тдохнуть.  Но  Пинчук
отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:
  -- Нехай не туже. Вернусь в целости.
  Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:
  -- В  Марьевку  сходи.  Посоветуйся  з  головою. Може,  пидмогнэтэ друг
другу. У  него,  мабуть,  кони е.  Вин  чоловик хитрый.  Спрятав,  може,  от
нимца!..  Сходи в райком. Хай коммунистив  дадут.  Чоловика два хотя  б, щоб
помогли тоби...
  Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда-то были
густые  вишневые  сады,  теперь торчал  обгорелый черный  кустарник.  Сердце
солдата сжалось.
  -- Надиюсь  на тэбэ, Юхим,  гляди  тут  за  хозяйством, -- сказал он и,
вдруг вспомнив  о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал:  "Вот  бы
кого мэни  завхозом-то".  -- Так  гляди же, Юхим!..  -- густые  усы  Пинчука
шевельнулись, он их прикрыл зачем-то своей огромной ладонью.
  -- Добра!.. -- сказал Ефим.
  И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.
  -- До побачення!..
  Пинчук  вышел за  село.  Ноги  быстро  понесли  его  по  невспаханному,
насильственно обеспложенному полю. Голова гудела от нахлынувших воспоминаний
и дум. Пинчук  все убыстрял и убыстрял шаг.  А перепела  -- глупые птицы! --
наперебой убеждали, звенели в высокой, безобразной траве: "Спать пора, спать
пора,  спать  пора..." Едкая гарь  неслась  в воздухе, жгла  ноздри,  сушила
глотку.  "Спать  пора,  спать пора..."  --  заливались  перепела.  "Не  пора
спать... не пора, ой как не время!.." -- стучало в сердце старого солдата.

