Ольга Лаврова, Александр Лавров.
    Рассказы
    
    Любой ценой
    Полуденный вор
    

    Ольга Лаврова, Александр Лавров.
    Любой ценой


     Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991.
     Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


     В  тюремной камере, которая служит для содержания под стра­жей до суда,
--  двухъярусные койки,  небольшой  тяжелый  стол,  четыре  тумбочки, четыре
табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное
безделье,  глухота  грязноватых   стен.   Скучно.  Нервно:   судьба  еще  не
окончательно  решена. Люди,  что  рядом,  с тобой временно, ты им никто, они
тебе -- никто. Словом, скверно...
     В камере трое. Один --  молодой коренастый  парень, другой, долговязый,
-- постарше. Третий -- лет сорока, с мягко очерчен­ным лицом и живыми карими
глазами. Это Тобольцев, подслед­ственный Знаменского.
     Компания "забивает  козла".  Игра идет  без  азарта,  под  харак­терный
"камерный" разговор.
     -- Сейчас главный вопрос  -- как  она  меня видела: спереди  или сбоку,
тревожится парень. -- Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?
     -- Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, -- говорит Тобольцев.
     --  Если  опознает,  скажу, что  полтинник на  том  месте обронил. Поди
проверь, чего я искал.
     -- Ну-ну, скажи, -- Тобольцев спокоен, почти весел.
     -- Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать
надо!..
     -- Не думать, а выдумывать, -- роняет Тобольцев.
     Парень вскидывается:
     -- Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там,  --
машет  он  на  окно,  --  все только через пять  лет!  Через  пять  лет,  ты
понимаешь?
     -- Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.
     С лязгом открывается  дверь, арестованные встают -- положе­но.  Конвоир
вводит  новичка. Тот упитан,  смазлив,  с юношеским  пушком  на щеках;  одет
щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.
     -- Старший по камере! -- вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед.
-- Укажите койку, объясните порядок поведения.
     -- Слушаюсь, гражданин начальник, -- говорит Тобольцев.
     Дверь  запирается,  щелкает  глазок.  Холина  молча  разглядыва­ют:  он
кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.
     -- Здравствуйте, -- с запинкой произносит Холин.
     -- Здравствуйте, -- вежливо отзывается Тобольцев.
     -- С благополучным прибытием! -- фыркает парень.
     -- Раз прибыли, давайте знакомиться.
     Холин поспешно протягивает руку.
     -- Холин, Вадим.
     -- Тобольцев.
     Холин оборачивается к парню -- тот демонстративно усажива­ется за стол,
а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.
     -- Разрешите поухаживать... Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там  указ об
амнистии, что ли?
     -- В основном белье, -- Холин пугливо выпускает сумку. --  Есть хорошие
сигареты, -- Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.
     Парень с удовольствием затягивается.
     -- Каким ветром в нашу преступную среду?
     --  Даже не  знаю... взяли  прямо на улице,  совершенно  неожи­данно...
Говорят, "по приметам"...
     -- Садись, --  приглашает Тобольцев.  --  И,  вообще,  начинай  учиться
сидеть.
     Холин осторожно опускается на табурет.
     -- А все-таки -- за что ж такого молодого и культурного?
     -- Не говорит -- не приставай, -- урезонивает парня Тобольцев.
     -- Нет, пожалуйста... но ведь меня, собственно, ни за что... Нет, вы не
смейтесь. Ну якобы  я кого-то ограбил, чуть ли не убил... а я там даже  и не
был, честное слово!
     --  Якобы кого-то  якобы ограбил.  Может, при якобы свидете­лях? И дома
якобы вещи нашли?
     Оба -- молодой и пожилой -- гогочут. Рады развлечься.
     Холин  снова встает,  озирается: нары, зарешеченное  окошко, чужие руки
роются в его сумке... И этот издевательский смех.
     -- Нет, я тут не  смогу, -- отчаянно говорит он Тобольцеву. -- Я должен
вырваться! Любой ценой!..
     --  Бывалые люди утверждают: вход  руль,  выход  --  два,  --  серьезно
сообщает Тобольцев.

