авать как полагается: "Так, мол, и  так,
Матрена Ивановна,  гордимся вашим сыном  или  там  племянником, поздравляем,
мол, вас  с таким геройским орлом", ну, и так далее, все как нужно... Узнают
все о награде, и тогда...
  Семен задумался: он не знал, что будет тогда.
  Стояла тихая ночь. Сквозь маленькое оконце блиндажа луна просунула свое
вздрагивающее бледное лицо и бесцеремонно уставилась на бойцов.
  --  Давайте,  ребята,  споем. Нашу любимую! --  предложил Ванин  и,  не
дожидаясь  ответа,--  был он  хороший запевала,--  затянул звонким,  высоким
голосом:

  Бьется в тесной печурке огонь...

  Остальные дружно подхватили:

  На поленьях смола, как слеза,
  И поет мне в землянке гармонь
  Про улыбку твою и глаза.

  Не пел  только Шахаев. Задумчивый и тихий,  он  сидел у окна, и  лунный
свет  играл  на  его  посеребренных  сединой  волосах.  Он  прислушивался  к
рокочущему  басу Пинчука,  немного трескучему, но  в общем приятному  голосу
Акима и, как всегда,  застенчиво улыбался. В  другое время  и в другом месте
пел и Шахаев. Чаще  --  свою, бурятскую песенку. Черные продолговатые  глаза
его при этом останавливались на каком-нибудь предмете. Голос сержанта звучал
то плавно, то делал крутые изгибы, то вдруг обрывался, потом, после минутной
паузы, снова звучал, но еще сильнее. Шахаев никогда не пел вместе со всеми в
хоре, то ли оттого, что стеснялся, боясь испортить песню, которую так хорошо
пели  его товарищи,  то  ли  потому, что  любил  петь один.  Песни  Шахаева,
понятные  только  ему  одному, воскрешали в его памяти родных людей и родные
места. То он видел  самого себя купающимся в стремительных и холодных волнах
зажатой меж скал Селенги. Река сердито ворчала, раскачивала смуглое ныряющее
тело. То  слышал он голос старой матери   тихо и ласково она  говорила отцу:
"Сахай, погляди, какой у нас большой, крепкий сын. Он будет сильным и смелым
охотником!" -- "Да, он будет сильным и смелым!.." --  так же тихо отвечал ей
старый Сахай. То  вставала картина  трагической гибели отца и матери  --  их
убили   кулаки,  когда  пятнадцатилетний  Шахаев  учился  в   Улан-Удэ,  при
паровозостроительном заводе. Отец был председателем исполнительного комитета
аймака, и его убили за то, что он помешал кулакам угнать через границу гурты
овец и лошадей...

  Про тебя мне шептали кусты
  В белоснежных полях под Москвой,
  Я хочу, чтоб услышала ты,
  Как тоскует мой голос живой.

