавшую по каменистому
дну воду.
   Казавшийся раньше во много раз больше многоводного Днестра - вот он
у моих ног. И вдруг этот грозный, с кровавыми отсветами войны Збруч  -
всего только мутный извилистый ручей. Смешно и грустно.
   Мы  с  Тартаковским  забрались  на  стог  сена.  Не  замечая  моего
лирического  настроения,  Миша  вытащил  из  полевой  сумки  последние
захваченные докумен