в вас обманулась! Вы  неспособны понять  материн­ское
чувство!..

x x x

     Томин,  как   и  обещал,  ищет  связь.  Вот  сейчас  беседует  с  тещей
Тобольцева.  Открытая  швейная  машинка, остывший утюг,  сме­танное  детское
платьице,  брошенное  на  спинку стула, свидетель­ствует  о том, что  визита
Томина не  ждали. А выражение  лица женщины -- о том, что  визит вдобавок  и
тревожный и неприят­ный.
     -- Ты ко мне пришел не  чай пить, -- волнуясь говорит она, -- пришел по
своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
     -- Верно.
     --  Чего  же? Когда  следователь  вызывал,  я  все  понимала,  про  что
разговор.  А вот твои  какие-то  вопросы...  Дело-то  на  Василия,  почитай,
кончилось? -- уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за
внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
     -- Практически, кончилось.
     -- И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
     -- Нет.
     -- Ну раз честно повинился и все  уж за ним записано, чего еще надобно?
Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
     Томин  обходит  стол,  стоящий  посреди  комнаты.  Вокруг  полуза­бытый
"догарнитурный" уют... Томин вздыхает.
     --  Ваш  зять, Прасковья Андреевна,  последнее  время начал вести  себя
несколько... неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
     -- Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой...
     -- На  здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого,
что ему уже и жизнь не мила?
     Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
     --  Это  надо, чтобы мы  с ребятами в одночасье  перемерли, Василий  --
мужик легкий, сроду не задумывается.
     -- На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
     -- Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
     -- А Холины вам кем доводятся?
     -- Не слыхала про таких.
     -- Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
     --  Сроду не  слыхала.  А памятью  бог не обидел. Спроси, какая  погода
прошлым годом на Покров стояла, -- и то скажу!
     --  Замечательное  качество... Прасковья Андреевна,  буду  отк­ровенен.
После свидания  ваш  зять  сообщил о  себе  новые  факты,  которые следствие
вынуждено учитывать.
     -- Новые факты? Хуже прежних?
     -- Увы.
     -- И что же... могут срок набавить?
     -- Могут.
     -- Господи, да как же  я  с  детьми?.. Ведь ему срок -- и мне срок! Три
года я себе  назначила...  Три  года,  бог даст, вытяну...  а коли больше...
Батюшки мои, батюшки!
     -- Прасковья Андреевна, ваши показания могут...
     -- Нет уж! Я теперь и совру, -- недорого возьму.
     -- Врать вы не умеете.
     --  Соврала бы,  коли догадаться, что  ему  на  пользу.  Только  навряд
догадаюсь. А значит, мое дело молчать.
     -- О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?
     -- Про Васю?  Даже ни словечка! И ко  мне -- ровно к  матери, и отец --
каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода  написала,
что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой  отрезало. В субботу грамм двести  --
больше ни-ни. Сер­дечную  ответственность  за ребят имел... Ты его, конечно,