x x x

     Рабочий  стол  Знаменского   завален  пухлыми  бухгалтерскими  папками.
Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кас­сеты, доверительно звучит
негромкий,  чуть  картавый  говорок  Тобольцева.  Знаменский  сосредоточенно
вслушивается, останав­ливает запись, думает. Стучат в дверь.
     -- Входите!
     Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.
     -- Дорогой Паша! -- начинает Томин. -- Знаешь ли ты, что пятнадцать лет
назад, день в день...
     -- Может, мне тоже встать? -- озадачен Знаменский.
     -- Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад... что произош­ло?
     -- Мм... Всемирный потоп состоялся несколько  раньше. Чем­пионат Европы
наши выиграли позже...
     -- Безнадежно, -- смеется Кибрит. -- Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты
впервые пришел на Петровку!
     -- Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..
     -- Да, поздравляем.
     -- От благодарных  сослуживцев! -- говорит Томин, водружая поверх папок
новенький "дипломат", который прятал за спиной.
     -- Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения... -- он садится на диван.
     -- А ты помнишь  свой первый  протокол. "Я, такой-то и такой-то..."? --
спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.
     -- Еще бы!
     -- А первого подследственного помнишь?
     -- Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой  точки. Подслед­ственных
у меня  вовсе не было. Только потерпевший. Но потер­певшего вижу как сейчас.
Длинный,  энергичный  блондин  по  кличке "Визе"... однорукий.  Он  лежал  с
ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и
очень  любезно  объяснил,  что пырнули  его свои  же блатные друж­ки,  но он
надеется выздороветь. А когда выздоровеет,  то сочтется с кем надо  без моей
помощи. И он таки, наверное, счелся. Хвати­ло одной руки!
     -- Рассказываешь, как о первой любви, -- хмыкает Томин.
     -- Да ведь и сам помнишь первого задержанного.
     --  Увы.  Ma-аленький  такой  спекулянтик. До  того маленький,  до того
хлипкий и несчастный -- прямо неловко  было вести в милицию. Я вел и  очень,
очень стеснялся... пока в темном  переулке  он не треснул меня промеж глаз и
не попытался удрать. И так, знаете, резво...
     --  А  мне  поначалу доверяли такие крохи, что  и  вспомнить нечего, --
вздыхает Кибрит. -- Знаешь, Пал Палыч,  когда-то ты казался  мне удивительно
многоопытным,  почти  непогрешимым! С тех пор  въелась привычка величать  по
имени-отчеству.
     -- Между нами,  первое  время я  и себе казался многоопытным. Не  сразу
понял, что за каждым поворотом подстерегает неожи­данность. За любым.
     -- Вообще или конкретно? -- уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.
     -- Конкретно. Есть минут пять?
     Знаменский    нажимает   кнопку   диктофона,   с   легким    жужжани­ем
перематывается лента. Новый щелчок -- и возникают голоса:
     -- Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль...
     -- Ну почему так, Тобольцев?
     --   Да   ведь   должность   моя   самая   простецкая   и  преступления
соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по  делу интерес небольшой --
двадцатая спица в колесе... А  если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная
глупость.  Но вы... вы сейчас  очень важный для меня человек.  Только и жду,
что  скажете да  как  посмотрите...  Я  ведь двум детям  отец!  На мне  долг
неимоверный, а я -- вот... Эх!..
     Знаменский останавливает запись.
     -- Диагноз?
     -- Очень искренно, Пал Палыч, -- говорит Кибрит.
     -- Этой записи  полтора месяца. Были  на полном доверии. А неделю назад
Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.
     --  И  потому  ты забуксовал в бумажных дебрях? -- Томин кивает на горы
папок.
     -- Да нет, "заело" чисто по-человечески.

