овом.
  -- Так  вы  спешите с  ним  увидеться. Через  два  часа рота уходит  на
серьезное задание.
  Марченко заметил, как девушка сразу немного побледнела.
  --  Не  волнуйтесь, -- успокоил он  ее.  -- Все будет  и порядке.  Аким
вернется. Мы ведь разведчики, и такие разлуки будут у вас часто. -- Марченко
ласково  глядел  на  девушку.  Ему  очень  хотелось ей  понравиться.  --  Не
бойтесь... Наташа!
  Она с благодарностью посмотрела на его худое красивое лицо. Потом вышла
вслед   за   командиром   роты   во  двор.  Поискала   глазами  Акима  среди
расположившихся на бревнах  и чистивших автоматы разведчиков и не нашла его.
Лачуга, коловший дрова, указал ей на огород.
  Аким лежал на  соломе,  заложив руки за голову,  и задумчиво глядел  на
небо. Услышав скрип калитки и увидев  в ней Наташу,  он стремительно вскочил
на ноги, стряхивая с себя прицепившиеся соломинки.
  -- Наташа! Здравствуй, родная моя!..
  -- Здравствуй, Аким!..
  Ерофеенко обнял ее  и  тихо,  как  ребенка,  поцеловал.  На  ее тонкой,
почему-то не тронутой загаром шее, как в ту памятную ночь их первой встречи,
билась крохотная жилка. Светлые волосы наполнились воздухом и пылали.
  -- Ну... желаю тебе счастья, Аким!.. Ведь ты тоже идешь?
  -- Конечно!
  -- А меня не возьмете?
  -- Нет, Наташа, лейтенант не разрешит...
  -- Ты... побереги себя, Аким!.. Прошу тебя!..
  Он улыбнулся.
  --  Да разве  мы впервые уходим  на  такое?  Не беспокойся, Наташа, все
будет в порядке!
  -- Ну, я жду тебя, родной!
  Они вышли во двор.
  Там их встретил Ванин, очевидно давно ожидавший Ерофеенко.
  -- Давай... автомат твой почищу, -- услужливо предложил Сенька.
  Но Аким молча прошел мимо.
  -- Ты почему ему не ответил? -- спросила Наташа Акима.
  Ей было очень приятно, что об Акиме заботятся другие разведчики. Она не
знала, что Аким только что рассорился с Сенькой.