  Песня растревожила солдат.
  Спать никто не хотел. Пинчук первым вышел из блиндажа, сказав, что идет
к Борису Гуревичу. Вслед за ним вышли и Аким с Сенькой.
  -- Посидим малость. Все равно теперь Пинчук раньше утра  не вернется,--
добродушно проговорил Ванин, обращаясь к Акиму.
  Они  вышли  за село, присели под дубом  и долго  молча прислушивались к
перешептыванию листьев, к заботливому щелканью какой-то пичуги, скрывавшейся
в ветвях. С переднего края доносились редкие ружейные хлопки.
  -- Расскажи, Аким, как встретили тебя в родном селе? -- попросил Семен.
  Аким ссутулился, будто ожидая удара. Он знал, что его спросят об атом.
  --  Встретили, как  всех  встречают, --  уклончиво ответил  он  и опять
задумался. Сеньке это не понравилось.
  --  Ну  и тихоня же ты, Аким, -- откровенно и серьезно заметил  он.  --
Тебя в детстве, наверное, и друзья-то били как Сидорову козу.
  -- В детстве  нет, не били... А  вот сейчас  побил один  друг,  и побил
очень больно...
  -- Ты это о ком, Аким? -- насторожился Сенька.
  Аким ответил не сразу. Он  зачем-то надел очки, которые сейчас ему были
не нужны, потом снял их, спрятал в карман.
  Мимо  разведчиков проскрежетал  гусеницами  невидимый  в  темноте танк,
очевидно  направлявшийся поближе к  передовой.  Сенька, по  профессиональной
привычке  опытного  разведчика,  отметил  для  себя,  что это уже пятый танк
проходит мимо них за каких-нибудь полчаса.
  Дождавшись, когда скрежет удалился, Семен переспросил:
  -- Так о ком же ты, Аким?
  Аким еще  немного помолчал и вдруг начал торопливо рассказывать, словно
боясь, что ему помешают.
  -- Был у меня, Семен,  друг... Я считал его хорошим человеком. Володин.
Вместе учились, росли, пионерские галстуки носили...
  -- Володин? Постой, постой! Что-то знакомая фамилия... Да  это  не  тот
ли, что под Сталинградом у нас пропал?
  -- Тот... Вместе кончили десятилетку, друг без друга никуда не  ходили.
И так до самой войны...
  -- Он ведь погиб.
  -- Нет, Семен. Это мы думали, что погиб...
  -- Так где же он?
  -- Дезертировал с фронта...
  -- Ну? И где же он теперь?
  -- Живет дома... в тылу у немцев... с молодой женой.
  -- А ты его видел сам?
  -- Видел.
  -- И что же?
  -- Ничего. Живет...
  -- Нет, ты-то чего же... ему?
  -- Я? Ничего.
  -- И не убил гада такого?
  -- Нет, не убил.
  Ванин с презрением посмотрел на своего друга.
  -- Эх, ты! Размазня!.. Мамкин сынок! А еще солдат!..
  Аким молчал, даже не пытаясь оправдываться.
  Подул сильный  ветер.  Откуда-то  нагнал  тучи.  Стало  темно.  Деревья
беспокойно  зашумели.  Недалеко  грянул  гром. И вскоре по листьям застучали
крупные дождевые капли.
  -- Пошли в  блиндаж, -- глухо предложил Сенька и, не глядя на товарища,
медленно побрел к селу.
  Аким сидел на прежнем месте. Дождь мочил его ссутулившуюся спину.