за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за  бумаж­ки.  Этих
бумажек  расплодилось,  что  клопов,  и  в  каждой подвох,  ее и так и  эдак
повернуть  можно.  Вот  и повернули...  Засадите Васи­лия надолго -- что нам
тогда?
     -- Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!
     -- При твоей должности резону нет за Василия биться.
     -- Есть  резон  биться, Прасковья Андреевна,  и, надеюсь, добь­емся. Но
для этого нужна вся правда... Я дам вам честное слово, -- помолчав,  говорит
Томин.  -- И вы мне поверите. И  ради зятя, ради детей  скажете то,  чего не
договорили... когда рассказывали о свидании.
     Женщина  вздрагивает  и  в  замешательстве  тычется  по комнате  -- тут
поправит,  там  подвинет...  Наконец   опускается  на  продав­ленный  диван,
обнаруживает в руке скомканное платьице, разг­лаживает на  коленях. И глядит
на Томина испытующе и сурово.
     -- Ну,  смотри. Иначе ты -- не человек, так и  знай на всю  жизнь!.. На
работе Васю сильно  любили.  Он много  кому, бывало, помогал.  И решили люди
тоже  помочь в беде. Собрали на  детей  вроде как складчину. Большие деньги.
Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел
продать, не трогаю. Пенсию носят,  а еще с прошлого месяца хожу  в  семью по
соседству -- подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята
сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
     -- Кому?
     -- Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это
дело моей совести. Тогда я взяла.
     Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нече­го.  Надо из
этого выжимать максимум.
     -- Вы зятю сумму назвали?
     -- Само собой.
     -- Удивился?
     -- Вроде бы и нет, -- женщина озадачена.
     -- Обрадовался?
     -- Тоже вроде не очень...
     -- Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
     --  Перевод   пришел   по  почте.  А  раньше   женщина   позвонила:  от
сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
     -- У вас сохранился корешок перевода?
     Женщина  отворачивает накидку на комоде -- под накидкой разные памятные
бумажки и среди них -- почтовый бланк.
     -- Бери... Навел ты на меня сомнение.
     -- Не говорите о  своем  сомнении никому. И обо мне  тоже  ни другу, ни
врагу,  понимаете?  Это  важно.  -- Он вырывает  листок  из блокнота. -- Мой
телефон. Если хоть соринка новая -- немедлен­но звоните!
     Женщина сует  бумажку с номером туда же, под  накидку.  Томин встает  и
делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
     -- Проверю  напоследок вашу память. Чем  занимался  Тобольцев  накануне
ареста?
     -- А  ничем, --  печально  отвечает  Прасковья  Андреевна.  --  Три дня
безвылазно  дома сидел...  Нет, вру,  в  воскресенье  водил  ребят  в  кино.
Приключения этих... непобедимых... то ли неукротимых...
     -- Неуловимых?
     -- Вот-вот. В понедельник  даже на работу не пошел,  отгул, говорит. Со
стиркой  мне  подсобил,  рыбу  чистил.  Не  знал,  чем  угодить  напоследок,
сердешный... А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
     -- Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
     -- С кем  же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет,
те дни он в рот не брал.