x x x

     И  как еще  заело! Все уже в этой хозяйственной  тягомотине  распутано,
рассортировано, еще чуток -- и с плеч долой. Поведе­ние Тобольцева ничего не
изменит. Но -- весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.
     Надо вызвать его  сюда,  решает Знаменский. Давненько  в тюрь­ме, смена
обстановки встряхнет.
     Однако если б  Знаменский  понаблюдал, как  Тобольцев  в соп­ровождении
конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер
не  удался.  Явственно  постарев­ший,  безучастный, Тобольцев  не  проявляет
никакого  интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в
че­тырех  стенах  и вдруг попавшему "наружу".  К  Знаменскому  он  входит не
здороваясь и мешковато садится у стола.
     -- Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило
нелюдимое  настроение.  Но  сегодня, вижу, вы  тот же.  Объяснять ничего  не
намерены?
     Тобольцев молчит.
     -- Вы слышите меня, Тобольцев?
     -- Да, гражданин следователь.
     Знаменский  открывает  одну из  папок.  Пустяки  в  ней, предлог, чтобы
Тобольцева раскачать.
     --  Осталось  уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беля­евой. Она
возлагает  на вас  вину за  приписки в  нарядах  с  июля  по  сентябрь. Вот,
ознакомьтесь.
     --  Вы мне  зачитывали  на  прошлом  допросе,  --  не поднимает  головы
Тобольцев.
     --  Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не
слышу ответа?
     -- Все верно говорите, гражданин следователь.
     -- И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?
     -- Как хотите... Как проще.
     -- Я ищу не простоту, а  правду,  -- сердится  Знаменский.  --  Убедите
меня, что Беляева лжет.
     --  Июль  и половину августа я был  на втором  участке, -- безо всякого
выражения сообщает Тобольцев. -- Там  велись срочные работы, и был приказ по
тресту.  На первом  и четвертом участке  в то время я не  бывал и нарядов не
закрывал.
     Знаменский переворачивает несколько листов дела.
     -- Но вот подшит наряд, на нем подпись: "Тобольцев". Рука ваша или нет?
     Тобольцев равнодушно взглядывает.
     -- Моя,  гражданин  следователь.  Подсунули,  небось,  среди  бума­жек,
подписал дуриком.
     Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.
     -- Василий Сергеич... Что стряслось?
     Обойдя стол, он становится  перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его
зрения.
     -- Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?
     Тобольцев роняет лицо в ладони:
     -- Пал Палыч... очень прошу... свидание с детьми.

x x x

     Случается, когда  Пал  Палычу  нужно  что-то понять  и  об  этом  можно
рассказать,   не  нарушая  служебной   тайны,  он  советуется   с   матерью.
Подследственные  --  частенько  люди  с  изломанной  психикой,  а  Маргарита
Николаевна  -- чуткая  женщина,  да  к  тому  же  психиатр.  Вот  и  сегодня
встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.
     -- А  ты  не усложняешь, Павлик? -- за разговором Маргарита  Николаевна
хлопочет на  кухне.  --  Может,  просто  реакция  на  окончание  дела?  Пока
следствие, голова занята: как сказать,  да что сказать.  Человек до поры мог
почти не думать о наказании. А  теперь заслониться нечем, и разом навалилось
то, что ждет. Вот и срыв.
     -- Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выжива­ния: чего
нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы  с  ним толковали о суде,  о
колонии, он был готов все это перенести.
     -- Стало быть,  что-то личное... дурное  известие...  Достань сто­ловую
ложку.
     -- Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.
     -- Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.
     -- Да все,  что могло случиться  плохого, вроде бы уже случилось. Давай
нож поточу,  не  режет ведь... Жена от него ушла  пять лет назад и уехала  с
новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.
     -- Дети маленькие?
     -- Десять и семь.
     -- С ними благополучно?
     -- Попросил свидания, значит, живы-здоровы... Пахнет уже вкусно... Этот
Тобольцев, как заноза в мозгах!
     -- Хорошо, хоть аппетит не пропал.
     -- Аппетит зверский!

