отылек, всего за три недели до  своей  смерти  родившийся  из  кокона
завода  "Герман  Геринг".  Недолго  прожил  ты  на  свете,  фашистский
трехмоторный мотылек!
   Но вез он интересных пассажиров. Среди трупов, выброшенных ударом в
сторону  и  поэтому  не  так  обгоревших,  были:  оберст   артиллерии,
майор-танкист  (тот,  что  с  перевязанной  ногой)  и  майор   полевой
жандармерии или  кавалерийских  частей  (и  у  тех  и  у  других  цвет
окантовки одинаков - желтый). Все остальные или  сгорели  совсем,  или
настолько были обезображены, что никаких суждений о  них  я  составить
себе не мог.
   По остаткам документов, одежды, дневников я  мог  судить,  что  это
были офицеры, имевшие какое-то отношение к группировке войск  Клейста.
"Может, офицеры связи генштаба?"  -  думал  я,  спотыкаясь  о  железо,
торчавшее из земли, и набивая себе шишки на лбу. Уже вечерело.  Каждый
кустик был мною и моим переводчиком и  помощником  Мишей  Тартаковским
осмотрен, каждая обгоревшая бумажка поднята, отпороты погоны с трупов,
осмотрены "зольдатенбухи"...
   Все! Остается только чемодан.
   - Поехали, Миша! - с печальным вздохом сказал я своему чичероне.
   - Поехали, а то как бы на заставах не подстрелили.
   - А ты знаешь сегодняшний пароль?
   - Нет!
   - И я не знаю!
   - Придется ехать и все время громко разговаривать.
   - И еще громче ругаться?
   - Ну, да. Единственный способ, когда не  знаешь  пароля,  чтобы  не
быть подстреленным часовым.
   - А интересно, что все-таки в чемодане?
   - Конечно, интересно. Но меня интересует еще больше: почему,  когда
подъезжает человек и тихо говорит, что он  не  знает  пароля,  в  него
стреляют, а если он едет и за километр ругается, его пропускают?
   - Не знаю. Психологически это,  вероятно,  объясняется  просто:  мы
даем часовому время подготовиться к встрече с нами. Он уже все обдумал
и спокойно ждет нас.  А  если  сразу  -  надо  либо  пропускать,  либо
стрелять. А подумать человеку и некогда.
   - Верно. А может, потому не стреляет, что считает: мы  его  боимся.
Знаете, когда дети остаются в темной комнате, они всегда разговаривают
и ни на минуту не умолкают.
   - Доезжаем. Давай начинай свой детский разговор.
   - Товарищ подполковник! - заорал Миша. - Не гоните  так  коня,  моя
кобыла спотыкается. Не успеваю.
   - А какого лешего? Видишь, вечереет! Так с  тобой  еще  на  заставу
напорешься. Черт дернул меня с тобой ехать на твоей кляче! Ну куда  ей
за моей угнаться! - кричал я все громче.
   Ехали мы отнюдь не рысью, а просто тихим шагом.
   - Стой! Восемь! - раздался из темноты требовательным вопрос.
   - Какой восемь? Какой восемь? - сразу ответил Миша.  -  Не  видишь,
помощник командира части едет. Восемь, восемь...
   - Да слышу, слышу, я так, для порядка... Восемь, - продолжал он уже
более миролюбиво.
   - Не знаем мы пароля, - ответил ему я.
   - Так бы и сказали. Вона карнач, он вам скажет.
   Пароль был "тринадцать".
   Это значит, что на оклик восемь нужно было добавить число, дававшее
при сложении тринадцать, то есть пять.
   Когда карнач сообщил  мне  пароль,  я  подумал  честолюбиво:  "Черт
возьми, ведь пароль тринадцать, а число это для меня явно везучее. Чем
черт не шутит, а?"
   И я стал  любовно  поглаживать  немецкий  чемоданчик  с  сургучными
печатями.
   Дав удила коню и волю фантазии, я принялся строить всякие  радужные
планы. Конечно, я не был разведчиком, только вчера  взявшимся  за  это
дело, и уже хорошо знал, что все на свете профессии - это  труд,  труд
кропотливый и дающий результаты по капле,  по  песчинке,  труд  многих
людей, но... была темная ночь, пароль был тринадцать.  Возле  меня  не
ругался придирчивый Ковпак, не "воспитывал" меня Руднев, и  мог  же  я
хоть в это неслужебное время фантазировать, о чем мне угодно.
   "Тем более, - думал я,  -  ведь  это  же  все  реально.  Чемодан  с
документами немецкого генштаба...
   - стратегия!!!