x x x

     Знаменский и  Холин появляются в проходной Бутырки  почти одновременно.
Пал Палыч  входит  с  улицы,  а  из  внутренних  две­рей  конвоир  выпускает
возбужденного Холина.
     --  Премного  благодарен,  товарищ сержант,  дальнейшее  сопро­вождение
излишне. -- Тут Холин замечает Знаменского. -- О-о, товарищ  следователь? Вы
сюда? А я отсюда.
     -- Вижу.
     -- И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
     Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
     --  Вадик!  Сыночек!..  Ах,  как  мило  --  Павел  Павлович  тоже  тебя
встречает!
     "Как мило, как мило, как мило..."  -- звучит в ушах  Знаменско­го, пока
он   идет  долгими,  тоскливыми  тюремными   коридорами.   Ему  навстречу  с
противоположной стороны ведут на допрос То­больцева...
     В следственном кабинете  не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре  в
ширину.  Но сегодня  знакомая дежурная, оценив расст­роенную  физиономию Пал
Палыча,  дала  ему  кабинет  особый  --  таких  у  нее  всего  два-три,  для
"парадных", что называется,  случа­ев. Здесь просторно,  и  можно вышагивать
туда-сюда,  что  Знамен­ский  и  делает,  то  удаляясь  от   Тобольцева,  то
приближаясь, то  оказываясь  у  него за  спиной.  И  это  кружение  поневоле
заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
     -- Имеются две психологические загадки, -- говорит Знаменс­кий на ходу.
--  Номер  первый.   Человек   после   мучительных  коле­баний   сознался  в
преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю,
ничуть не полегчало.
     Тобольцев молчит.
     --  Номер  второй.  Ни разу  вы не поинтересовались, что  же мне за это
будет? Хотя  по  поводу приписок  срок волновал  вас чрезвы­чайно.  Молчите.
Собственная судьба вам безразлична... Тогда порадуйтесь за Холина.
     -- Отпустили?
     -- Отпустили. Свеженький, побритый.  Мамаша  встретила с цветами...  Не
наблюдаю восторга.
     -- Злитесь вы нынче.
     -- Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собесед­ника -- и вы и
Холин -- дружно  забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать.  -- Он
мимоходом включает диктофон: -- В магазине на Таганке было много народу?
     -- Обыкновенно.
     -- Пиво было?
     -- Не знаю, при мне не спрашивали.
     -- Никто не спрашивал пива?!
     -- Откуда оно вечером, Пал Палыч?
     -- Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
     Знаменский   поворачивается  к   столу  и  быстро  раскладывает  веером
несколько фотографий.
     -- Прошу поближе. Который из них Киреев?
     -- Не вспомню... -- мается Тобольцев.
     -- Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
     -- Нет, Пал Палыч, мне уже  будет все  равно,  -- произносит  Тобольцев
вдруг совершенно безмятежно.
     "Почему?!" -- просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого
вслух.  Если прозвучала  не  пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное,
Тобольцев уклонится от ответа и все.
     --  Мать Холина  нанесла  мне  визит, --  сообщает Пал Палыч в  затылок
Тобольцеву.
     Тобольцев живо оглядывается.
     -- Да?
     -- Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
     -- А!.. -- отмахивается Тобольцев.
     -- Подарила копию трогательного письма:  "Глубоко раскаива­юсь в  своем
ужасном поступке... не сплю ночей... обещаю загла­дить  перед вами..." Слеза
прошибает.
     -- Считал долгом попросить прощения.
     -- Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
     Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
     -- Там  оплакивают  мужа,  отца, деда троих внуков... Как  вы переслали
письмо, минуя администрацию?
     -- Пал Палыч, лишнего  врать  не  хочется, а  если  правду,  то поврежу
человеку, который ни при чем... А какая она -- мать Холина?
     -- Его мать? -- Знаменский удивлен.
     -- Ну да. Любит его?
     --  До  полной  бессознательности. Чтобы накормить  своего волчонка, не
жаль чужих ягнят.
     -- Ага, это хорошо.
     -- Хорошо?!
     -- А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех...
     Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
     -- Что за история со складчиной в их пользу?
     -- Теща проболталась? -- дрогнув, картавит Тобольцев.
     -- Поскольку идет допрос, ваша функция -- отвечать.
     --  Понял,  куда  клоните... Кто  же я  есть  в  ваших  глазах? Что  я,
по-вашему, продал?! У меня  дети растут, им отец  нужен. Какие  деньги  отца
заменят?.. Да если б возможность вырваться... какие тут деньги... да я бы...
я бы стены разнес! Но судьба заставляет... Надо.
     -- Тот же старый добрый вариант: "заела совесть"?
     -- Заела совесть.
     -- И гложет раскаяние?
     -- Гложет, -- упрямо повторяет Тобольцев.
     -- И убитый Киреев в глазах стоит?
     -- И стоит!
     Знаменский не напоминает  про неопознанную фотографию.  Его  устраивает
как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.

