. Оглох с перепугу-то!.. Как дела, спрашиваю?
  -- Шлехт, -- наконец поняв, выдохнул немец.
  --  Вполне согласен, -- с удовольствием подтвердил Сенька. -- Дела ваши
действительно шлехтовые. Одним словом -- капут!
  --  Капут, капут!  -- хором и,  казалось, с радостью забормотали немцы,
услышав самое популярное у них сейчас слово.
  --  Благодарим  за  полезные  сведения! -- и, сплюнув, Ванин  отошел от
пленных.
  Гунько неплохо говорил по-немецки.
  -- Много русских побил? -- обратился он к "Сенькиному" немцу.
  Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали.
  -- Я не убивал русских... Я -- санитар. У меня даже винтовки не было...
А  вот  Эрих  убивал,  много  убивал,  --  заторопился немец,  показывая  на
побледневшего солдата. -- И Ганс убивал... Они -- автоматчики.
  Гунько задумчиво и даже с какой-то глубокой грустью смотрел на немецких
солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона.
  -- Сведения, что ли, требуют? -- устало спросил Гунько.
  -- Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном...
  -- По всей форме?
  --  Так точ...  -- перехватив  иронический взгляд,  офицера,  посыльный
замялся. -- В  общем,  сводку о потерях  майор требует... Начальник-то штаба
убитый... Снаряд в блиндаж угодил...
  Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.
  -- Ну что ж... Вот  гляди... --  он обвел глазами место, где еще  утром
стояла  целой и  невредимой его  батарея. -- Орудий ни одного, из людей двое
здоровых,  десять  раненых. Вот  еще  один пехотинец  к  нам  присоединился.
Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с
бумагами завалило. --  Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя
стояло несколько расщепленных осколками бревен.
  -- Есть доложить -- вся батарея погибши!..
  -- Как, как ты сказал?! -- Гунько потемнел.
  -- Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то  ваша. Орудий
ни одного...
  -- Это  кто  ж  тебе  сказал, что  она  погибла?  --  остановил  Гунько
посыльного.  -- Нет,  солдат,  ты так  не докладывай  майору... Кто дал тебе
право  говорить так  о моей батарее?..  Она  жива  и будет еще  долго жить и
колотить фашистов до полного их  издыхания!.. Ведь немцев-то мы  остановили!
Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь  сказать  об этом
майору. А санитаров -- сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..
  Пригнувшись,  посыльный быстро побежал  по траншее,  придерживая  сбоку
противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.
  Забаровцы  помогли Гунько  похоронить  в  разрушенном  блиндаже убитых.
Командир батареи кого-то искал еще.
  -- Вы что? -- спросил Забаров.
  -- Парторга никак не найду.
  Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.
  Он  лежал с оторванной ногой под обломками  перевернутой взрывом пушки,
зажав в  левой руке  таблицу  стрельбы, -- парторг  был  командиром  второго
орудия.
  -- Вчера рекомендацию мне в партию писал, -- сказал ефрейтор Печкин,  и
все еще раз посмотрели  на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в
батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.
  --  И салют-то нечем отдать. Ни  одной пушки не  осталось, -- огорченно
вымолвил Печкин.
  -- Ничего, -- тихо  сказал Гунько. --  Москва всем отдаст салют. Никого
не забудет.
  -- Никого, товарищ старший лейтенант! -- воскликнул Аким и покраснел.
  В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била  по
немецкой переправе пушка из соседней батареи.
  --  Товарищи!  --  обратился  Гунько  к  разведчикам,  когда  все  было
закончено. -- Вон рядом с  тем  подбитым немецким танком...  Видите -- носом
ткнулся в какую-то  яму?.. Там упал  наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо
бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит...
  -- Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, -- приказал Забаров. -- Сбегай-ка.
  -- Разрешите и мне пойти вместе с ним, -- попросил Аким.
  -- Иди.
  Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.
  До танка было  метров двести. Ванин добежал до него  первый. Еще издали
он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:
  -- Аким, это Фетисов!..
  Фетисов шевельнулся и простонал.
  -- Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! -- тормошил раненого Ванин.
  Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
  -- Вы... ребята?
  -- Мы!.. Мы!..
  -- Ты ранен! Понимаешь, ранен!
  -- Как ранен?.. Ах, да...
  Разведчики подняли его на руки, понесли.
  -- Постойте, постойте!.. -- вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая
испеченные солнцем, бескровные губы. -- А сумка... сумка моя где?..
  -- На кой черт она тебе сдалась! -- не выдержал Сенька.
  -- Там... там расчеты... они погибнут!
  -- Ладно,  товарищ сержант, -- успокоил  его Аким. -- Сейчас поищем. --
Он вспомнил ту ночь,  когда они  застали  Фетисова  за исследованием  минных
осколков и стабилизаторов.
  Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где  разведчики увидели
Фетисова.
  --  Большое  нам   спасибо,  ребята!..   --  немного  окрепшим  голосом
поблагодарил  сержант,  принимая  из  рук Акима сумку и прижимая  ее к своей
груди.
  Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить
его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
  Распрощавшись  со  старшим лейтенантом,  разведчики стали пробираться в
расположение своей роты.