8

  Разведрота  располагалась в  густом саду,  на западной окраине большого
украинского  села,  в  двух  переходах  от  великой  реки.  На  этом  рубеже
командование дивизии спешно приводило в  порядок полки, пополняя их людьми и
боеприпасами,  подтягивая  тылы   шоферы  заправляли машины  горючим,  чтобы
совершить последний стремительный рывок к Днепру.
  Приближался  вечер. Косые  солнечные лучи  с  трудом  проникали  сквозь
частые, повитые сумерками,  колючие  ветви терновника,  за  которыми  сидели
разведчики. Тут  было  тихо и прохладно, просто  не верилось, что в соседнем
селе  и  вообще  где-то  рядом  могли  быть  немцы.  Ни единым  выстрелом не
нарушалась  тишина. Только  самолеты-разведчики  по-прежнему  чертили  белые
замысловатые линии на тускнеющем небе.
  Рота была сейчас похожа на цыганский табор. Кузьмич, на случай дождя, а
главное  --  для  прохлады, разбил  несколько зеленых палаток, возле которых
сидели  и  лежали  разведчики. Большинство из  них  было занято каким-нибудь
делом: одни подбивали подметки к сапогам  другие зашивали маскхалаты  третьи
чистили  автоматы   кто-то  брился  некоторые  торопливо,  зная,  что  скоро
придется идти вперед, расправлялись с недоеденными консервами  иные  сбивали
с деревьев редкие перезрелые яблоки,  отыскивая их, как охотник выискивает в
тайге шуструю белку. И лишь немногие, на  всякий  случай, вздремнули. К этим
немногим,  разумеется, принадлежал и  Сенька,  который любил  "выспаться про
запас". Кузьмич, Лачуга и Наташа готовили ужин.
  За  последние  дни девушка  сильно похудела. Лицо  ее  осунулось, глаза
потемнели. После гибели  Акима она  стала замкнутой, молчаливой. Об Акиме ей
постоянно  напоминал простоватый Михаил Лачуга. Кузьмич в этом отношении был
догадливее повара и  не тревожил  Наташу тяжелыми воспоминаниями. Он полюбил
девушку и старался облегчить ee трудную фронтовую жизнь.
  Предупредительно относился к Наташе и  Марченко. Она часто  чувствовала
на себе пристальный  взгляд каштановых  глаз лейтенанта. В  глазах Марченко,
как  и в  его  походке,  было  что-то  вкрадчиво-мягкое,  рысье  и  опасное.
Встретившись  с  ним,  она робела, торопилась поскорее  уйти  от лейтенанта.
Иногда он eе останавливал:
  -- Вы... что, Голубева?..
  -- Вы о  чем-то хотите спросить меня? -- в свою очередь говорила она, с
трудом подавляя в себе неприязнь к этому красивому человеку.
  -- Разве вы не знаете -- о чем?..
  -- Я вас не понимаю, -- отвечала она и быстро уходила.
  Лейтенант провожал ее долгим скользящим взглядом.
  У  Кузьмича  же был свой  план:  ему хотелось во  что бы  то  ни  стало
сблизить Наташу с  Шахаевым.  Только  Шахаев,  думал  сибиряк,  достоин  ее.
Подружившись с  ним,  она,  как полагал Кузьмич, постепенно забудет про свое
большое горе и приободрится.
  "Жаль девку. Засохнет", -- сокрушался старик, обдумывая во всех деталях
свой замысел. К его реализации он подходил в высшей степени осторожно.
  -- Довольно тосковать, дочка, --  говорил он ей.  --  Не вернешь теперь
его.  На свете  еще много встретится  хороших  людей.  Ты бы  поговорила,  к
примеру, с парторгом нашим. Он тоже про то скажет...
  Но она выслушивала его равнодушно, будто навсегда застыла в своем горе.
  Шахаев, не  подозревая  о Кузьмичовых планах, со своей стороны старался
всеми силами втянуть девушку в общественную работу, на что она шла с большой
охотой. Наташа сказала как-то парторгу:
  -- Товарищ  старший  сержант!.. Прошу вас  --  побольше загружайте меня
делами.  Мне иногда кажется, что я очень мало, слишком мало  делаю!..  Разве
сейчас  можно  так!..  Вы  вот  все  ходите  в  разведку,  жизнью  рискуете,
проливаете  кровь...  А  я...  ну,  что  я  делаю  полезного?..  Перевязываю
раненых?..  Но в  роте их не  так уж  много бывает!.. Я не могу  больше так.
Прошу вас!..
  Он  пытался  разубедить  ее  и  сокрушался  оттого,  что  слова его  не
достигают цели.
  По  совету парторга Камушкин  стал  давать Наташе  различные поручения,
которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто  женской аккуратностью.
Она  читала разведчикам свежие  сводки Совинформбюро, распределяла газеты...
Старый и добрый Кузьмич видел,  что, где бы она ни была и  что бы ни делала,
всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.
  Командир  роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич
со  своим верным помощником Лачугой  натаскали к  палаткам свежего душистого
сена, накрыли  его пологом,  и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув
воротники гимнастерок.
  Шахаев лежал  рядом  с  Камушкиным.  Кузьмич уселся на сваленном танком
яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел  на сизый дымок, витавший
над  головой старого солдата,  и  не  мог смежить глаз. Он  приподнялся и  с
удивлением  увидел, что никто не  спит.  Широко раскрытые  глаза разведчиков
были устремлены в небо.
  -- Что же  вы не спите, друзья? -- спросил парторг.-- Ночью не придется
отдыхать.
  -- Не спится что-то...  -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже
выспался раньше. -- Блохи кусают...
  -- Врешь  ты! --  зашумел на него, явно подражая Пинчуку,  оскорбленный
Кузьмич. -- Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.
  -- Не спится и мне, -- сказал Камушкин.
  --  Ну вот видите!  --  воскликнул Сенька  и,  неожиданно  посерьезнев,
спросил  задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться
до него. -- И,  помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай,  Кузьмич,
затягивай!
  -- А какую?
  -- Любую.
  -- Я больше старинную...
  -- Валяй, валяй! -- поощрял Сенька.
  Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу  и, разгладив усы,
прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:

  Вниз но Волге-реке
  С Нижне-Новгорода...

  Его несмело поддержали:

  Снаряжен стружок,
  Как стрела летит.

  Старый  запевала знал,  что неуверенность бойцов  пройдет, и  запел еще
громче:

  Как на том на стружке
  На-а-а снаряженном...

  Хор дружно грянул:

  У-у-у-удалых гре-э-э-бцов
  Со-о-о-рок два си-и-идит.

