вы согласитесь кое-что разъяснить.
     -- Собственно, я готов.
     -- Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым,
-- говорит Панюков.
     --  Видите  ли, началось  случайно. Мне было очень  тяжело в камере,  а
Тобольцев казался  симпатичнее других, и  я поделился с ним своей бедой.  --
Холин излагает историю  гладко, без запин­ки. -- Он  выслушал, расспросил  и
вдруг замкнулся, помрачнел... И вот  однажды мы остались  одни, и он во всем
признался.  Я  его  умолял меня  спасти.  Вчера  он наконец  решился.  Такое
счастье! -- Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взгля­дом.
     -- Когда  Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления?
Постарайтесь как можно точнее.  -- У Панюкова скучающий тон,  но  он готовит
небольшой проверочный трюк.
     --  Четырнадцатого  июня вечером  Тобольцев  зашел выпить в магазин  на
Таганской  улице,  --  уверенно  чешет  Холин.  --  Там  к  нему  привязался
незнакомый человек,  полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке
у них вышла ссора...
     -- В  черном плаще?  -- перебивает  Панюков.  -- Помнится, он сказал  в
синем.
     --  В синем?..  -- на мгновение Холин теряется. -- Да нет же, в черном!
Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!
     -- Не вам бранить Тобольцева, -- одергивает Панюков.
     -- По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал,  а я мучайся? Еще
неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!
     -- А в бумажнике были деньги?
     Холин   разом   остывает   и   вспоминает,   что    он   порядочный   и
благовоспитанный.
     --  Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в  чужих  вещах.  Я  хотел
только человеку помочь, а вы...
     -- А я, -- ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и  перепу­тать.  --
Следователь для виду  заглядывает в  папку.  --  Э-э, да  я  сам  перепутал.
Действительно, черный плащ.
     -- Ох... -- облегченно выдыхает Холин.
     -- Испугались?  Чего ж вам  пугаться?  Скажите,  беседа  с Тоболь­цевым
состоялась  утром, вечером? Давайте  восстановим  для Пал Палыча картину  во
времени и пространстве.
     -- Раз мы были  вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит,
с утра или после обеда...
     -- Вы стояли? Сидели у стола?
     -- Вероятно, сидели...
     -- И с чего он начал?
     -- Собственно... вряд ли я вспомню.
     -- Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредото­читесь.
     -- Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смеша­лось. Очень
жаль,  раз вам  это  важно,  --  он  по-прежнему обраща­ется к  Знаменскому,
стараясь выдерживать доверительный тон.
     -- Число тоже не вспомните?
     -- Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.
     -- Мы за  эту неделю дважды встречались, Холин.  Вы  и не заикнулись  о
Тобольцеве!
     -- Вы не из тех, кто верит! -- огрызается Холин и снова "со всей душой"
к Знаменскому: -- Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался.
Он должен был морально дозреть.
     Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.
     -- Удовлетворены, Пал Палыч?
     --  Есть  маленькая  неясность.  --  Знаменский  в  свою очередь  хочет
прозондировать Холина.
     -- Прошу.
     --  Для  безвинно  арестованного,  Холин,  вы  ведете себя на  редкость
спокойно. Месяц в заключении -- и ни  жалоб,  ни возму­щенных писем в разные
инстанции.  Между  тем темперамента  вы  не лишены.  Какое-то неестественное
смирение...
     --  Справедливо   замечено,   --  поддерживает  Панюков.   --  Если  вы
действительно не виновны.
     --  То  есть как, "если действительно"? -- жалобно и вместе раздраженно
вскрикивает  Холин.  -- А признание Тобольцева? Почему "если"?  Может, он не
все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?
     -- Да.
     -- Сказал, что ударил по голове?
     -- Да.
     -- И что Киреев как упал, так и не поднялся?
     -- Да.
     -- И  после  всего  вы...  --  оборачивается Холин  к  Панюкову, --  вы
намекаете, будто это  против меня,  что  я не  жаловался?!  Ловко повернули!
Человек верит в советское правосудие, что оно спо­собно разобраться, а вы --
вон  как! Теперь  стану  жаловаться, будьте  покойны! Выгораживаете  убийцу!
Считаете, нашли нес­мышленыша? Я требую освобождения!
     Панюков выглядывает за дверь.
     -- Арестованный больше не нужен.
     -- Прощайте, Пал Палыч! -- драматически произносит Холин с порога.
     -- Ну-с, я видел  вашего  "претендента  на убийство", вы --  моего. Как
говорится,  дистанция  огромного  размера. Холин  -- сплош­ное самообожание,
самомнение и самосохранение...
     -- Однако при нынешнем положении вещей... -- вздыхает Знаменский.
     -- Согласен,  может  вывернуться,  --  мрачнеет и  Панюков. -- Даже  не
уверен теперь, что  добьюсь  продления срока  ареста. Ох  уж этот Тобольцев!
Фокусник...
     Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.
     А  Знаменский  размышляет  о  Вадиме Холине.  Следователь  обязан  быть
объективным. Но  обязан и  соображать, когда  ему  врут.  Парень  врет.  Его
угодливые   интонации   вдвойне    противны   потому,   что   фальшивы.    В
действительности я для него -- мили­цейский придурок,  --  думает Пал Палыч.
"Сплошное самообожа­ние и самомнение", как сказал Панюков. Кратко и верно. И
объективно.