5

  Утомленный день  медленно-медленно подходил  к  концу.  От Шебекинского
урочища  к  Донцу  ползли  лохматые тени,  мягко  и  осторожно, как  хирург,
ощупывая глубокие  раны земли. Из  леса тянулись длинные вереницы санитарных
повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед  собой,
как  хлеб-соль  на  рушниках,  белые  перебинтованные руки. Дымили  походные
кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных  в лесу, грузовики тащили
отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь  правее, где еще бой  не
утихал и где противнику  удалось вбить клин в  нашу оборону. Живыми зелеными
цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом
вились наши  штурмовики. Высоко, не  видимые глазом, шныряли истребители  --
там,  не  прекращаясь,  шел воздушный бой. Направлялся  на  передовую  новый
иптап,  еще  не  вступивший  в  дело.  Вслед  за  орудиями,  подпрыгивая  на
неровностях, громыхало  несколько  походных  кухонь.  Ехала  кухня  с полным
котлом горохового  супа  и  на  батарею Гунько.  Старичок  повозочный  резво
помахивал  кнутом,  понукая своих не  слишком шустрых  лошадок. Рядом  с ним
восседал повар.
  А  по  другую  сторону  реки,  вслед   за   кровавым   диском   солнца,
насмотревшегося  за день разного  страха, за  гору уползали  рыжие  немецкие
тягачи, волоча  за собой разорванные стальные  шкуры "тигров" и "пантер".  В
густой  пыли унылой чередой плелись  тысячи раненых.  Без касок, автоматов и
винтовок, они  брели угрюмые  и злые -- те, кто  прошлой ночью  орали "Хайль
Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...
  Сизов  отошел от перильца, возле которого простоял без  малого двадцать
часов подряд, и тяжело опустился на стул.
  В  ушах  генерала  стоял  сплошной  грохот, слышались слова  командиров
полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои
распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!"  Были минуты,
когда Сизову хотелось попросить  у него подкрепления,  но  он сжимал  зубы и
отвечал  каждый  раз одно и то же:  "Продержимся". Сизов не раз убеждался  в
том,  что во  время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать
опасность  сложившейся  обстановки,  им всегда  кажется, что  именно  на  их
участке враг сосредоточил свои основные усилия.
  Отчетливее других стоял  в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный
и спокойный  голос Баталина. После того как тот  проявил инициативу, генерал
вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но
и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...
  Сизов закрыл глаза и  сразу же почувствовал, как все  рядом с ним пошло
стремительным  кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было
в 1918 году под Нарвой.  Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев.
Впереди офицер в черной каске с золотым  орлом и острым наконечником. Офицер
выстрелил. Пуля пробила  Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший
матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...
  Разорвавшийся  поблизости  тяжелый снаряд  отпугнул сон. Сизов  тряхнул
головой, протер глаза.
  -- Как Баталин? -- устало спросил он работника штаба. ..
  -- Стоит прочно, товарищ генерал.
  --  Передайте  ему: пусть  бережет солдат!  -- сказал комдив и пошел  к
лестнице,  чтобы впервые  за  эти  трудные  сутки спуститься  вниз. Встав на
ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными  бойцами пусть следят!.. Чтоб  ни
одного на поле боя  не  оставляли!.. --  и вдруг  откинулся назад  -- голова
кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его
тело  под  огнем врага,  теперь  не  подчинялись  ему.  "Отпустил  вожжи",--
досадливо подумал  он о  себе, не  находя, однако, ни сил, ни  желания взять
себя  в руки.  Адъютант помог  ему сойти  на  землю. Сизов  еле  переставлял
непослушные ноги.  Но  дойдя до  своего блиндажа, он с великим удовольствием
присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
  -- Слушай, лейтенант,  -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе
разведчиков.
  -- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
  -- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув
на дерево.
  -- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.
  Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел
в свой блиндаж. Там он сразу же упал  на койку, закрыл глаза,-- вернее,  они
сами закрылись --  и открыть их уже не мог  до самого утра, до тех пор, пока
не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый
и свежий,  Сизов вновь  поднялся на наблюдательный  пункт и встал на прежнем
месте,  немного  расставив ноги,  как  командир корабля на своем капитанском
мостике.
  Вчерашнее начиналось снова.