5

  Дивизия  Сизова   залегла  в  трех  километрах  от  Краснограда,  перед
небольшим  селением. Противник яростно отстреливался. По  показаниям пленных
офицеров, немцы стремились во что бы то ни стало удержаться на этом рубеже и
сосредоточили для контратаки около двух десятков тяжелых и средних танков, а
также  восемь бронетранспортеров.  Однако  сведения, полученные  от пленных,
требовали подтверждения.
  Поэтому генерал Сизов решил  послать в село группу разведчиков. На этот
поиск было отправлено отделение старшего сержанта Шахаева.
  К  полуночи,  миновав  рощу,  разведчики  вышли  на  опушку  леса,  где
начинался  наш передний  край. Впрочем, переднего края в полном смысле этого
слова здесь не было. Под таким названием  обычно понимается:  траншеи,  ходы
сообщения, окопы, пулеметные и  стрелковые ячейки,  дзоты, блиндажи, колючая
проволока в  несколько колов, минные поля  и прочее.  Тут же ничего этого не
было.  Бойцы  лежали  в  неглубоких  ячейках,  наспех  выкопанных  саперными
лопатами. Некоторые устроились -- притом  не  очень  удобно -- в воронках от
снарядов и бомб. Иные же просто лежали за какими-нибудь  бугорками, не успев
откопать  для себя  даже ячеек. В  мертвенном свете  месяца тускло светились
покрывшиеся росой темно  зеленые каски лежавших в беспорядке бойцов. Так вот
в  лунную  ночь  светятся  арбузы  на  большом  колхозном  баштане.  Изредка
промелькнут  две-три согнутые фигуры и тут же  скроются,  вслед им прогремит
несколько звонких выстрелов.
  Аким  направился к длинному  каменному строению  -- колхозной  конюшне.
Шахаев  послал  его  туда попросить у стрелков проводника. Все двери конюшни
были занавешены плащ-палaтками.
  В одном  конце конюшни стояли лошади. Аким их не видел. Но было слышно,
как они  жуют овес, всхрапывают, гремят недоуздками и обмахиваются хвостами.
На  другом конце на соломе храпели бойцы, должно быть ездовые из батальонных
хозяйственных  взводов.  У  изголовья  спящих  на перевернутых  вверх  днами
кормушках горели стеариновые свечи. Одна  свеча пригнулась,  и жир  стекал с
нее  прямо на  густую  черную  шапку волос какого-то  паренька,  лежавшего в
обнимку с карабином.
  Аким поправил свечу и принялся будить черноволосого.
  -- Эй, ты, сгоришь!
  Тот  открыл глаза и, нисколько не  удивившись тому,  что над ним  стоит
незнакомый солдат в очках, буркнул:
  -- Чего надо?
  Аким рассердился.
  -- Сгоришь, говорю, дурья твоя голова! Пощупай свои волосы.
  Красноармеец не спеша потеребил волосы, недовольно проворчал:
  -- Наставили свечей, черти!.. Что тебе нужно? -- спросил он Акима.
  -- Командира или старшину роты, которая тут оборону занимает.
  -- Командир -- не знаю где. А старшину сейчас кликну.
  Солдат нехотя поднялся, вышел  из конюшни. До Акима долетел  его сонный
хрипловатый голос:
  -- Сержант Фетисов! Вас зовут...
  "Фетисов! -- обрадовался Аким. -- Неужели вернулся из госпиталя?"
  По каменной  стене конюшни,  как горох,  застучала пулеметная  очередь.
Ездовой быстро вернулся.
  -- Фриц... носа высунуть не дает, -- простодушно заметил он.
  -- А ты б еще погромче кричал.
  -- Так для тебя ж.
  -- Ну что? Придет старшина?
  -- Должен прийти... Да вот, кажется, он и идет...
  Плащ-палатка поднялась.
  -- Кто меня звал?
  -- Это я, товарищ сержант, Аким.
  --  Аким?  Разведчик?!  Ты  как  сюда?.. Ну,  пошли  ко  мне!  --  тоже
обрадовался Фетисов. -- Только потише, а то тут постреливают.
  Они вошли в небольшую  каменную сторожку.  На этот раз разведчик увидел
на столе Фетисова длинный и тяжелый ствол бронебойного ружья.
  -- Опять вы что-то тут мудрите? -- спросил Аким.
  -- Опять, -- признался сержант, кладя руку на ствол бронебойки.
  -- Зачем вы ее притащили сюда?
  --  Как  зачем?  --  удивился  сержант.  --  Надо  же  найти  ей лучшее
применение.  Вот я и думаю, нельзя ли приспособить к ПТР* оптический прицел,
использовать   бронебойку   как,  скажем,  снайперскую  винтовку:  бить   по
амбразурам  вражеских  дотов  и  других  укреплений.  Ведь  скоро  мы  будем
подходить  к границе,  а там,  наверное, доты  встретятся.  Из  винтовки их,
конечно,  не  поразишь.  Да и  из  орудия  не всегда  попадешь,  особенно  в
амбразуру, а вот из бронебойки, если она будет с оптическим прицелом...

  * Противотанковое ружье.