   ...или по крайней мере пресловутого Клейста...
   - оперативное искусство!!!
   ...дневники летчиков, оберста и других важных персон...
   - ну хотя бы что-нибудь из немецкой тактики!!!
   ...в моих руках".
   Нет, юноши и девицы,  идущие  на  первое  свидание,  ничего  вы  не
понимаете! Вы не знаете, что значит дрожать от волнения  темной  ночью
ранней весны.
   Три дня и три ночи мы сидели с переводчиком  Мишей  над  содержимым
чемодана. Серной кислотой  догадки  мы  пытались  проникнуть  в  смысл
документов. Там была и книга шифровок штаба Клейста  за  сорок  второй
год и много, много карт: отчетных, оперативных, карт с приказами...  И
среди них одна большая километровка, еле помещающаяся на полу комнаты,
а на ней наверху надпись: "Von russischer Karte abgelegt".
   И на карте - вся Изюм-Барвенковская операция. Ее начало и развитие.
Поползав по остальным картам, я увидел ее конец.

   В эти дни я впервые ощупью бродил по большим  штабным  дорогам,  по
глухим тропам, перекресткам и тупикам войны.
   "Да, - думалось мне. - Недаром пароль был "тринадцать" в этот ясный
весенний день -  весенний  и  ветреный  день  2  февраля,  прижимавший
немецкие самолеты к земле, к верхушкам тополей  и  ясеней,  столетиями
росших в парках польских магнатов на украинской земле".


18

   Мы  простояли  в  Большом  Стыдне  дня  четыре.  Кроме  работы  над
документами группировки фон Клейста у меня было много других забот. Не
обошлось и без неприятностей. Захваченный Ленкиным бургомистр сбежал в
третью ночь. Часовой дал по нему несколько выстрелов и слышал, как  он
вскрикнул, но найти его так и не могли. В  ночной  темноте-неразберихе
толстопузый бургомистр скрылся, как иголка в пуховой подушке.
   После  памятного  случая  под  Владимирцем  мы  стали  все   больше
интересоваться  националистами.  Я  провел  с  разведчиками  несколько
инструктивных бесед, потребовав от них сведений об  этом  новом,  нами
еще не изученном противнике. К моменту нашего прихода в район Большого
Стыдня мы уже располагали большим количеством фактов, но еще полностью
не разобрались в них. Данные указывали на прямую связь националистов с
немцами, с гестапо, с  жандармерией.  Особенно  там,  где  верховодили
галичане, сразу появлялась связь с  немцами,  иногда  очень  скрытная,
тщательно законспирированная, а иногда и открытая.
   Еще во время стоянки в Глушкевичах  в  декабре  1942  года  до  нас
доходили смутные слухи о каком-то Тарасе Бульбе. В Большом  Стыдне  мы
все чаще слышали новое имя - "Муха". Мы  уже  знали,  что  большинство
националистических атаманов тщательно скрывает свои настоящие имена  и
действует под кличками или, как они называли свои вымышленные имена, -
"псевдо". Муха - это было явное псевдо. Разведка и  охранение  второго
батальона Кульбаки, выдвинутого нами заслоном от Ровно  километров  на
восемь  южнее  Большого  Стыдня,  столкнулись  с  вооруженной  группой
националистов. Боя с Кульбакой они не завязывали, но в то же время  на
переправе через реку Горынь заняли оборону фронтом к нам  и  задержали
несколько  разведчиков.  Одного  из  них,  подержав  некоторое  время,
отпустили к нашему  командованию  с  предложением  начать  переговоры.
Кульбака согласился и  пригласил  к  себе  парламентеров,  потребовав,
чтобы это были  обязательно  ответственные  лица.  Когда  они  к  нему
явились, он задержал  их,  потому  что  продвигавшаяся  вторая  группа
разведчиков его батальона была обстреляна цепями противника.  Пришлось
вмешаться в это дело Ковпаку. А так как парламентеры  все  равно  были
уже задержаны, то мы и решили вызвать их к себе и самим выяснить,  что
же это за люди.
   Парламентеры были  доставлены  в  штаб.  К  нашему  удивлению,  оба
оказались молодыми хлопцами лет двадцати  -  двадцати  пяти.  Один  из
задержанных был командиром националистического формирования, носившего
название "курень". Высокий  прыщавый  блондин  в  штатском  пальто,  с
шелковым кашне на шее и в очках на угреватом носу, быстрый, подвижной,
с уверенными глазами. Руки у него были потные,  с  длинными  пальцами,
нервно  перебиравшими  борта  модного  пальто.   Второй   -   высокий,
черноволосый. Хрящеватый нос с горбинкой, упорный взгляд карих глаз  и
широкая ладонь мужицких рук. Одет  в  крестьянский  кожух  с  расшитым
воротником, из-под  которого  выглядывал  бархатный  лацкан  немецкого
мундира. Это и был Муха. Молодой человек лет двадцати пяти,  но  когда
разговор пошел в открытую, выяснилось, что ему и того меньше.