6

  Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного  принесли
в палатку эвакоотделения. Там  уже лежало несколько тяжело раненных в голову
бойцов. Забинтованные в белоснежную  марлю, они лежали тихие и  смиренные. В
палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
  -- "...Два полка немецкой пехоты и  тридцать  танков атаковали позиции,
которые  оборонял   батальон,   где  командиром   гвардии   капитан  товарищ
Бельгин..."
  --  Читай, сестрица,  читай...  Это ж  о  нашем батальоне сказано!.. --
попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
  -- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев.
Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот  солдат  и офицеров, противник был
вынужден отступить".
  Забинтованная голова  приподнялась еще  выше. Из-под марли  топорщились
прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
  -- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
  -- А где  же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила
забинтованная голова на соседней койке...
  -- Убит ваш командир, -- сказала девушка.
  Три белые головы  упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья
шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
  Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
  -- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
  -- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!
  --  И не пройдут! -- сказал тот же солдат  убежденно. --  Я так смотрю.
После  этих боев  немцы уже  больше не будут  думать о  наступлении.  Насчет
обороны больше...
  -- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в  своей стратегии. Сорок
третий год за сорок первый принял...
  -- Вот и поплатился!
  -- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.
  -- Перемолотим его тут, а потом  сами  в наступление двинемся и погоним
его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта
не  было видно  -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как
давно выношенное, высказал: --  В  этом  теперь и состоит наша стратегия! --
очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
  Фетисов молчал: ему  нельзя  было говорить, и это для него было тяжелее
всего --  ведь как  ему хотелось высказать и свои мысли  по столь волнующему
вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
  Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и
итоги подведены.