  Шахаев попытался  было подтянуть,  но увидел, что только портит  песню:
голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он
замолчал и  задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт
песне,  он смотрел  на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи  мои  дорогие,
верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение
Шахаева  легко воспроизводило их голоса и мысленно  вливало в общую гармонию
звуков.  От  этого  песня  для него  становилась  полнозвучней,  мощней. Бас
Забарова  гудел не  обособленно, а  в соединении  с немного трескучим, но  в
общем  приятным   голосом  Акима.  Соловьиный  заливистый  тенор  Ванина  не
существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова  Уварова, слышал Шахаев
и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.
  Парторг закрыл глаза, и  тогда  все  трое встали  перед ним  как живые:
Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в  один ряд с ними уже этой ночью
встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...

  Они все сидят
  Развеселые.
  Лишь один из них
  Призадумался.

  Марченко слушал песню, прислонившись  спиной  к  яблоне. Он смотрел  на
Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,
что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:

  Лишь один-то из них
  Добрый молодец
  Призадумался,
  Пригорюнился.
  Жилы на тонкой  шее Кузьмина натягивались  балалаечной струной.  Шахаев
подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,
когда Кузьмич брал  невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось  страшно за
певца:  он  боялся,  что  жилы  на  худой шее  ездового  вот-вот  лопнут.  А
увлекшийся   Кузьмич  забирал  все  выше  и  выше.   Думалось,   сама   душа
взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

  Ах, о чем же ты,
  Добрый молодец,
  Призадумался,
  Загорюнился? --
  спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

  Загорюнился о ясных очах.
  Я задумался о белом лице,
  Все на ум идет
  Красна девица,
  Все мерещится
  Ненаглядная.

  Еще ниже склонилась седая голова  Шахаева. Плотно закрылись его  черные
глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

  Эх вы, братцы мои,
  Вы товарищи,
  Сослужите вы мне
  Службу верную, --

  выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно
и просяще:

  Скиньте, сбросьте меня
  В Волгу-матушку,
  Утопите в ней
  Грусть-тоску мою.
  Марченко  поник головой,  стоял тихий  и какой-то растерянный.  А песня
лилась в его сердце, обжигая:

  Лучше в Волге мне быть
  Утопленному,
  Чем на свете жить
  Разлюбленному.

  Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.
  Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и
Сенькино  сердце. Помрачнел лихой разведчик,  опустил  когда-то беспечальную
голову и  не  смел  поднять ее, взглянуть на  Наташу, словно чувствовал свою
большую  вину  перед  ней.  Непокорный  вихор  сполз  на  опаленную  солнцем
приподнятую  правую бровь.  Потом он  резко вскочил на ноги, зачем-то быстро
взобрался  на  самую  высокую  яблоню,  в  кровь исцарапан руки о  маленькие
колючие сучья,  невидимые в  темноте.  Ветер  сорвал  с его  головы пилотку,
растрепал густые мягкие волосы.
  Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.
  -- Что с тобой, Семен?
  Обрадовавшись  этому  вопросу, Сенька, однако,  ответил  не сразу. Лишь
проворчал невнятное:
  -- Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, -- ткнул раза два себя
в грудь.
  -- Об Акиме вспомнил?
  -- Угу, -- угрюмо выдавил Ванин и,  помолчав, начал торопливо и горячо:
--  Не увижу его больше  -- вот беда. Решил, поди,  что  я плохой товарищ...
издевался над ним...
  -- Тебя беспокоит только это?
  -- Ну да...
  -- A ты всегда был прав в споре с Акимом? -- в  узких  щелках припухших
век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза. -- Как ты думаешь?
  -- Не знаю...
  --  Вот  видишь. Не  так важно, Семен, что  вы  не  успели помириться с
Акимом.  Важно другое  -- чтобы  ты нашел мужество  сказать  себе: "Да, я не
всегда  был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И  больше не  допущу ничего
подобного по отношению к своим боевым друзьям".  Акиму уже сейчас все равно:
помирились вы с ним или  нет.  А  вот для нас,  живых твоих товарищей, очень
важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.
  Сенька  молчал. А  Шахаев,  положив на его плечо свою короткую  тяжелую
руку, неторопливо продолжал:
  -- Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов
и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты  смешиваешь. Для  тебя все
они одинаковы.  Немцы  -- и  все.  И их надо  уничтожать везде, как ты часто
говоришь. Аким не соглашался  с  тобой в  этом, и  он был прав. Надо глядеть
вперед,  Семен,  а  не назад.  Кто знает,  может,  когда-нибудь  немцы  тоже
построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами...
  Сенька  слушал и  не верил ушам  своим. Тот ли это Шахаев говорит такие
слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам
Шахаев вот  совсем  недавно, на Курской дуге, лично убил восемь немцев? Нет,
тут что-то не то...
  --  Как можно говорить такое, товарищ старший  сержант? --  начал Ванин
запальчиво, обжигая  парторга зеленым блеском своих округлившихся глаз. -- Я
вот  вас опять не понимаю.  Что я,  к  примеру, должен делать, когда на меня
прет целая  цепь немцев? Сидеть и ждать? Ведь все фрицы как фрицы, в плоских
касках с  чертенячьими рожками, в зеленых мундирах, -- разберись, который из
них убежденный и у которого этого убеждения нет. На лбу не написано, а ежели
и написано у
  какого,  так издали не  увидишь.  Пока  будешь  разбираться,  они  тебя
прихлопают. Доказывай потом, что ты не верблюд...
  Шахаев улыбнулся:
  -- Ай, Семен, Семен! Упрямая твоя головушка!  Кто же тебе сказал, что в
бою не надо убивать. Бой есть бой. Там против тебя только враги. И  ты прав,
когда говоришь, что на войне надо быть злым. Добряки тут ни к чему...
  -- Во-во!.. -- подхватил Ванин и победно  посмотрел на парторга. --  Но
Аким  не понимал этого. А я хотел его на путь истинный направить. Друг же он
мой. А  в уставе сказано: помогай товарищу словом  и делом, удерживай его от
дурных поступков. Я действовал согласно уставу. Словом удерживал... Ведь это
факт, что Аким пожалел предателя, не убил гадину такую!..
  -- Ну, это еще неизвестно, пожалел или нет.
  -- Ясное дело -- пожалел!..
  -- А по-моему, тут что-то другое.
  -- Значит, я был не прав?
  -- А ты сам-то как думаешь?
  Сенька не ответил.
  Вокруг было тихо. Только на вершинах яблонь и груш чуть  слышно роптали
увядающие листья. Изредка они срывались и, невидимые, мягко ложились у ног и
на головы присмиревших солдат.
  У плетня, в сухой  прошлогодней  крапиве,  сопя  и  фырча,  бегали ежи,
гоняясь  за  мышами и другой мелкой  тварью.  В  воздухе  неслышно  носились
нетопыри, и трассирующими пулями бороздили ночной мрак светлячки.
  Ванин  прислушивался   к  возне   у  плетня:   с  необычайной  ясностью
припомнился ему окоп -- тот, на Донце: еж, колючим комком скатившийся по его
спине  на  дно  окопа  острый  запах  человеческого пота   хриплое  дыхание
белоглазый,  с  рыжей подпалиной густых бровей немец, его искусанная  нижняя
губа и хрусткий звук  вонзившегося в грудь ножа   ястребиный нос Акима и сам
Аким, изогнувшийся над врагом...
  "Неужели я был не прав?" -- Сенька прищемил зубами нижнюю губу.
  -- Хороший парень был все-таки Аким, -- сказал он, подумав. -- Умный...
Умнее  меня,  -- признался  он  с неожиданной самоотверженностью  и  добавил
упавшим голосом: -- А расстались как враги. И все я...
  Ванин замолчал и больше уже не решался заговорить, будто боясь спугнуть
то  глубокое  и необыкновенное чувство,  которое родила в нем  эта  короткая
беседа.
  От  майора  Васильева  прибежал  посыльный,  что-то  сообщил  Марченко,
стоявшему в глубине сада, и оттуда послышался голос лейтенанта:
  -- Забаров, строй бойцов!
  Разведчики вскочили и привычно построились.
  В  саду сгустилась темнота, поглотила деревья.  Лиц разведчиков не было
видно. Сенька стоял  рядом с Шахаевым, облачившись в маскировочный халат. На
левый фланг  с санитарной сумкой встала Наташа. Возле нее --  Камушкин. Чуть
поодаль  находился со своей повозкой Кузьмич. Лошади его уже были запряжены.
Отбиваясь от  насекомых,  они встряхивали гривами,  сучили  задними  ногами,
отмахивались хвостами.  Подальше, у  другой повозки  с трофейными  битюгами,
белел  колпак  Лачуги. Повар  с помощью двух молодых  разведчиков  укладывал
котел и провизию.
  -- Ну, как у тебя там, Михаил? -- спросил Кузьмич.
  -- Готово! -- ответил тот.
  -- Выезжай на дорогу. Едем к Днепру.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