   Вначале с помощью довольно нехитрых уловок он пытался выяснить цель
нашего  прихода  и  направление  дальнейшего  маршрута.  Руднев  легко
избегал прямого ответа на его вопросы, которые были наивны, но  не  на
все мы могли отвечать, а Ковпак только  улыбался,  пощипывая  бородку.
Парень был, видимо, не из терпеливых дипломатов,  так  как  уже  через
десять минут он откровенно заявил:
   - Скажить, куда и для чого идете, и я дам наказ пропустыть вас...
   Ковпак не выдержал и ответил ему своей любимой поговоркой:
   - Здоровый ты вырос, хлопче, а у твого батька був сын недотепа.
   Я полагал, что это означает конец дипломатических переговоров,  но,
к нашему удивлению, чернявый хлопец сначала приподнялся, оскорбленный,
а затем снова сел и, овладев собой, сказал:
   - Не знаю, як вас звать и кто вы будете, а на  вашу  мову  я  скажу
одно: батька мого нимець застрелыв, а я вырвав у нимця автомат и троих
жандармив до земли прышыв... И с того времени я с германом  веду  свий
счет...
   Но тут он встретил взгляд своего  напарника  и  осекся.  Мы  хотели
продолжать этот разговор, но Муха  молчал.  Стал  говорить  прыщеватый
блондин. Он обнаружил  неожиданную  покладистость  и  резво  пошел  на
уступки. Просил только, чтобы мы дали им день сроку, и  они  пропустят
нас в любом направлении.
   На этом и договорились.
   Парламентеры поднялись.  Ковпак,  хитро  прищуриваясь  и  потягивая
цигарку, вдруг спросил:
   - Ну, а за що вы боретесь, хлопчики?
   - Як за що? - отвечал Муха. - За самостийну Украину.
   - Ага, понятно. А против кого? - в упор спросил он прыщавого.
   - Против нимакив, - отвечал Муха.
   - Ты подожди, хлопче, - отмахнулся от него Ковпак, - не тебе пытаю,
ты ж мужик необразованный, а от пускай воны скажуть.
   Глаза  прыщавого  забегали,  он  встал  и  быстро  стал   бормотать
заученные слова:
   - Або загынешь  в  боротьби  за  волю,  або  добьешься  своего.  Мы
боремось за Украину, без  московского  империализма,  мы  за  то,  щоб
каждый украинец в своей хате був сам соби пан...
   - Вот сукин сын, - тихо сказал мне Руднев.
   Ковпак кинул в нашу сторону сердитый взгляд и  быстро  обернулся  к
Мухе.
   - Ну, а ты, хлопче, тоже так думаешь?
   Муха молчал.
   Ковпак не отступал:
   - Скоро Красная Армия придет, так вы що, против  нее  тоже  воевать
будете?
   - Будем! - не задумываясь, ответил прыщавый.
   - А ты, хлопче? - настаивал Ковпак.
   Муха молчал.
   - А теперь еще один вопрос к вам, господин.  Вот  вы  сами,  своими
руками, сколько немцев убили?
   - Ну, это уж лишнее, -  отвечал  тот,  -  и  значения  это  не  мае
ниякого.
   - Так чьими же руками вы будете  с  нами  воевать?  -  не  унимался
Ковпак. - Его руками? - указал он на Муху.
   Оба молчали.
   - Да, хлопчики, - затягиваясь цигаркой, говорил Ковпак, -  неважное
ваше дело, бес-пер-спе-ктив-но-о-е... Поняв? Погибель вас ждет.
   Криво улыбаясь, прыщавый выдавил из себя, видимо, где-то вычитанную
фразу:
   - Ну, и что же из того? Хоть погибнем, но зато попадем в историю.
   - А! Разве что так, - засмеялся Руднев.
   Они ушли.


19

   Простояв дня четыре в Большом Стыдне,  отряд  двинулся  дальше.  От
Припяти более двухсот километров мы шли  все  время  на  юг,  в  обход
Сарнского узла с запада, а сейчас круто повернули на восток,  в  обход
Ровно и Новоград-Волынска.