x x x

     С  подобной характеристикой  вполне  согласился бы отец Вади­ма, если б
вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.
     Супруги Холины  разительно не похожи друг на друга.  Он -- высок,  худ,
замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если
испытывает  вообще.  Она  --  неболь­шого  росточка,  кругленькая,  румяная,
говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу.  Жизнь  Холиной -- это
дом,  хозяй­ство  и  главное --  дети: двое сыновей,  которых  она страстно,
безмерно любит.
     Старший, двадцатипятилетний Дмитрий,  сидит за столом,  отдавая должное
материнской стряпне. А младший, ее  малень­кий, ее Вадик, -- невыносимо даже
подумать -- томится за решеткой!
     Сегодня впервые за  долгие-долгие недели Холина утешена.  В который раз
уже  перечитывает  она  какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но
ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.
     -- Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!
     -- Благодарить надо меня и Киру Михайловну.
     -- Кира Михайловна получила  и  еще получит, мне ничего не жалко! А для
тебя награда -- само освобождение Вадика. Разве нет?
     -- Еще бы! Кому охота писать в анкете: "брат судим"?
     -- Митя, ты циник, -- ласково упрекает мать.
     --  Угу. А  идеалист пальцем  бы не шевельнул, чтобы расхлебы­вать вашу
кашу.
     Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.
     -- Почему ты так говоришь: "вашу кашу"?
     -- А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились...
     -- Вспомни, как часто мы бывали строги! -- перебивает мать.
     --  Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную  пьянку.
Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.
     -- Ах,  Митя, о  чем  мы спорим? С тобой разве не  нянчились?  Нанимали
репетиторов, устраивали  в институт. Все  твои  покро­вители  жуют  папиными
зубами.
     Холин-старший  в   это  время  укладывает  в   потрепанный  чемо­данчик
зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически,  быстро и
экономно. Захлопнув крышку, он выхо­дит в смежную комнату.
     -- Куда ты? -- удивляется мать.
     -- Примерить мост директору магазина "Ковры".
     -- И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?
     Отец молча направляется в переднюю.
     -- Подожди ликовать, -- замечает Дмитрий. --  Письмо  получе­но не  для
того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.
     Холина бежит за мужем.
     -- Отец, ты слышишь?
     Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.
     -- Отец, надо идти в органы!
     Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:
     -- Хватит того, что я плачу.  Мите нужна квартира  --  плачу, у  Вадика
неприятности --  плачу. Зубными мостами,  которые я сделал, я вымостил детям
дорогу в жизнь.  А уж  куда они по ней придут, это... -- Он  снимает дверную
цепочку и отпирает серию замков.