  Фетисов замолчал и задумался.
  -- Вот только одну штуку не могу никак придумать... Надо посоветоваться
с генералом. Напишу рапорт на его имя. Подам по команде. У него на этот счет
голова хорошо работает. Он, говорят, книгу о войне пишет.
  Не  художественную,   а   свои  соображения  излагает   насчет  ведения
современной  войны.  Ведь  он  ученый!..  У   него  будто  какая-то  степень
имеется...
  -- Вполне  может быть, -- согласился Аким, вспомнив  генеральский стол,
заваленный книгами,  и  свою последнюю беседу с комдивом.-- Солдат,  ставший
ученым... Ведь здорово!..
  -- Что ж, может, скоро  наступит такое время, и солдаты все наши  будут
иметь высшее образование. К тому дело  идет. А  я с этой штукой  обязательно
обращусь к генералу, -- Фетисов снова посмотрел на свою бронебойку.
  Аким  не стал  допытываться,  какая  это  штука тревожит  старшину,  --
разведчику   просто  было   некогда.   Однако  идея  снайперской  бронебойки
понравилась и  ему.  Он, как и в тот раз,  долго  смотрел в  простое и вечно
озабоченное лицо Фетисова.
  "Однако какой  беспокойный  ум  у  этого  агронома,--  подумал  он  про
сержанта. -- Будто новые сорта семян выращивает..."
  Аким попросил дать проводника до немецкого переднего края.
  -- Только поскорее. Меня ждут, -- добавил он.
  -- Сейчас дам.  Переднего-то  края  у немцев почти  нет. Отдельные узлы
только. В случае чего, огоньком вас поддержим.
  -- Нет, огоньком не надо. У нас дело тихое.
  Вышли на улицу. Натолкнулись на какого-то солдата.
  -- Ануфриенко, ты?
  -- Я, товарищ сержант!
  --  Проводи  разведчиков.  Куда  --  они  тебе сами  объяснят,  -- тихо
приказал  Фетисов и,  пожелав  Акиму счастливого  пути,  вернулся к  себе  в
сторожку.
  Боец-проводник указал разведчикам  место, где, по его мнению,  у немцев
никого не было. Часа полтора разведчики еще наблюдали. Затем, ощупав на себе
гранаты, автоматы, диски, ножи, поползли.
  К селу они  пробрались  далеко  за  полночь.  Где-то горлопанил  еще не
съеденный немцами петух, ворчали на грейдере автомашины.
  Выбрали  безопасное  место.  Здесь остался  один  Шахаев,  а  остальные
разведчики поползли к селению.
  Акиму досталась центральная часть села.
  Он пробирался огородами, то  и  дело  перелезая  через плетни.  Так  он
добрался до середины села. Услышал скрип колодезного журавля. Темным и узким
переулком он  вышел  к улице и увидел у колодца женщину  наполнив деревянной
бадьей белые цинковые ведра, она приподняла их на коромысле. Аким решительно
направился  к  ней. Заметив его, женщина опустила ведра на  землю. Очевидно,
она  очень  испугалась,  потому  что  долго  не  могла ответить  на  вопросы
разведчика. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам, зашептала:
  -- Как же ты... милый, попал сюда?
  -- Потом об этом... Скажите поскорее, много ли в вашей деревне немецких
танков?
  Женщина  приблизила свое  лицо  к Акиму и ничего не сказала:  уж больно
похож был на немца стоявший перед ней высокий и худой солдат.
  -- Что же молчите, мать? -- вырвалось у Акима. И по тому, как он сказал
это слово "мать", колхозница окончательно убедилась, что перед ней свой. Она
ответила:
  -- Много, деточка...
  -- Говорите же быстрей -- сколько, -- нервничал Аким,
  --  Много  их, окаянных,  да вот  без  бензину  стояли.  Только  сейчас
цистерна их приехала...
  "Должно быть, с соляркой",-- подумал Аким.
  -- Где она? -- горячо прошептал он, схватив  женщину за рукав. Очки его
блестели.
  Колхозница рассказала,  что  бензовоз  стоит у нее  во  дворе, а в хату
набилось "видимо-невидимо" немецкой  солдатни, они  натаскали  кур и  теперь
заставляют ее их жарить.
  Аким схватил у женщины ведра и побежал в переулок. Авдотья -- так звали
колхозницу -- поспешила  за ним. Аким лихорадочно  обдумывал  план действий.