x x x

     К   подворотне   в   Товарищеском   переулке   подъезжает  милицей­ский
микроавтобус.   Из  него   выходят  Знаменский,  Панюков,  Тобольцев,   трое
конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофо­ном, понятые.
     --  Сейчас, Василий Сергеич,  проверим,  что у  вас в  глазах стоит, --
весело говорит Знаменский.
     Все  входят  в  подворотню.  Тут  тон Знаменского  делается  казен­ным:
началась официальная процедура, следственный экспери­мент.
     --  Будьте добры, Тобольцев,  укажите  место, где, по вашим  словам, вы
совершили убийство.
     Тобольцев осматривается, как бы  сверяясь с внутренним пла­ном. Арочная
подворотня выводит в небольшой дворик.  Справа и слева от подворотни  -- две
двери,  перед  ними  ступеньки,  над  ступеньками двускатные навесы,  крытые
железом, -- бывший "собственный дом, вход со двора".
     Между сумрачной пещерой подворотни и  одной из дверей перпендикулярно к
стене в две шеренги выстроены шесть  мусорных баков --  те самые, которыми в
соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.
     -- Вон там, у подъезда, -- говорит Тобольцев.
     -- Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?
     Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внима­ния.
     -- Тут вот... слева от дверей.
     -- И как лежало тело?
     Тобольцев неопределенно поводит рукой.
     -- Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?
     -- Лицом вниз.
     -- Параллельно стене или под углом?
     -- Нетрезвый я был... Кажется, вот так.
     Он  очерчивает над  землей силуэт.  Знаменский  и  следователь  Панюков
переглядываются.
     -- А место происшествия имеет прежний вид? -- продолжает Знаменский. --
Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?
     Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.
     -- Я правильно показал, где лежал-то он?
     --  Не  совсем.  Кроме  того, тут  кое-что  нарочно  изменено, чего  не
заметить нельзя.
     Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:
     -- Эх, Пал Палыч, напрасно вы...

x x x

     Пользуясь   записной   книжкой,   ластиком  и  карандашом,  Зна­менский
изображает для Кибрит картину места происшествия.
     -- Подворотня. Стена дома. Дверь.  Мусорные баки мы постави­ли вот так.
Их приходится огибать по дороге к подъезду.
     -- Очень хорошо!
     -- Хорошо,  да  не  совсем.  Сегодня  получаю  от Тобольцева письменное
заявление...
     Входит Томин.
     -- Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел  связаться с Холиным.
Теперь он припомнил, что баков раньше не было!
     -- Связь у меня в кармане! -- Томин усмехается, довольный произведенным
эффектом.  -- Но  прежде  вынужден огорчить --  при всех твоих  симпатиях  к
Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина --  выдумка, опросил сослуживцев и
ручаюсь.
     --  Между прочим, вариант  с  подкупом  выдвинула  я!  --  вворачи­вает
Кибрит. -- Только Пал Палыч отверг.
     -- И продолжаю отвергать. Давай связь!
     -- Паша, ты непрошибаем. -- Сдвинув в сторону построение Знаменского из
ластика и  карандашей,  Томин  разворачивает свои заметки. --  Круг знакомых
Тобольцева.  Круг друзей-прияте­лей  Холиных.  Одну фамилию  обнаруживаем  в
обоих списках.
     -- Грибеник Кира Михайловна, -- читает Знаменский.
     -- Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В
прошлом -- комбинации с бюллетенями.  А ее муж -- сослуживец Дмитрия Холина,
старшего брата.
     -- Шурик, умница...
     --  Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора  Томина не кончен.  -- Он
достает новый листок. -- Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты,
когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?
     Знаменский подсчитывает в уме.
     -- Ярким светом! Саша, ты своротил гору!
     -- Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?
     -- Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.
     Повеселевший  Знаменский  открывает  сейф,   чтобы  убрать  папки,   но
спохватывается:
     -- Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!
     -- Это по поводу следов крови.  Я выписала из протокола осмотра. Видишь
-- форма капель, высота  падения, дорожка брызг...  а  тут снова...  По пути
прочтешь и разберешься.