x x x

     У  Знаменского  маленькое  заседание:  друзья   прослушивают  признание
Тобольцева.
     --  ...Гражданин, который  привязался, мне надоел, и я старался от него
отделаться. Тогда он  стал  мне грозить,  вынул бумажник и совал мне под нос
какие-то  документы:  вроде  раньше он  был  начальник  и  прочее.  Тогда  я
разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.
     -- С чего вы взяли?
     -- Потому что он умер.
     Знаменский прерывает запись:
     -- Ну и дальше в том же роде.
     Томин разводит руками.
     --  "Что-то с  памятью моей стало, то, что было не со  мной, помню...".
Вообще-то,  среди  уголовников  оно  не  в диковинку.  Какая-нибудь шестерка
вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано
и ей обещано.
     -- Саша, Холин для Тобольцева -- не туз.
     -- А что такое Холин?
     --  Пухленький,  красивенький,  наглый.   Не  слишком  умен,  но  хитер
бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность.  При  всем  том  --  воспитанный
мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.
     Томин хмыкает.
     -- Сколько лет дочери Тобольцева?
     -- Семь, Саша.
     -- Какая версия рухнула! -- комментирует Кибрит.
     -- Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?
     -- Совсем просто -- подкуп.
     -- Давайте обсудим, -- соглашается Знаменский. -- Тобольцев очень любит
ребят,  ценит свободу. За  его провинности  причита­ется  два-три года. Ради
денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.
     -- А махинации с нарядами?
     -- Втянулся  по  слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на
мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше -- больше. Разумеется, потом он
имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что
с ним сейчас творится, спрятана глубоко...
     -- Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая  и доказуемая!
Иначе  остается поверить, что  их  судьбы удивитель­но пересеклись над телом
Киреева -- раз, в камере -- два. -- Томин увлекся: загадка всегда интересна.
--  Вообще-то, поверить можно и в это, -- говорит он, оседлав стул. -- Тогда
представим: на  Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один чело­век
умер,  другой  сел. И юный узник постоянно рядом,  как  живой  укор. Следуют
душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.
     --  А  в результате  убийство  с целью  ограбления  чрезвычайно  удобно
делится  на  двоих:  одному  --  случайное  убийство,  другому  --   неверно
истолкованная  попытка  помочь  потерпевшему,   --  протестующе  доканчивает
Знаменский.
     -- Ладно, Паша, ищем связь.
     -- Берешься?
     -- Что делать... Когда был убит Киреев?
     -- Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.
     -- Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?
     --  Киреев  выиграл  пятьсот  рублей  и прямиком из  сберкассы  забежал
отметить. Продавщица помнит -- разменяла ему сотен­ную купюру. А,  по словам
кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина.  Но на
опознание она засмущалась:  такой, говорит, молоденький, не возьму греха  на
душу...
     -- Ясно.  Что-то наука примолкла. Начнешь по  обыкновению прибедняться;
ах, да что же я могу?
     -- А  что я, по-твоему, могу? Работа проделана три  месяца назад.  Если
следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы
-- но только для очистки совести.
     -- Ну, а ты сам?
     --  Я, Саша, не буду лентяйничать  за  твоей  широкой  спиной. Намечена
большая охота за мелкими подробностями.
     -- Разбежались.

x x x

     Знаменский  бродит  по двору,  где  произошло  убийство,  разгля­дывает
окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии  и план
места происшествия позволяют точно  восстановить картину. Только тогда здесь
было темно и безлюд­но...
     Узким проходом  двор  соединяется  с  соседним.  И  в этом,  сосед­нем,
Знаменскому бросается в  глаза шеренга мусорных  баков. Он останавливается и
долго созерцает их: похоже, зрелище доставля­ет ему удовольствие...