Сердце разведчика боролось с разумом. Сердце требовало немедленных действий,
разум  останавливал. Первым желанием  Акима было тотчас же  побежать во двор
Авдотьи и  гранатами  подорвать бензозаправщик. Но холодный  и спокойный  ум
бывалого разведчика  отвергал это намерение:  ведь во  дворе, наверно, много
немцев, они не подпустят его к цистерне. В конце концов родилось одно, может
быть самое правильное, решение.
  -- Где ваша хата? -- спросил он Авдотью.
  -- А вон, через два дома отсюда.
  -- Ну, спасибо вам, мать!
  Через  несколько  минут Аким находился возле Шахаева и  горячо  излагал
свой план. Сенька, вернувшийся из поиска, попросил Шахаева:
  -- Я пойду вместе с Акимом.
  Но Аким холодно заметил:
  -- Не нужен мне помощник. Я и один справлюсь.
  Решено было  повторить вариант,  примененный когда-то разведчиками  при
уничтожении вражеского моста.
  Час спустя после встречи  с русским солдатом Авдотья услышала  в другом
конце селения,  где-то  на  его  южной  окраине, два  гранатных  взрыва,  за
которыми последовала бешеная автоматная стрельба. Немцы, сидевшие в ee хате,
побросали  недоеденных  кур,  похватали  автоматы  и  выскочили  на   улицу,
направляясь в сторону перестрелки.
  Авдотьин  двор  опустел.  Только огромной  тушей  чернел  бензовоз.  Но
недолго было тихо и тут.  К хате колхозницы подбежал тот самый красноармеец,
с которым Авдотья встретилась у колодца. Он был без  пилотки. Волосы мокрыми
прядями прилипали к  высокому лбу.  Боец тяжело дышал. Должно быть, до этого
он много и быстро бежал. Поняв, в чем дело, женщина заторопила его:
  -- Пали, родной, пали!..
  Она даже не подумала, что бензовоз стоит прямо под соломенной крышей ее
хаты.
  -- Пали же!..
  -- Скорее уходи отсюда, мать!..
  Авдотья выскочила из хаты  и побежала через улицу. Она уже была  далеко
от своего дома,  когда  раздался взрыв.  Мощное пламя плесканулось  в черное
небо.  По улице,  освещенной пожаром, бежали  немцы. Потом стрельба началась
где-то совсем близко. Авдотья поняла, что стреляют на  ее огороде. Сердце ее
похолодело: "He попался бы, бедненький!"
  Аким отбежал в огород и остановился: захотелось еще раз увидеть горящий
бензовоз. Он  понял,  что совершил  непростительную ошибку, но понял слишком
поздно: немцы уже заметили его и теперь  охватывали со всех сторон. Он видел
их  перебегающие  фигуры.  "Это  --  конец",--  подумал  он  с  необъяснимым
спокойствием. Поднял автомат и с каким-то,  не испытываемым ранее  злорадным
наслаждением  пустил  длинную  очередь по первым  попавшимся  ему  на  глаза
немцам. Двое из  них  упали, Аким  торжествующе крикнул и снова дал очередь.
Враги ответили  огнем.  Аким  кинулся  в  подсолнухи, задыхаясь от  свирепой
ненависти к своим преследователям. Сухие, колючие шляпки больно колотили его
по лицу, царапались, но всего этого Аким не чувствовал. Не слышал он и того,
как над самой его  головой  вспорхнула  стайка воробьев и  с веселым, шумным
чириканьем перелетела на другое место, в вишни.
  Акиму показалось, что он может спастись. Он углублялся в подсолнухи все
дальше и дальше. Но вот -- тупой удар в спину, что-то сильно рвануло грудную
клетку, и  он упал,  чувствуя, как гимнастерка  наполняется теплой и  липкой
жидкостью.
  --  Убит,-- просто и в полном  сознании прошептал  он. Язык его  ощутил
соленый вкус крови. Кровь клокотала еще где-то в горле.
  -- Обидно...-- вновь прошептал  он и, путаясь  в мыслях, как в паутине,
хотел понять, отчего же  ему  обидно,  зачем произнес это слово. И, нe найдя
ответа, повторил опять: -- Обидно...
  Воробьи  снова  защебетали где-то  рядом,  звонко,  шумливо. Теперь  он
услышал  их.  Но это  длилось  недолго.  Постепенно щебет  воробьев сменился
каким-то новым звуком, похожим на далекий звон колокола, но и этот звук стал
затухать. А потом и вовсе стало тихо.