2

  Утром  в  разведроту  пришел  Вася  Пчелинцев. Разведчики сразу  узнали
маленького  солдата,  перевозившего их через Донец.  Лицо сапера потемнело и
осунулось.
  Появление Пчелинцева  вновь напомнило ребятам об  их  потере. Все стали
серьезными  и  озабоченными.  А  Сенька почему-то  не мог  смотреть в  глаза
Пчелинцеву.
  Он поспешил выйти из блиндажа. Маленький сапер попросил Шахаева:
  -- Ра-асскажите мне о по-о-одвиге Якова, только по-о-подробнее. Я  ведь
во-оенкор. Напишу в газету.
  Ему тяжело было говорить. Шахаев заметил это и живо согласился:
  -- Это очень хорошо, товарищ Пчелинцев!.. Записывайте.
  Они  просидели  вдвоем больше  часа. Пчелинцев  хотел знать  мельчайшие
подробности об Уварове, о его гибели, и Шахаев охотно ему рассказывал.
  Исписав целую тетрадь, Пчелинцев ушел к себе в батальон.
  С  того  дня разведчики с особым нетерпением  ожидали очередных номеров
газеты. Вырывали друг у друга маленькую "дивизионку", надеясь отыскать в ней
статью о  подвиге  Уварова.  Но  проходил день,  другой, третий, а статья не
появлялась.
  Как-то раз Пинчук  встретил на складе АХЧ Лаврентия  Ефремова -- шофера
редакции.  Добрейший Лаврентий,  или  просто  Лавра,  как его звала  тыловая
братия,  исполнял  в  редакции  многочисленные  обязанности: он был шофером,
радистом, поваром  и  по долгу этой  своей последней  службы,  так же как  и
Пинчук,  поддерживал  теснейшую  связь  с  заведующим   продскладом  Борисом
Гуревичем, от которого и ему кое-что перепадало.
  Гуревич сидел рядом с Лаврой на бревне и внимательно его слушал. Пинчук
подсел к ним. Шофер неторопливо рассказывал о военкоре Василии Пчелинцеве.
  Вася Пчелинцев стал писать в газету давно.
  Как-то  редакция стояла недалеко  от  саперов. И  здесь с ней произошло
несчастье:  упавшей  поблизости бомбой разбило печатную  машину. Три  дня ее
ремонтировали.  Три  дня  "хозяйство Ивана Федорова", как в  шутку  называли
редакцию, не  работало,  и  бойцы  не  видели  в  своих  окопах  "Советского
богатыря"  -- маленькой  газетки, к которой привыкли и которую давно  успели
полюбить.
  И вот однажды,  -- в этот день заканчивали ремонт печатной машины, -- в
редакцию пришел  один из самых  ее активных военкоров. В пропотевшей,  почти
белой  гимнастерке и  такой же пилотке, с неизменным карабином за  плечами и
малой  саперной  лопаткой  на  поясном  ремне,  он  протиснулся  в  землянку
редактора и доложил:
  -- В-военкор Пчелинцев, из саперного батальона.
  Здороваясь с солдатом, редактор улыбнулся:  он хорошо знал  Пчелинцева.
Ведь почти  каждый день Пчелинцев присылал в  редакцию какую-нибудь заметку.
Бывали дни, когда редакция помещала в одном номере газеты несколько  заметок
своего  неутомимого  военкора. Эти  заметки приходилось подписывать  разными
фамилиями.  Ничего  не поделаешь --  неудобно было  давать  одновременно две
заметки  за  одной  и  той  же  подписью.  А  дать  их  было  необходимо  --
"оперативный  материал".  Так  Вася  Пчелинцев  превращался  иногда в  Петра
Васина.
  Раньше Пчелинцев работал агитатором в своей роте. Но после  контузии он
стал сильно заикаться. Сначала Вася  растерялся -- не знал, как агитировать.
По-прежнему  приходил  на собрания, а говорить  не мог. На одном совещании к
нему подошел начальник политотдела полковник Демин и спросил:
  -- А вы, Пчелинцев, почему не выступили?  Разве у вас мало опыта, чтобы
поделиться с товарищами?
  Вася покраснел и, страшно заикаясь, ответил:
  -- М-мне, товарищ п-полковник, т-трудно говорить...
  --  Ах  вот  оно что.  Понимаю. А вы попробуйте  писать  в нашу газету.
Военкор -- тот же агитатор. Будете выступать сразу перед сотнями солдат.
  -- П-попробую, товарищ полковник.
  --  Попробуйте.  По-моему,  у  вас  получится. Главное,  пишите правду.
Ничего не выдумывайте.
  И Пчелинцев стал писать. Первую статейку ему  помог сочинить его дружок
Уваров. Заметку сразу же опубликовали.
  После этого Вася стал ежедневно описывать  подвиги своих  товарищей  --
саперов.  Обо всех  славных  делах  тружеников войны  знала  теперь  дивизия
Сизова.  Об одном  только  герое ничего  не писал  военкор --  о самом  Васе