x x x

     На  сей раз кабинет  обычный, следователь  с допрашиваемым  сидят  друг
против друга как пришитые.
     -- И не  надоело со  мной возиться, Пал Палыч? -- безучастно спрашивает
Тобольцев.
     -- Надоело.  Сегодня решил твердо:  я не я, но докажу, что ваша история
-- чистейший самооговор!
     -- Я буду стоять на своем.
     --  Не устоите, Василий  Сергеич.  Начнем  с  картины преступле­ния. Вы
ударили. Он упал. Вы ушли. Так?
     -- Так.
     -- А вот и не так!  У  меня в руках копия документа, которого Холин, по
счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказыва­ется, били в подворотне.
Он,  вероятно, упал на  колени --  кровь  капала  с небольшой  высоты. Затем
тянется  редкая  цепочка ка­пель к  подъезду  --  человек  вскочил и пытался
убежать. Его настигли  и  добили. И  все  это  сделали  вы?  С  досады,  что
привязал­ся безобидный старик?
     От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:
     --  А  если  я  хотел  его  убить?..  Да  вот,  хотел!..  Понимал,  что
сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!
     --  Полно,  Василий  Сергеич,  Вы же дома сидели.  Возились с ребятами,
помогали теще  стирать. Не  выпивали.  Никуда не выхо­дили.  Это  называется
алиби. Прошу -- показания Прасковьи Андреевны.
     Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:
     -- Она меня выгораживает.
     -- Да откуда  ей знать,  что нам важно  ваше поведение  четырнад­цатого
июня?
     -- Могла напутать... -- Он хватается за последнюю надежду. --  И  я мог
напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил -- поправился!
     --  Потому  что  держали  связь  с  Холиным. Через Киру Михай­ловну. --
Знаменский невольно улыбается, видя  глубокую расте­рянность  Тобольцева. --
После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в  медчасть --  зуб
заболел.  Ну  и, естествен­но,  "вспомнили" и  поправились...  Все,  Василий
Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы  рвались в убийцы. Ни
один суд не признает вас виновным!
     --  Суд? --  горько  хмыкает Тобольцев. -- До  суда, Пал Палыч,  дожить
надо...
     -- Что за настроение?
     Тобольцев  роняет голову на  руки. Больше у него нет сил  таить­ся.  Он
рассказывает, что с ним случилось -- рассказывает взахлеб, с  подробностями,
крепко впечатавшимися в память.
     А  случилось вот что. Недели две  назад вызвали  его в медсан­часть  на
осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал анги­ной).
     В  коридоре  ожидали  еще  несколько  арестованных.  Кира  Ми­хайловна,
сестра, сидя за столиком  возле  стеллажа с  историями болезни, распределяла
кого  к  какому  врачу.  С  зеками  держалась  участливо,  душевно.  Сама  в
аккуратном  халатике, приятная  такая  женщина.  Тобольцев,  грешным  делом,
засмотрелся и не против был, что  сестра очереди не соблюдала -- всех вперед
него выклик­нула.
     Оставшись с  Тобольцевым наедине,  она медлила  и вроде  бы  смущалась.
Потом вдруг ласково спрашивает:
     -- Что у вас... с горлом?
     -- Застудил немножко. Курил в форточку.
     -- Такой молодой! -- "нечаянно" вырывается у Грибеник.
     Тобольцев понимает ее внимание по-своему:
     -- Не старый, конечно. Хотя -- двое ребят.
     -- И дети есть!.. -- ахает женщина.
     -- А что?
     -- Нет-нет, ничего... Извините... Вот порошки, принимайте по  одному на
ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.
     -- У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски...
     -- Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а... Под мышку не отдает?
     -- С какой стати -- под мышку?
     --  В  подобных случаях бывает... Я ведь врач-онколог, это по опухолям.
Хороший специалист.
     -- И что же со мной?
     Грибеник "спохватывается" и говорит наигранно-бодрым то­ном:
     -- Поболит -- пройдет.
     -- Вы скрываете...
     -- Ах, дернуло же меня!..
     -- Что-то серьезное?
     -- Я не имею права, Тобольцев!
     -- Опухоль, да?.. Неужели рак?!
     Грибеник горестно молчит.
     -- Операция?
     --  Вы  толкаете  меня  на служебное  преступление.  Но  я  не  в силах
обманывать... Эту форму пока лечить не умеют.
     Тобольцев  отшатывается  и  что-то  беззвучно шепчет. Он  прик­ладывает
ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощуще­нию.
     -- Но... я нормально себя чувствую...
     -- Вот и чуде