6

  Перед Наташей -- дневник Акима. Боже мой, как знаком ей этот почерк  --
мелкий, неторопливый, ровный... "Аким, родной мой, славный мой! Ну почему ты
должен  был  погибнуть  сразу  же  после  нашей  встречи?  Почему?..  Почему
вражеская пуля щадила  тебя, когда меня не было рядом с тобой? Зачем ты ушел
от  меня? Ведь  ты сказал мне, что все будет  хорошо и мы никогда больше  не
расстанемся".
  Она перевернула еще одну страницу  и увидела стихи.  Это о  них, должно
быть, говорил ей Аким при встрече.
  Первую строку Наташа не разобрала. Прочла дальше:

  Так почему же я один
  Среди родных, среди друзей
  Остался жив и невредим?

  -- Остался жив и невредим,-- машинально повторила она.

  В раздумье вспомнил про тебя,
  Увидел море синих слез...
  Да, это ты спасла меня
  В пучине битв и страшных гроз.

  -- Спасла, спасла...-- плечи девушки затряслись, она  уронили голову на
дневник.  Теперь она плакала,  не  остерегаясь, что  ее услышат  разведчики,
которые  почему-то  нe  отходили  от  ее  окон,  особенно  старшина  и   тот
светлоглазый. Когда она снова  начала читать,  строчки запестрели  перед  еe
глазами. Она разбирала написанное с великим трудом:

  Я гордый вызов дал войне
  И по-солдатски ее нес.
  В дороге ты светила мне
  Сияньем золотых волос.

  Я помню тот противный звук,
  В ознобе затряслась земли...
  У смерти из костлявых рук
  Тогда ты вырвала меня.

  Наташа не  могла дальше читать. Стихи  говорили, что она спасла его, ее
образ светил ему  в  пути,  а вот сейчас  Акима уже  нет, и погиб он  именно
тогда, когда встретился с ней, когда она встала рядом с ним. Плакать девушка
больше не могла. Странное дело: она чувствовала себя жестоко обиженной, и не
кем-нибудь иным, а Акимом. Зачем он писал ей эти строки? Наташе не приходило
в голову обидеться на лейтенанта, который не дал Акиму побыть с  ней хотя бы
один денек...  Нет, она  обижалась только  на  Акима. Почему он  не захотел,
чтобы  командир  роты  послал  вместо  него  другого?  Почему  не попросился
остаться?.. Не любил ее -- вот и все. А она-то думала...
  Вдруг Наташа содрогнулась от этих диких и чудовищно нехороших мыслей. В
самом деле, как  она могла подумать  такое о своем Акиме, который  за долгие
годы их дружбы не сказал ей ни одного нечестного слова. Разве мог ее Аким не
пойти на это важное задание, мог ли он остаться в  роте ради встречи с  ней,
послать вместо  себя другого  разведчика, который, наверное,  тоже мечтает о
любимой?..
  Девушка  подняла голову, вытерла глаза  и посмотрела в окно.  Во  дворе
стояли  двое:  светлоглазый  и  еще какой-то неизвестный ей  солдат. Солдат,
видимо, пытался пройти к ней, а светлоглазый  его не пускал. Наташа услышала
их разговор.
  -- Ну, куда ты идешь? -- укоризненно спрашивал Сенька.
  -- Чирей у меня.
  -- Тоже мне болезнь!
  -- Пусти...
  -- Не  пущу! Пойми ты,  дурья голова, не до тебя  ей сейчас! Друг у нее
погиб...  а  ты со своим чирьем!.. Пойди к Кузьмичу.  Он  тебе колесной мази
даст. Говорят, здорово помогает...
  Наташа  безучастно  прислушивалась  к  перебранке  солдат.  "У  кого-то
фурункул,  кому-то  нужно  помочь",-- думала  она, не  находя в  себе  сил и
желания подняться  и  позвать бойца.  Отойдя от  окна,  вновь начала  читать
стихи:

  Когда я, раненный, кричал,
  В бреду ведя с врагами бой,
  Ты, как горящая свеча,
  Всю ночь стояла надо мной.

  Когда по мокрой, злой земле
  Ползли мы ровно десять дней,
  С тобою же казалась мне
  Земля и суше и теплей.

  И даже в миг, когда мороз
  Звенел, кровь в жилах леденя,
  Твоих пылающих волос
  Костер обогревал меня.

  Мне кажется, что я с тобой
  В огне совсем не уязвим
  И что не быть тебе вдовой,
  Как многим сверстницам твоим.

  Дверь отворилась, и  в  ней показался  Шахаев. Наташа торопливо закрыла
дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали
на влажных бледных щеках.
  --  У меня к  вам просьба, Наташа,--  сказал парторг, как бы не обращая
внимания  на состояние  девушки.-- Сегодня пришло письмо  от  матери  одного
погибшего разведчика-комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо
сделать сейчас же, пока есть время.
  -- Хорошо, я прочту,-- машинально сказала Наташа.
  -- Прочтите,  пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма.
Чудесный был парень -- Уваров. Они дружили с Акимом.
  -- Я сейчас же прочту,-- повторила она и поднялась.
  Шахаев  расстегнул свою  потрепанную  брезентовую  сумку  и среди бумаг
отыскал нужный конверт.
  -- Возьмите,-- породил он письмо Наташе.
  Разведчики ожидали во  дворе, усевшись где попало: кто  -- на повозках,
кто -- на сваленном плетне, кто -- на огромных белых тыквах, принесенных для
этой цели  с  огорода. О письме  они знали еще  утром,  когда его только что
принес почтальон,  и удивлялись, почему это Шахаев  не прочел  его им сразу.
Солдаты  сидели  мрачные,  подавленные  вновь навестившей их  бедой.  Сенька
стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как-то
вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла
скрытая боль -- куда только подевался разудалый, озорной блеск...
  Шахаев присел  рядом с бойцами и тоже  стал  слушать,  хотя  читал  это
письмо по крайней мере раз пять.
  "Дорогие,  милые мои  сыночки!  -- прочла Наташа.-- Получила  я  от вас
письмецо,  в  котором  вы  сообщили  мне  о смерти  моего  Яши.  Белый  свет
помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у  меня
один..."
  Наташа на  минуту замолчала, взглянула  на еще более  посуровевшие лица
солдат. Потом стала читать дальше:
  "Отца  у   него  убили   немцы.  Сестренка  Яши,  Ленушка,  погибла   в
партизанском  отряде.  Оставался  у меня он один -- вся моя надежда, радость
моя. А теперь и  его нет. И  вот подумала я: "Осталась одна-одинешенька, как
старая береза в поле,  кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду".
Сердце мое  заныло от великого горюшка.  Потом прибежала ко мне  соседка  --
Дарья  Петровна.  Добрая женщина, дай  бо