  Дожди сменились ясной погодой.  Стояло настоящее "бабье  лето" с белым,
летучим тенетником. Листья  тополей,  вспугнутые орудийными  вздохами, долго
кружась  в  воздухе, желто-красными парашютиками  спускались  вниз,  укрывая
багряным  одеялом засыпающую  землю. Еще  под  бледно-синим куполом неба  не
раздавался  плач  журавлей,  но  уже  было ясно, что пройдет  денек-другой и
польется сверху  прощальное курлыканье, наполняя человеческое сердце грустью
и неистребимой жаждой бытия.
  В один из таких дней  дивизия генерала  Сизова,  заняв вместе с другими
частями поселки Новый и Старый Орлик,  что юго-восточнее Кременчуга, вышла к
Днепру.
  Взорам бойцов  открылась великая река. Днепр спокойно катил к морю свои
воды, был светел и приветлив.
  Генерал Сизов и полковник Демин с  командирами частей и офицерами штаба
укрывались  в  прибрежных тальниках,  осторожно  ходили вдоль  реки, выбирая
места для переправы. Комдив бросал короткие вопросы.
  -- Артиллерия подтянулась? -- спрашивал он полковника Павлова.
  -- Подтянулась,  Иван  Семенович.  Батареи занимают позиции. Производят
привязку целей. Гунько уже засек до десятка пулеметов.
  -- О взаимодействии с соседями договорились?
  -- Так точно.
  -- Как со снарядами?
  -- По два боекомплекта на орудие. Скоро еще подвезут.
  -- Проверьте еще раз.
  -- Слушаюсь.
  -- Как  с переправочными средствами?  --  генерал обернулся к  высокому
черноусому и краснощекому офицеру.
  --  Понтонеры  еще  не  подошли,  товарищ  генерал. А  лодок  набралось
порядочно.  Сейчас саперы  сооружают  плоты для  артиллерии.  Особенно много
лодок собрано в полку Баталина.
  -- У меня один старшина Фетисов раздобыл где-то штук десять, -- вставил
довольный Баталин.
  -- Вы представили его к награде? -- спросил генерал.
  -- Нет, еще не представлял.
  -- Представить сегодня же! --  коротко  сказал комдив  и, обернувшись к
Демину, добавил: -- А вас, Федор Николаевич, прошу передать редактору: пусть
напишут о Фетисове хорошую статью! --  Комдив был сосредоточен и  суров, как
всегда перед большим делом. -- Тюлин! -- позвал он.
  -- Я вас слушаю, товарищ генерал!
  -- Как только разведчики зацепятся  за тот берег, начнете  переправлять
свой полк. Поняли?
  -- Слушаюсь,  товарищ  генерал.  Спасибо  за  доверие! --  взволнованно
проговорил  офицер.  Он не забыл еще своего неприятного разговора с комдивом
на  НП  под  Харьковом. Генерал  строго  внушал  молодому  командиру полка о
необходимости  непрерывной учебы. --  Спасибо!.. -- еще  раз повторил он, не
зная, куда деть свои неловкие руки.
  После слов генерала Баталин нахмурился и сердито посмотрел на комдива.
  "Больно ему, -- подумал  начподив.  -- Решил,  что не доверяет генерал.
Другого первым посылает на правый берег".
  -- А ваш полк, -- Сизов взглянул на Баталина, -- будет форсировать реку
южнее Тюлина... одновременно с ним, -- добавил он  в углах плотно сжатых губ
чуть дрогнула улыбка.
  Баталин  воспрянул  духом и  с благодарностью  посмотрел  на  командира
дивизии   ему очень  хотелось,  чтобы тот  улыбнулся, но  генерал вновь стал
непроницаем.
  --  Развивайте  продвижение  вглубь и расширяйте плацдарм,  --  говорил
Сизов,  когда место для переправы было  окончательно  выбрано. -- Действуйте
смелее, за фланги не очень беспокойтесь.  Левее и правее нас  этой  же ночью
переправляются  соседние дивизии.  Если врагу  удастся  окружить нас,  будем
драться в окружении. Но  назад пути нет. Вслед за нами пере