Пчелинцеве. Ни в одной строчке не  упомянул он о  своих  подвигах. Так и  не
рассказала газета о том, как холодной ночью сапер Василий Пчелинцев переплыл
через реку, подполз к немецкой пушке и противотанковой гранатой уничтожил ее
вместе с прислугой.
  ...И  вот, обеспокоенный судьбой "Советского богатыря", Пчелинцев решил
узнать лично, что стряслось с газетой. Он отпросился у командира роты, и тот
отпустил его. Вася принес с собой несколько свежих заметок,  одну из которых
тут  же отдали  в набор. Пчелинцев стоял рядом  с наборщиком и  с превеликим
любопытством наблюдал,  как тот  проворными  руками извлекал из черных ячеек
кассы маленькие  буковки.  Заметка была быстро  набрана,  и наборщик  сделал
оттиск. Пчелинцев  с  восхищением рассматривал мокрую  гранку,  держа  ее  в
дрожащей руке.
  -- Во-от, че-ерт возьми!.. -- бормотал он, морща лоб.
  С  того  дня Вася  приходил в  редакцию почти ежедневно. Там к нему все
привыкли. Заметки он приносил хорошие.  Иногда писал их  тут же, в редакции,
то  есть в маленьком  блиндаже секретаря.  Ежедневный  приход  непоседливого
военкора  стал  обычным  и   необходимым   явлением   в   жизни   небольшого
редакционного  коллектива.  Необходимым  потому,  что  секретарь  на  первой
странице газеты всегда оставлял  место для "оперативного материала" военкора
Пчелинцева.
  И только однажды Вася здорово подвел редакцию. Пришел он позже обычного
и  вместо маленькой  заметки  положил перед изумленным  секретарем  огромный
сверток,
  -- Что это? -- спросил секретарь.
  -- "Млечный Путь". Поэму н-написал.
  -- А заметку на первую страницу?
  -- Я с-сегодня бо-олыне ничего не-е принес. Только поэму.
  Огорченный секретарь  стал  быстро  подбирать нужный  материал из писем
других военкоров.
  "Млечный Путь" оказался  плохой поэмой. Ее автор решительно не считался
ни с рифмой, ни с размерами стиха.
  -- Ты, Вася, перекрыл всех футуристов, -- сказал  ему  секретарь. --  В
общем, не годится. Заметки ты пишешь лучше.
  К общему удивлению,  Вася нисколько не обиделся. Он продолжал приходить
в редакцию, и по-прежнему для его заметок на первой полосе оставляли  место.
Наборщики встречали его появление восторженным  криком, играли на губах туш,
а Лавра угощал жирным супом или открывал специально для Васи "второй  фронт"
-- банку  американской консервированной  колбасы. Все  нравилось сотрудникам
редакции  в Васе Пчелинцеве: и его  невозмутимое простодушие,  и то,  как он
заикался, и даже его прихрамывающая, шаркающая походка, и откровенно добрая,
широкая улыбка.  Одного только не замечали  бойцы  и  офицеры из  "хозяйства
Ивана Федорова" -- это Васиной любви.
  По соседству  с  редакцией  размещалась  полевая почта.  В ней работала
сортировщицей  писем Вера --  толстощекая,  со вздернутым носиком и озорными
глазами девушка. Вот она-то и внесла смятение в душу невозмутимого военкора.
Все шло как будто хорошо, но один случай перепутал карты в отношениях Веры с
Пчелинцевым. Как-то литсотрудник привел в  редакцию известного всей  дивизии
лихого  разведчика Семена  Ванина,  о подвигах  которого частенько  сообщала
газета. Привел  его для  того, чтобы художник Дубицкий вырезал  на линолеуме
его портрет. Вера зачем-то на минутку  забежала в редакцию,  и Сенька  успел
обласкать ее своими кошачьими глазами. С той поры Вася и заметил  во взгляде
девушки холодок. А заметив эту  перемену, уже  не решался  более заходить на
почту. Только скрытно грустил. Вере он и посвятил свою поэму "Млечный Путь".
  И  вот сегодня в  редакцию пришла  печальная весть: несколько дней тому
назад Вася  Пчелинцев  погиб.  Погиб смертью  героя. Он  вызвался  разведать
минные поля противника за  Донцом. И когда  возвращался  обратно,  вражеская
пуля настигла его на середине реки.
  Об  этой-то  смерти  и  рассказывал  сейчас  Лавра  Борису  Гуревичу  и
подсевшему к ним Пинчуку.
  Когда  рассказчик  умолк,  солдаты невольно подняли  кверху  головы. Им
хотелось увидеть Млечный Путь. Но разве днем можно его увидеть?..
  Огорченный  Пинчук  вскоре возвратился в свою роту, сообщил товарищам о
гибели маленького военкора. Так и не дождались разведчики заметки в газете о
подвиге Якова Уварова.