   Мы торопились, так как начиналась уже весенняя  распутица,  и  хотя
грунт был еще мерзлый и твердый, но сверху уже  лежала  жидкая  кашица
таявших снегов. По дорогам текли ручьи. Впереди наш  путь  преграждали
реки Случь и Горынь, южные  притоки  Припяти,  речушки  небольшие,  но
быстрые и глубокие. При весеннем разливе  они  могли  стать  серьезной
преградой,  в  особенности  если  учесть,  что  никаких  саперных  или
понтонных частей у нас пока что и в помине не было. До сих пор реки  и
побольше - Днепр и Припять - мы форсировали на чем бог послал.
   Время года, климат и перемена погоды  для  рейдового  отряда  имеют
важное значение. Волка ноги кормят! А ключом нашей  неуязвимости  было
движение.  Противник  мог  это  движение  затормозить  на   одном   из
направлений, поэтому Руднев всегда старался  иметь  как  можно  больше
выгодных вариантов в выборе маршрута. Он не любил  рек,  встречавшихся
на нашем пути, и старался поскорее перемахнуть через них.  Терпеть  не
мог  он  железных  и  шоссейных  дорог.  Дороги  эти  довольно  сильно
охранялись, может быть потому, что находились  в  районах,  близких  к
партизанским гнездам.  Они  были  досягаемы  для  мелких  диверсионных
отрядов, а такие  партизанские  отряды  уже  успели  организоваться  в
Полесье. Дороги тоже были преградами на нашем пути.
   Разведчики и третья рота называли их полупрезрительно,  полуласково
"железки", мощеное шоссе звали "шоссейка", а единственную в этих краях
асфальтированную магистраль Киев - Житомир - Ровно - Львов с некоторой
долей уважения называли "асфальт".
   Когда  разведчики  двигались  на  поиски  в  южном  направлении   и
проходили заставы Кульбаки, бойцы заставы обычно спрашивали:
   - Куда двигаетесь, хлопцы?
   - На асфальт! - важно  отвечали  Черемушкин  или  Володя  Лапин,  и
застава с уважением пропускала их. И не удивительно: ведь  эти  хлопцы
через несколько часов должны были  очутиться  на  важной  коммуникации
врага.  "Это  вам  не  какой-нибудь  паршивый  полицай  или  трусливый
жандарм", - слышалось в ответе разведчиков. По  асфальту  шло  большое
движение. Здесь пульсировала живая  артерия  армии  врага,  армии  еще
сильной и до зубов вооруженной.
   Мы не часто  ставили  перед  разведчиками  диверсионные  задачи,  и
особенно редко в тех случаях,  когда  они  шли  на  асфальт.  Роль  их
сводилась к тщательному  наблюдению,  умению  разобраться  в  движении
врага, умению найти вблизи дороги своих людей и вовлечь их в разведку.
Но удержать хлопцев было трудно. Выполнив задачу, разведчики  зачастую
в перерыве между движением  колонн  выскакивали  на  шоссейку,  резали
связь, а то  подбивали  одинокую  машину  или  обстреливали  небольшие
колонны немцев, шедших на  восток,  румын  и  мадьяр,  двигавшихся  на
запад.  Частенько  возвращались  с  трофеями,  к   зависти   остальных
партизан.
   Вот  вдоль  этого  асфальта,  держась  от  него   на   почтительном
расстоянии - в 25-40  километрах,  навстречу  потоку  частей  венгров,
румын, итальянцев, двигавшихся из Киева на запад, шли мы с  запада  на
восток, от Ровно  на  Житомир.  Здесь  впервые  за  полгода  дружбы  и
совместной   работы   с   Ковпаком   и   Рудневым    я    почувствовал
неудовлетворение. Разведка приносила хорошие сведения. По  дороге  шли
разгромленные части врага, деморализованные, иногда слабо вооруженные,
хотя и многочисленные. Близость асфальта раздражала меня, и  казалось,
что мы делаем очень мало.
   Как-то  ночью,  во  время  марша,  трясясь  на  тачанке,  я  сказал
Коробову:
   - Черт знает что такое! Бродим мы по тылам, гоняем разную сволочь.
   Коробов удивленно повернулся ко мне:
   - А что же тебе еще надо? Должность у нас такая.
   - Да не в этом дело: вот южнее нас крупный зверь бежит, а мы все из
пушек по воробьям стреляем.
   Коробов молчал.
   За последние дни по весеннему, пористому, крупному, покрытому водой
насту мы отмахали километров сто на восток. Форсировали Случь и Горынь
и вышли  в   район   севернее   Новоград-Волынска.   Разведка   велась
непрерывно, и данные об асфальте все больше и больше раздражали  меня.
