г  ей  здоровья. Поплакали  вместе,
умылись  слезами.  И  будто  отлегло  малость  от сердца, будто  разделили с
Петровной мое горюшко пополам -- оттого и легче стало. А вечером, как узнал,
пришел и сам  парторг  нашего  колхоза -- Иван  Ильич Сидоркин. Руки  у него
одной  нет, на  фронте  потерял.  Не  стал утешать, а  только молвил: "Общее
собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады.
Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская  мать да  хорошая
колхозница  к тому  же, должна  поправить эти дела".  Вроде  как  бы и не ко
времени  сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я
людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя,  сами знаете, работа
эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я:  "Муж  мой, Денис, все силы
отдавал колхозу, сын тоже, и я должна". Председатель наш распорядился выдать
мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла  я в дочки сиротку одну,
Дуню, мать  умерла у ней  недавно от  порока сердца,  а  отца, Пилипа, немцы
убили  в один день  с  моим  мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж,
родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо:
первое-то  время  все  из рук  валилось  и  писать  не могла,  не было  моей
моченьки. Спасибо  вам  за добрые  слова и картину  об  Яшеньке, которую  вы
прислали мне. У меня ее  забрали,  и  теперь она  висит в  избе-читальне. Не
забывайте моего Яшу, пишите мне  письма.  А коли  у  кого нет родной матери,
пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.
  До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться  живыми
и невредимыми.
  Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
  Село Пологое, Курской области".
  Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину.
Потом Вася Камушкин предложил:
  -- Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
  Комсорг  был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в  котором он
изобразил подвиг Якова Уварова.
  -- Надо  написать, -- поддержал Шахаев. --  Кому  же  поручим? --  и он
посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
  -- Наташе!.. Наташе!
  -- Хорошо, я  напишу, -- сказала она и вдруг разрыдалась.  Она плакала,
но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так  горьки,  как прежде:
сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на  котором сидела до этого, и
направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
  -- У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
  Теплый   ветерок  трепал   ее  волнистые   светлые   волосы,  непокорно
выбивавшиеся  из-под  пилотки.  Шахаев, проводил  девушку  долгим  взглядом,
удовлетворенно вздохнул.
  Он подозвал Панина:
  -- Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
  Сенька,  застигнутый  врасплох,  в  замешательстве нe мог сразу  ничего
сказать парторгу.
  -- То есть... как почему? А чего ей тут делать?
  -- Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
  Сенька  не ответил,  но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки,
толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро,
как могут подружиться  только девушки и  то лишь на  войне. Об Акиме Вера не
спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой  подруги. В конце концов
она начала рассказывать  о себе, о  своей дружбе, о любви к Сеньке  и о том,
как все-таки трудно девушкам  на фронте,  особенно  если  девушка одна среди
ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее
о  чем-то,  Наташа  не  ответила. Она  думала  о  себе, о парторге, о матери
Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала
ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей.
Думала Наташа и о  разведчиках. Люди эти,  огрубевшие на войне, убивавшие  и
убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
  -- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. --
Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые  бойцы и относятся к нам только
как к солдатам.  А ты  знаешь, Наташа, мой Семен  пропал! -- вдруг  сообщила
Вера.
  -- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
  -- Опять  Акима искать... Знаешь, Сеня просто  места себе не находит. С
ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто  страшно за
него. Ты знаешь, Наташенька,  как он любил  твоего Акима!..  А  тут  они еще
поссорились  с  ним из-за  чего-то. Вот  Сеня  и  мучается. Боюсь я за него,
Наташенька!  -- пухлые губы Веры покривились,  и была она  похожа сейчас  на
большого ребенка, готового расплакаться.
  Наташа, словно  очнувшись,  порывисто охватила  шею  девушки  и  крепко
прижала голову Веры к своей груди.
  -- Сестренка моя!.. Родная...
  В  комнату к  девушкам заглянул  Марченко, но, ничего не сказав, вышел.
Появление Наташи в  подразделении  повлияло  на  поведение  лейтенанта самым
лучшим  образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше:
энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни  старшине,
ни командиру  взвода. Всюду  старался навести порядок, хотя и без  того было
все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
  -- З Марченко щось случилось. Не посидит ни  одной минуты на месте. Усе
хлопочет.  Ось  якый   вин!..  --  говорил   старшина  Забарову  и  довольно
приглаживал усы.