3

  В  июне  на  участке  дивизии  генерала  Сизова  все  еще  продолжались
усиленные   оборонительные  работы.   Ставка  Верховного  Главнокомандования
двигала и двигала в этот район новые войсковые формирования, удивляя и радуя
солдат.  Непрерывно  прибывали  приданные  средства  --  танки,  артиллерия,
зенитные  и  саперные  подразделения. Особенно много было артиллерии.  Из-за
деревьев  повсюду  торчали  длинные  стволы  новых   противотанковых  пушек,
вызывавших всеобщее восхищение. Солдаты подолгу вертелись возле них:
  -- Вот это штука!
  -- Тут небось никакой танк не устоит!
  -- Где там!
  -- Ну, не скажи. А "тигры"?
  -- И "тигры" клыки обломают!
  -- Не говори гоп... "Тигры" -- это сила!
  Разведчики   с  тихим  торжеством  прислушивались   к  этим  солдатским
разговорам. Им  казалось,  что они первые обнаружили новые тяжелые  танки  в
немецком  тылу  они  были  убеждены,  что  советское  командование, учтя  их
донесение, присылает сюда противотанковые орудия новейшей конструкции.
  На лесных полянах хлопотали  артиллеристы, оборудовали огневые позиции:
рыли  землю,   спиливали  деревья,  мешавшие  стрельбе,  привязывали   цели,
пристреливали реперы  линейные надсмотрщики тянули  к наблюдательным пунктам
командиров батарей  и дивизионов телефонные провода, забрасывали их  шестами
на ветки дубов. Не прекращавшийся в течение двух недель дождь мешал  работе,
с листьев потоками  обрушивалась вода, едва связист касался дерева. Намокшие
провода  были тяжелые  и  скользили,  не  удерживаясь на  ветках.  И  только
профессиональное  терпение,  привычка  и огромная  необходимость  заставляли
связистов безропотно делать  свое дело  и доводить его до  конца. На  лесных
размытых и  изрытых до последней степени тяжелыми -- тоже новыми  -- танками
дорогах, выбиваясь  из  сил, барахтались  грузовики, подвозившие  снаряды  и
орудия. Лес был полон  надрывным стоном моторов.  Глухими просеками,  квохча
гусеницами,  ползли  приземистые  танки  --  казалось,  им  нет  конца.  Они
двигались  осторожно,  точно  подкрадывались  к  кому-то.  Тяжело урча,  они
сваливали деревья и устраивались недалеко от  опушки. Танковый рев вплетался
в  другие  звуки,  которых  в  Шебекинском урочище  было  множество:  где-то
татакали  зенитки,  обстреливая  неприятельский самолет-разведчик   негромко
переговаривались  саперы,  степенно  и  не спеша  рывшие  блиндажи   стучали
молотки  и   слышалось  характерное  потрескивание  автогенных  аппаратов  в
артиллерийских мастерских,  давно развернувшихся  в  глубине леса   скрипели
повозки  раздавался свист бичей -- это  мыкали свое горе на размытих дорогах
затертые  машинами и  оттесненные в  еще  более  непроходимые,  гиблые места
ездовые -- великие страстотерпцы фронтовых дорог.  Все эти звуки сливались в
один  неумолчный и  тревожно-озабоченный гул, наполнявший солдатские  сердца
ожиданием чего-то значительного и необыкновенного. Изредка в лесу разрывался
прилетевший из-за Донца вражеский снаряд и поглощал все остальные звуки. Лес
некоторое  время  оставался  как бы  безмолвным. Но вот звук  разорвавшегося
снаряда угасал, и вновь возникало, усиливаясь, привычное гудение.
  Лес кипел, как муравейник. В него и ночью втягивались все новые и новые
войсковые   организмы:  танковые  и  саперные  бригады,  иптапы*,  понтонные
подразделения,   дивизионы   гвардейских  минометов.   Все   это  теснилось,
устраивалось хлопотливо, готовясь к чему-то.