7

  Ночь  была беспокойной,  тревожной.  Небо  бороздили  бессонные "короли
воздуха"  --  "У-2"  на  Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые  тяжелые
бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны
шел  бой с прорвавшейся группой немцев.  Оттуда  слышались выстрелы танковых
пушек  и противотанковых орудий   легкий ветерок  добрасывал сюда  надрывный
кашель немецких  пулеметов, который сплетался  с отчетливым ответным рокотом
"максимов".  Звонко  ахали  тяжелые минометы  стучали бронебойки,  заботливо
работали  бесстрашные  и  злые  "сорокапятки"  смахивая с  деревьев  листья,
сверлили   воздух  пудовые  снаряды  тяжелых  гаубиц,   стоявших  на  лесных
прогалинах. В  багровое от  пожарищ  небо по-прежнему взлетали  ракеты. А из
леса  все  тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели  колесами
повозки. Отовсюду  неслись  негромкие  крики шоферов, ездовых,  свист бичей,
звонкие удары по лошадиным крупам.
  После жаркого дневного  боя  шла обычная  утруска поредевшего переднего
края -- знакомая фронтовому люду картина.
  Пинчук с Кузьмичом всю ночь  возили снаряды для артполка и возвратились
к себе в роту  лишь с  восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич  заметил,
что одна из них, с обрубленным  ухом, его любимица, понуро  опустила длинную
красивую  морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут.
Испугавшись, Кузьмич обежал  кругом кобылицы и  только теперь увидел рану на
ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
  -- Маруська,  милушка  ты  моя... Как  же это... а?  Что же ты молчала,
красавица  моя  одноухая,  глупая  ты моя?..  -- шептал ей в горячие  ноздри
Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
  -- Якого  ж биса  ты стоишь? --  прикрикнул на него Пинчук,  поглаживая
свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..
  Дивизионный   ветпункт   находился    недалеко,    и   через   полчаса,
сопровождаемый  Кузьмичом,  оттуда  явился  старшина-ветфельдшер.   Осмотрев
раненую лошадь, он тотчас же  приступил к делу.  Кузьмич  стоял рядом и  изо
всех  сил   старался   разжалобить  "доктора",   как  он   льстиво   называл
ветфельдшера.
  -- Вы только подумайте, товарищ  доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич
в  фельдшерское  ухо,  --  ведь  слово  дал  я своему  председателю  колхоза
сохранить и  в  целости  доставить  обратно  же... А  тут такое несчастье!..
Человек вы, стало  быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите,
век буду в благодарностях...
  И  "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь
как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
  -- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!
  От обоих усачей попахивало водочкой.
  Маруська своим  жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к
ее ноге ветеринара.
  -- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.
  -- А  что  я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему,
по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.
  -- Подержи хвост!
  Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер  промыл
рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
  --  Ну,  вот  и все,  -- сказал он, разгибаясь.  -- Завтра на  ветпункт
приведешь.
  -- Что  вы,  что вы,  товарищ  старшина... товарищ доктор! -- взмолился
Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!
  -- Ну смотри, -- примирительно сказал  фельдшер. Между ними  завязалась
неторопливая беседа.
  -- Конюхом, значит, был?..
  -- Конюхом, -- ответил Кузьмич,  оглядываясь вокруг.  Но вместо Пинчука
он  заметил бегущую девушку,  --  Какую-то девчонку  сюда нелегкая несет, --
сказал он не то себе, не то своему  собеседнику.  -- Никак, Верка с почты?..
Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?
  Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
  -- Иван Кузьмин, все... вернулись?
  -- Это ты о ком?
  -- Разведчики ваши?..
  -- Вернулись.
  -- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
  -- Как будто все...
  -- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван  Куз...-- запнувшись на последнем
слове,  она  повернулась  и  быстро  побежала  прочь,  мелькая  брезентовыми
сапожками.
  Кузьмич  и недоумении оглянулся вокруг: у  входа  в  землянку, широко и
небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
  --  Ах  вон  оно что,--  вздохнул  Кузьмич и  пояснил ветфельдшеру:  --
Любовь,  стало быть... Так-то!  И  война  нипочем.  Вот она,  молодость, что
делает, язви ее корень!..
  Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
  -- К  ней...--  без труда заключил  Кузьмич  и опять  вздохнул:-Хорошие
хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но
и избаловала сильно,-- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил  ус.-- Вот идет,
шкет  этакий,  мимо  и даже  не  поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не
могет  понять, что его  еще и на свете не было, а я уж эту  самую  Советскую
власть защищал, кровь  проливал за нее...-- голос  его задрожал,  оборвался,
глаза быстро покраснели.
  -- Ну, и их черед пришел,-- сказал ветфельдшер.
  -- Черед-то черед. Это все так,-- как бы согласился Кузьмич.-- Да ить и
мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война...
  Старик умолк, пошарил в кармане,  и  в его  руках  появилась  маленькая
шкатулка.
  -- Супруга моя,-- вынул он пожелтевшую фотографию.
  -- Уж больно молода! -- удивился ветеринар.-- Жива-здорова?
  -- Бог ее знает...
  -- Как так?
  -- Длинная история...
  Кузьмич  взял у старшины фотографию,  спрятал ее в шкатулку и,  еще раз
поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.
  -- Вера!..-- позвал Сенька, ускоряя шаг.-- Обожди же!..
  Краснощекая  толстушка  остановилась,  потом  не  вытерпела и  побежала
навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих
брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.
  -- Тю ты... дуреха!..-- смутился Сенька.-- Увидят же!..
  --  Пусть  видят!..--  сказала она с вызовом и  поцеловала его еще раз.
Черные глаза ее блестели.-- Ой как же я... люблю тебя,  Сеня!.. А ты... а ты
меня... любишь?
  -- Вот еще глупости.
  Она  обиделась,  надув губы,  как ребенок.  Сеньке  стало  жаль ее.  Но
неопытен  был  в  любовных  делах  лихой  разведчик.  Неуклюже обнял  ее,  а
поцеловать так и не решился. Пробормотал только:
  -- Ох же и чудная ты... Вера!
  -- Ну и пусть!  -- сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но
он отстранился.
  -- Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...-- Он взял  девушку
под руку.
  -- А  тут можно  поцеловать?..  Сеня,  а?..--  спросила  она, когда они
оказались в лесу.
  Он смутился.
  -- Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим...
  Но она все-таки поцеловала его.
  -- Ну, рассказывай,-- попросила Вера.
  Сенька молчал.  Куда  только девалось  его  красноречие:  сейчас  он не
находил, о чем говорить с  подругой. А ей, в сущности,  и  так  было хорошо.
Лишь  бы  Сенька был с ней.  С ним хорошо  сидеть  и  молча. Вот  так... Она
прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.

8

  Дни были  долгие и одуряюще жаркие. Высоко на  небе  неподвижно  стояли
белые  хлопья  облаков  -- равнодушные  ко  всему,  что