  Вот и  сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие  распоряжения.
Наташа и Вера услышали его разговор:
  -- Где ты был, Ванин?
  -- Акима...
  -- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
  Ответа не последовало.
  Вера  плотнее прижалась  к  подруге,  будто  просила  у нее  извинения:
"Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо
проговорила, гладя голову Веры:
  -- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда
померкла вечно живая, бездонная синь.
  Вера  подбежала  к окну, открыла  его,  чтобы  лучше  слышать  разговор
Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
  -- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь
Аксай,  я  там с горсткой  разведчиков  четыре  дня  держался...  А Песчанку
помнишь?
  Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала  его  слов.
До них вновь донесся резкий голос командира:
  -- Назад тоже нужно оглядываться!
  -- Оглядываться, но не  глядеть все время, -- уже громче заметил Федор,
и подруги услышали эти слова.
  Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
  --  Наши  готовятся к  ночному штурму  города. Утром,  видно,  двинемся
дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал
ее в автороту.
  Услышав   об  этом,  Ванин  даже  не  пытался  возражать.  Он  был  уже
безразличен к своему "оппель-блитцу".
  -- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
  Когда разговоры за  окном стихли,  а  Вера убежала,  очевидно к Сеньке,
Наташа вновь принялась листать дневник.
  Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько  коротких
записей. Из блокнота выпала  какая-то бумажка. Наташа наклонилась  и подняла
ее.
  "В партийную организацию разведроты
  от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", --
  прочитала  она. Ниже листок оставался чистым.  Времени  ли  не  хватило
Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
  Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к
самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов,
возвращаясь  с  бомбежки.  По  улице  нескончаемой чередой тянулись повозки.
Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
  Возле  дома,  в  котором  размещались  разведчики,  шофер  из  автороты
принимал от Сеньки машину.
  -- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
  -- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не
в духе.
  -- Я у тебя спрашиваю!
  --  Слушай,  парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты
отсюда  подобру-поздорову.  А  то  как бы вот  этой  штукой  тебе красоту не
попортил. --  И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид
его не предвещал ничего хорошего.
  --  А цепи у  тебя  есть?  --  сбавив  тон,  спросил  шофер.  --  Дождь
начинается. Не доеду. Забуксует.
  -- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
  -- А закурить найдется?
  -- Нет, брат. У самого уши пухнут.
  -- Плохо вы, разведчики,  живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал
вытряхивать в  газетный  обрывок табачную  пыльцу,  прикрываясь  от  ветра и
дождевых капель  подолом  гимнастерки. А  Ванин следил,  много ли  наскребет
водитель. Оказалось -- немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь
двора.

7

  На   рассвете   дивизия  Сизова  прорвала   оборону  противника   и  во
взаимодействии  с  другими частями, при  поддержке танков, овладела  городом
Красноградом   сбивая  вражеские  заслоны,  советские полки  устремились  на
юго-запад к Днепру...
  Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе  и ждали команды,
чтобы  тронуться  в путь. Крупные  дождевые  капли катились  по маскхалатам,
обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом
с  Камушкиным.  Маленький  халат, перепоясанный  широким офицерским  ремнем,
плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.
  Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.
  Пинчук поспешно укладывал на  повозки свое хозяйство. В помощь ему  был
оставлен Ванин.
  --  Зараз на Днипро двинем! -- ликовал старшина, подмаргивая  Сеньке.--
Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..
  Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего
о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:
  -- Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и
этот  город не ахти какой великий, но красивое  название имеет. И за это ему
наше солдатское спасибо!..
  --  Спалылы  тильки хвашисты  поганючи. Мисто  було  гарнэ.  Сад,  а не
мисто...
  -- Ничего, товарищ старшина, возродится.
  --  А як же! --  подтвердил  Пинчук. Он словно ждал этого  и немедленно
стал излагать свои планы на будущее.
  Ясно,  что,  как  только  кончится  война,  он,  Пинчук, уже  немолодой
человек, да к  тому  же еще и  голова колгоспу, немедленно  вернется  домой.
Ванину, как полагал Пинчук, придется  еще, пожалуй, несколько годков  пожить
за границей и после войны   надо ведь,  чтобы и там  был порядок, чтобы люди
были людьми, а  не черт знает кем, чтобы и там  наконец  уважалось  доброе и
великое слово -- народ. В общем  Сенька останется в армии. Что  же  касается
его, Пинчука, то он придет домой -- дела его большие ждали в колхозе. Еще до
войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию -- помешали фашисты.