  *Истребительно-противотанковые артиллерийские полки.

  Генерал Сизов весь день провел на переднем крае с командирами приданных
частей  и  офицерами штаба.  Только  поздно вечером,  усталый,  но,  видимо,
довольный  сделанным, он  возвратился  в  штаб.  Лицо комдива,  однако, было
озабоченно.  Его  беспокоила  последняя разведсводка,  полученная  из  штаба
армии.  В  сводке  говорилось,  что  против  дивизии Сизова  появилась новая
танковая дивизия немцев, недавно прибывшая из Германии. Дивизия эта  подошла
к  фронту уже после того, как группа Шахаева возвратилась из неприятельского
тыла.
  Сизов вышел из блиндажа. На улице шел дождь. Генерал расстегнул  китель
и  подставил  прохладе свою грудь. Затем  вернулся  в  блиндаж,  позвонил  в
медсанбат, справился о здоровье полковника  Баталина. Баталин, полк которого
недавно был выведен во второй эшелон, поправлялся. Сизов прилег на койке. Но
сон не приходил. Медленно распутывался клубок давно волновавших мыслей.
  "Много у врага новой,  грозной техники,  а солдаты все те же. Даже хуже
тех. А у  нас и техники  больше. А главное -- люди, солдаты. И  в этом никто
нас  не может  превзойти.  Если  полк потерял всю боевую технику, он  еще не
погиб. Он жив, если в нем  уцелели  знамя и хотя  бы один  солдат.  Это так.
Орудие стреляет, пока за  ним стоит  боец, танк движется,  пока  в нем сидит
солдат. А главное -- какой солдат... Впрочем, это очевидная истина. И почему
я об этом думаю... Новая танковая дивизия?.. Надо проверить. Завтра же пошлю
разведчиков..."
  Не заметил, как заснул.

  Разведчики,  совершившие рейд  в  тыл  врага, были повышены  в  звании.
Шахаев  стал  старшим  сержантом,  Пинчук  --  сержантом,  Ванин  и Аким  --
ефрейторами. Никто, кажется, так не гордился этим повышением,  как Сенька. В
тот же день он заставил встать по команде "Смирно" молодого разведчика Алешу
Мальцева.
  -- Почему  не приветствуешь старших?  -- строго отчитывал  он  его.  --
Перед тобой -- ефрейтор!.. Как стоишь?!
  При  этом  он  был  настолько  серьезен,  что  его  никак  нельзя  было
заподозрить в шутке.
  Назревали большие события, а  жизнь солдат  шла своим  обычным чередом.
Шахаева  назначили  командиром отделения и вскоре парторгом  роты.  Сенька и
Аким остались  под его командой,  а Пинчука поставили  старшиной  роты -- на
этот  раз уже официально. Таким положением вещей остались  довольны все, и в
особенности Пинчук   наконец-то  в его руки  попало  настоящее хозяйство! Не
дожидаясь дополнительных указаний, он немедленно приступил к  делу. По акту,
как и  полагается, начал  принимать все ротное  имущество от Ивана Кузьмича,
старого   рыжеусого  солдата-сибиряка,  временно  исполнявшего   обязанности
старшины.
  -- Кузьмич, -- обращался к нему по-граждански Пинчук, вынимая из мешков
со