Я все чаще стал докладывать  Ковпаку  и  Рудневу  эти  данные  и  свои
выводы: "Нужно ударить по асфальту". Но у командования,  видимо,  были
свои планы.


20

   Дороги  развезло  весенней  распутицей.  Несколько  ночных   маршей
потребовали от нас небольшой передышки. Люди и лошади  устали.  Водная
преграда осталась позади, и Руднев решил сделать остановку. Противника
вблизи не было, с асфальта на машине  до  нас  не  дотянуть,  хотя  мы
находились всего в двадцати  пяти  километрах  от  него.  Единственный
немецкий гарнизон в Городнице сидел, окопавшись и опутав свои  казармы
проволокой.
   Две бронемашины, имевшиеся в Городнице, тоже не страшили  нас,  так
как в отряде уже было немало бронебоек. По  Случи  когда-то  проходила
граница, и, перейдя ее, мы вышли из пределов Западной Украины.
   Украинские  националисты  здесь  не  показывались,  не  потому  что
тыловые порядки у немцев здесь были иными, а просто потому, что корень
их - кулачество - давно уже был уничтожен в этих местах. Не так  легко
советского колхозника обмануть баснями про "самостийну Украину".
   Разведка, посланная мною, как обычно, в звездном порядке,  принесла
забавные вести. Немецкий гарнизон в  Городнице  сидел  тихо  и  мирно.
Узкая лента асфальта кишмя кишела войсками и беженцами, катившимися  с
востока на  запад.  Постоянных  войск  было  мало:  где-то  далеко  на
северо-востоке одиноко и  безрезультатно  взывал  о  помощи  небольшой
гарнизон Эмильчино, на севере - Сарны, лишь  недавно  оправившиеся  от
"Сарнского креста", да Ровно на юго-востоке. Но до Ровно сто пятьдесят
километров, помноженные на грязь весенней распутицы,  лесные  дебри  и
пески Полесья. Вдруг действительность немецкого тыла повернулась к нам
обратной стороной медали.
   На берегу Случи есть такая деревушка - Старая Гута. Название  этого
села очень много говорило сердцу старых ковпаковцев. Села, как и люди,
бывают  разные.  Они  редко  похожи  друг  на  друга.  Но  кто   много
путешествовал по глухим местам, тот знает, что  у  них  есть  сходство
если не по виду, то хотя бы  по  имени.  Странное  дело,  но  по  всем
необъятным просторам, от Орловщины до Вислы, по  болотистым  и  глухим
местам, разбросаны Старые Гуты. Мы их встречали десятками.  Почти  так
же часто, как Ивана на Орловщине, Яна в Польше и Микиту на  Украине...
Старые Гуты есть в  Брянских  лесах,  есть  они  на  Черниговщине,  их
бесчисленное  множество  в  Полесье,  оттуда   перекочевали   они   на
Львовщину, на Тернопольщину, забрели и в Карпаты.
   Старые Гуты севера чернеют древними избами.  Гуты  юга  кокетничают
белыми глиняными хатами, важничают красными черепичными  крышами  Гуты
запада, - а рядом с ними обязательно прилепились Новые Гуты,  а  то  и
просто Гутки, - тулятся и  живут,  как  села-детеныши  возле  древних,
поседевших родителей. Мы уже перестали удивляться обилию их, и Базыма,
склонившись над картой и выбирая маршрут, обычно говорил:
   - Ну, вот старые знакомые. Придется стоянку здесь  устроить.  Опять
Старая Гута.
   Но на этот раз Старая Гута оказалась в стороне от нашего  маршрута,
и разведка, посланная мною в этом направлении скорее  из  любопытства,
чем по нужде, не вернулась в  срок.  Я  уже  жалел,  что  послал  туда
разведчиков, и решил про себя, что хлопцы, смекнув, на какое пустяшное
дело их послали, просто загуляли где-то.  Но  не  вернулись  они  и  к
следующему  утру,  и  к  вечеру.  Это  уже  стало   меня   беспокоить.
Посоветовавшись с Ковпаком, я послал по  тому  же  маршруту  усиленный
взвод, приказывая вести разведку как можно тщательнее и осторожнее. Во
главе стоял Черемушкин -  лучший  разведчик.  Он  вернулся  в  срок  и
доложил, что в Гуте живут исключительно поляки и что население приняло
разведчиков хорошо, даже чересчур хорошо. Паненки наперебой предлагали
ребятам водку, но разведчики были настороже и прибыли почти  трезвыми.
Но все же Черемушкин не принес нам никаких утешительных известий.
   Отделение