Теперь  он  обязательно  ее  построит,  и   притом  большей  мощности,   чем
предполагалось  раньше.  Восстановит  мельницу,  маслобойку,  крупорушку.  И
Пинчук не хочет,  чтобы колхозники в его селе жили под  соломенными крышами.
Хватит! Он понастроит им просторные  и  светлые хаты из кирпича,  покроет их
крепкой  и  нарядной  черепицей, все  дома  зальет  электричеством,  у  всех
установит радиоприемники,  выстроит клуб, --  да что  там  клуб -- кинотеатр
выстроит! А  школу, какую школу он  соорудит для малышей!  Жаль,  что  погиб
Аким.  Быть  бы  ему директором  этой школы  (хоронилась в Пинчуковом сердце
думка: переманить к себе  Акима). А к  тому времени подрастет посаженный еще
до войны сад на трехстах гектарах -- какая же хорошая жизнь будет!..
  -- Тильки  б нам не мишалы  бильшэ, -- закончил изложение своих больших
планов Пинчук.
  Настроение у всех троих,-- Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе,
но и  его  она  сильно разволновала,  -- стало  вдруг  таким  же  светлым  и
радостным,  как была светла  и  радостна эта ночь -- лунная, многозвездная и
теплая.  А  утро   выдалось   еще  великолепнее   --  без   единого  облака,
прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта
лучами  пробудившегося солнца. Радовала глаз  и окружающая картина:  куда ни
посмотри --  всюду  стояли  брошенные  и  подбитые немецкие  машины,  танки,
бронетранспортеры,  пушки. И нашим  солдатам плевать на них: стоят они,  эти
фашистские  машины  и  пушки,  смирнехонько,   беспомощные,   укрощенные.  А
укротители  их сейчас  бойко шагают по обочинам дорог,  стремясь на запад, к
Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками -- люди в обмотках,
с помятыми  пилотками и в выцветших  гимнастерках,  не  слишком, может быть,
деликатные люди, но  зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая
пыль,  с  ревом и лязгом мчались  наши  танки,  за  ними поспевали "катюши",
самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все  туда же,
на юго-запад.
  Слева,  среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич  увидел
обломки вражеского бомбардировщика.
  -- Сбегай,  Семен,  принеси-ка кусок плексигласа. Лавра  мундштуки  нам
сделает, -- попросил ездовой.
  Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы  аккуратно подстрижены. Даже
хлястик  на его шинели не висел больше  на одной пуговице. И Сенька знал: не
хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой.
На всех лежало ее светлое, живое отражение.
  -- Пошли они к черту,  эти мундштуки!  -- решительно  отказался Сенька,
чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..
  Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.
  -- А може, сбегаешь, Семен? -- на всякий случай предложил Петр.
  -- Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной
гадостью, -- упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:
  -- При коммунизме бережливость  вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б
ее в дило употребили.
  Немцы откатывались к  Днепру,  яростно огрызаясь. Но сдержать советских
солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши
пехотинцы  и  танкисты  врывались  в  села и  города и  сбивали  неприятеля,
вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.
  Но Пинчук  скоро изменился в лице, впал в  редкую  для  него угрюмость:
справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла
села. Тяжелые, горькие дымы  поднимались к небу, застилали светлый горизонт.
Едкая  гарь,  смешанная  с терпкими степными  запахами,  ударяла  в  ноздри,
теребила душу.  Черные, обгорелые яблони  стояли  у  дорог,  роняя на  землю
крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие
одичавшие  ребятишки рылись в  золе,  у родных пепелищ, собирая для  чего-то
обгорелые,  ненужные гвозди  и дверные  скобы.  Ребята  были  так  подавлены
совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей.
Пинчук  смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя  дочурка вот так
же роется в золе у сгоревшей хаты..."
  -- Кузьмич,  -- тихо  проговорил  Петр, -- командир  роты разрешив мэни
заскочить  до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри  за
Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..