x x x

     Попасть  на Петровку, 38 просто так нельзя. Но  если бы Знамен­ский  не
разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та
уже минут двадцать плачет в  проход­ной), она, кажется, проскребла бы дыру в
стене голыми руками.
     Холина влетает с радостным, светлым лицом.
     --  Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я -- мать Вадика. Вот таким,
в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть...
     -- Присаживайтесь. Но вы абсолютно  не по адресу. Дело  Холи­на веду не
я.
     --  Когда  речь  идет  о  судьбе ребенка,  мать не  станет считаться  с
формальностями. Как мне было не прийти к  человеку, от которо­го сейчас  все
зависит!
     --  От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противопо­ложность вам
я обязан считаться с формальностями.
     -- Но, Павел Павлович! Вообразите, что  я бросилась бы вам в ноги прямо
на  улице?!  Разве  вы  могли  бы  оттолкнуть  меня?  Забудьте,  что  мы  на
официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости...
     -- От кого же?
     --  Ах, достаточно взглянуть,  чтобы убедиться:  вы порядочный человек,
выросли в  приличной семье,  и потому к вам обращаются словно к родному, вот
как я. Нет-нет, не  мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не
отвернетесь от материнско­го горя!
     Знаменский  согласился принять Холину, поддавшись  импуль­су, в котором
больше  всего  было,  пожалуй,  любопытства.  Теперь  сам  не  рад.  Женщина
заполняет комнату потоком  взволнованных  фраз, и выставить ее уже не так-то
просто.
     -- Не знаю, чего  вы ждали от меня с  моими необычайными достоинствами,
но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.
     -- Как  вы его... по фамилии... больно слышать.  Если б только вы ближе
знали Вадика! Конечно, это моя  кровь,  и я немного  прис­трастна, но  Вадик
такой... такой... -- Она не  находит достаточно  красноречивых  слов и вдруг
выпаливает. -- Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!
     -- В ваших устах это, вероятно, комплимент...
     -- Еще бы!
     -- ...но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.
     -- Мне бы хотелось, чтобы  вы поняли жизнь  Вадика  до того, как с  ним
случилось это несчастье.
     -- Убийство человека вы называете "несчастье с Вадиком"?
     -- Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не
убивал!
     -- А кто же?
     -- Разумеется, Тобольцев.
     До   сих  пор  Знаменскому  все  казалось  ясным:  беззаветная,  слепая
родительская любовь,  готовая горы свернуть ради  "своей крови". Сколько их,
таких отцов и матерей, которые месяцами, а то  и годами высиживают  в разных
приемных и исступленно доби­ваются освобождения, оправдания, помилования...
     Но   упоминание   о   Тобольцеве   разом  выводит  Холину  из  разря­да
просительниц и делает наступательной стороной.
     -- Откуда же это вам известно?
     -- Из его собственноручного письма!
     Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все боль­ше хмурясь,
читает. И  если  дотоле он вел  разговор с  сухой усмеш­кой, то теперь не на
шутку  озабочен,  и  болтовня   Холиной  приоб­ретает   для  него  серьезный
информационный интерес: послание это от Тобольцева.
     -- Как вы его получили?
     -- Вынула из почтового ящика.
     -- Когда?
     -- Позавчера утром.
     -- Позвольте взглянуть на конверт.
     --  Конверт?.. Конверт...  -- она открывает сумочку, суетясь, что-то  в
ней перебирает, затем решительно щелкает  замком. -- Я поищу дома... но вряд
ли он сохранился...
     -- Он был надписан тем же почерком? -- Знаменский спраши­вает на всякий
случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.
     --  Да...  или  нет...  Я  спрошу  мужа,  письмо  вынимал  он...  А  вы
недоверчивы.  Но нет-нет, таким  и  должен  быть настоящий  следо­ватель  --
бдительным, проницательным! Вами невольно любу­ешься, Павел Павлович.
     Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произ­носит искренне.
Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.
     -- Скажите, у вас есть мать?
     -- Есть.
     -- Громадный привет  ей! Передайте,  что  она воспитала замеча­тельного
сына! Уж я-то знаю,  чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что
могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.
     -- Недо... что?
     -- Недопитали.  В  смысле калорийности, витаминов.  Ведь  для растущего
организма  --  это все!  Но  Вадик рос не  один.  Митя,  старший,  то кончал
десятилетку,  то учился в институте, потом писал диплом,  защищал,  решалась
будущая  карьера.  Нет-нет  да  и  отрежешь кусочек пожирнее. А  Вадика  это
ранило.  Мы  с  мужем  по  старинке,  не  учитывая  требований   современной
молодежи... словом, ограничивали Вадика.  А  на  поверку вышло, что  это его
толкало... -- она запинается.
     -- На что?
     --  Ну...  вынуждало занимать  на  стороне.  А  Вадик впечатли­тельный,
нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту
глупую историю.
     -- Думаете, от нервов?.. На  конверте был целиком проставлен ваш адрес?
Или только фамилия?
     --  На  конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует кон­верт? Ведь
главное -- содержание, бесспорная вещественная улика!
     -- Кто вы по профессии?
     --  Я зубной врач, муж  -- зубной  техник.  Ему шестьдесят  семь, но он
удивительный, просто удивительный труженик.
     -- Еще не на пенсии?
     -- Ах  что вы,  разве можно!  Мы  не  мыслим себя без работы.  Мой  муж
говорит: работа держит человека, как оглобли  старую ло­шадь, убери  оглобли
-- лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер.  Замечательный. С
его протезами люди живут и умирают.
     -- Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от
нашей беседы?
     -- Но... даже странно... я жду освобождения Вадика.
     -- Тут решает следователь Панюков.
     -- Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда
уже... если мы правильно поняли в юридической консультации...
     -- Пока Тобольцев остается моим подследственным.
     -- Но это значит... Значит, его признание вас не убедило?!
     --  Всякое  признание  нуждается  в проверке.  Тобольцев не  по­хож  на
убийцу.
     У Холиной перехватывает дыхание.
     -- Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой  сын похож?! Как вы можете
говорить такое матери? Матери!!
     -- Вашего сына я не знаю.
     -- Но вы же видели Вадика! И я столько  рассказала  о  нем, ответила на
все интересующие вас вопросы!
     -- Мои вопросы  были, скорее, данью вежливости, Ирина Семе­новна.  Если
бы  я имел  право допрашивать по-настоящему, я задал  бы  иные.  К  примеру,
откуда вам  известно, что  я  видел  Холина? Почему вы  поверили  письму  от
человека, о  существова­нии  которого не должны  были и  слышать? Как успели
собрать  о  нем сведения?  Где в течение двух месяцев скрывался от следствия
Вадим Холин?
     Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
     -- Я вижу... вероятно, мне лучше уйти.
     -- Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
     -- Нет...
     Она  судорожно  роется  в сумочке  и  выкладывает  на  стол  квадра­тик
фотобумаги.
     --  Фотокопия?  Даже это  успели... Вы  знаете, что  у Тобольцева  двое
детей?
     -- И  что же? --  с дрожью  произносит  Холина. -- Что?.. Пожер­твовать
ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вади­ка?! -- Она трепещет  от
жестокости Знаменского, от негодова­ния, от сдерживаемых слез.
     --  О-о,  как  я