  Он пожал  руки Кузьмичу  и Сеньке,  тяжело  соскочил на  землю  и пошел
напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим
взором  обнимая  и  лаская  степь. Глаза  его, мудрые Пинчуковы  очи, что-то
беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший
диким  бурьяном,   возвышался   полусгнивший  землемерный  столбик.   Отсюда
начиналась  вспоенная  его потом,  исхоженная и  измеренная вдоль и поперек,
родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он  думал о ней, ворочаясь
в сыром  окопе, она снилась ему, ею  полнилось широкое Пинчуково сердце. Она
была  его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там,
за Харьковом.
  Пинчук стоял, всматриваясь в даль.  Неоглядным  волнующим морем дрожала
перед его отуманенным, заслезившимся  взором ширь полей, и  невыразимая боль
пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким
и вредным молочаем...
  Петр шумно вздохнул и  пошел дальше. Наконец он увидел  родное селение.
Оно было сожжено,  как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная
Пинчуком, уцелела.  Это удивило его и обрадовало.  Уже потом он выяснил, что
немцы просто не успели  ее подпалить.  Семьи Пинчука дома не  оказалось.  От
соседей он  узнал, что жена  и дочка  его живы.  Находятся у родственников в
дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена.
Петр побродил возле трубы, что  осталась  от  его хаты, и собирался ужe было
уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.
  -- Та цэ ж наш голова колгоспу! -- подхромал к Пинчуку, выставив вперед
аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко -- бывший завхоз. -- Какими судьбами?
  -- По дорози забиг. Наступаемо...  А ты що, Юхим, хвашистам служил?  --
напрямик спросил Пинчук.
  Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.
  -- Нет, Петро, не  найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу
вели.  Был один староста, да и тот недолго  голову  носил,  -- сказала Мария
Кравченко,  Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды
премировал ее поросенком.
  --  Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся,  чоловиче, за дило! В  армию
тебя не визьмуть -- хромый та  и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока
мэнэ нэмае, ты будешь  головою. Та щоб колгосп наш на хорошему  счету був!..
Приеду, подывлюсь!..
  Откровенно говоря, Пинчуку  не  хотелось ставить Ефима во главе артели:
недолюбливал  его  Петр,  еще до войны  хотел  заменить Ефима другим,  более
расторопным и смекалистым  завхозом,  да  не успел.  Ленив  был  малость  да
несообразителен  Ефим Даниленко. А что  еще хуже --  на  водчонку падок.  Но
сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на  Ефиме. "Будет
плохо работать,  переизберут", --  подумал он. И,  сам того не замечая, стал
давать задания колхозникам:
  -- Першым долгом инвентарь  соберите. Як  що кони  у кого  е та коровы,
зябь  начинайте  подымать.  Помогайте  друг  другу   хаты  строить.  Конюшни
колгоспни до  зимы  восстановить трэба...  И от  що,  Юхим, я тоби  кажу: не
справишься ты со всем, як що не построишь  саманный завод в нашому колгоспи.
Так що завод -- основнэ зараз... Памъятай про цэ.
  До  полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в
школу.
  --  Директор, Иван Петрович,  живый? --  спросил  Пинчук, поднимаясь по
ступенькам.
  -- Живой был... Весною до Ковпака пишов.
  -- В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.
  -- Добрэ.
  Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.
  Вот в этом зале когда-то проходили торжественные собрания, здесь он был
частым  гостем, сидел  непременно  за  столом президиума  на всех  выпускных
вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.
  Вошли в  один класс. Над дверью сохранился номер "7". Петр огляделся. В
классе, на  полу, увидел фотографию  выпускников.  Веселые,  смеющиеся  лица
девчат и  хлопцев. Среди них, в центре, Иван  Петрович, вокруг  него молодые
учительницы  и учителя  -- всех их  хорошо знал Пинчук.  На  углу фотографии
отпечатался  след  кованого сапога.  Он пришелся  как раз на круглое  личико
девочки,  исказил  его, вмял косички.  И  почему-то это  было  больнее всего
видеть Петру.  Он  поднял фотографию, тщательно ее обтер и  бережно уложил в
карман.  Затем  с яростью принялся  выбрасывать на улицу через разбитое окно
немецкие   противогазы,   сваленные   в   углу,   и   старое   темно-зеленое
обмундирование.  Затем перешел в  другой класс и там сделал то же самое. Так
он очистил  всю школу. Потом  вышел на  улицу, зачерпнул в  школьном колодце
бадью воды  и  умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти  к нему в  дом,  которым
теперь служил  полуобвалившийся погреб, перекусить  и о