x x x

     А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ,  как позвонили из
Бутырки.  Тобольцев  слезно  и в срочном  порядке просится побеседовать. Пал
Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал...
     На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя
не похож: им владеет мрачное возбуждение.
     -- Итак, явился на ваш призыв, -- говорит Знаменский. -- Слушаю.
     Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.
     --   Вы   собираетесь  сообщить  новые  обстоятельства   по  делу?   --
подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.
     Не  в  силах  усидеть,  Тобольцев  вскакивает с  привинченного  к  полу
табурета.
     -- Нет, я...  -- Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой.
-- Пал Палыч, я убил человека!
     Знаменский реагирует, словно на шутку:
     -- Убили? Это кого же?
     -- Фамилию не знаю... то есть тогда не знал.
     -- Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь
успокоиться... Ребята приезжали?
     -- Да, вчера. Поглядел, простился,  -- от волнения он картавит порой до
непонятности.
     -- Почему "простился"?
     -- Больше вряд ли увижу.
     Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает дик­тофон.
     -- Ну ладно, выкладывайте.
     --  Четырнадцатого июня, примерно  в  семь  тридцать  вечера я зашел  в
винный  магазин  на  Таганской улице, чтобы  выпить,  -- начинает  Тобольцев
заученно. -- Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой,
в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но
я его не  слушал. -- Он  приостанавливается, обеспокоенный:  -- Вы не пишете
протокол?
     -- Успеется. Дальше?
     -- Гражданин, который  привязался, мне  надоел, и  я  старался от  него
отделаться.  Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник  и совал  мне под нос
какие-то  документы,  вроде  раньше  он  был  начальник  и  прочее. Тогда  я
разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.
     -- С чего вы взяли?
     -- Потому что он умер.
     -- Место, где  это произошло? --  резко  спрашивает  Знаменский,  уже с
внутренним ознобом.
     -- В Товарищеском переулке.
     Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.
     -- Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано
нападение на мужчину?.. Да, жду.
     -- Вы мне что -- не верите?
     Знаменский не  отвечает, прижимая трубку  к уху. На том  конце  провода
начинают зачитывать текст с карточки учета преступле­ний:
     "...   обнаружен   труп  Киреева  Д.Т.,  шестидесяти  четырех  лет.  По
заключению судмедэксперта,  причиной смерти явился удар по голове, вызвавший
разрыв сосудов  в  части  мозга,  пораженной недавно  перенесенным  Киреевым
незначительным  инсультом.  Подозреваемый  был  задержан  дружинниками   при
попытке огра­бить тело потерпевшего, однако..."
     Знаменский машинально записывает, переспрашивает:
     -- Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.
     Потом долго смотрит на Тобольцева.
     -- Вы правы, тот человек умер.
     За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.
     -- Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, -- бормо­чет он.
     --  Слушайте,  Тобольцев,  откуда  вся  эта  дичь?  Пухнет,  обраста­ет
подробностями!
     -- Не обременяйте вы себя, Пал Палыч... Мне так и так хана.
     Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:
     -- Итак, он упал, а вы сразу ушли?
     -- Да.
     -- Тихо-мирно потопали себе дальше?
     -- Да. Такой вот подлец перед вами.
     -- А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило пока­яться?
     -- Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный...
     Знаменский перебивает:
     --  Да  если вы сразу  ушли,  Василий Сергеич, откуда  вам  знать,  что
пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!
     -- Да парень уже месяц со мной в камере.
     Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.
     -- Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.
     Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.
     -- Бурное утро... Сюрприз за сюрпризом.
     -- Такая уж моя злая судьба, -- после долгой паузы шепчет Тобольцев.
     Возвращается  конвоир.  Да,  задержанный  по  подозрению Холин сидит  с
Тобольцевым.
     -- Подследственного отправите отсюда в другую камеру.
     -- Переселяете меня?
     -- По одному делу вместе находиться нельзя.
     Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.
     -- Разве  Холина  не  выпустят?  -- вскрикивает  он.  -- Как же  это: я
признался, а его не выпустят?
     Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.

x x x

     Слово  в  слово  повторил  Тобольцев  свою  историю  и  в  присутст­вии
следователя, ведшего дело Холина.
     И теперь Знаменский отправляется  к коллеге  с ответным  визитом.  Ноги
несут его быстро, проезжую часть пересекают  недисциплинированно, на красный
свет. Вот и здание прокурату­ры. Вестибюль,  лестница, коридор. Перед нужной
дверью Зна­менский приостанавливается, делает официальное лицо.
     -- Здравствуйте.
     -- День добрый, Пал Палыч. Прошу.
     Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.
     --  В разговоре  примет участие  еще  один сотрудник,  --  говорит  ему
Панюков.
     Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.
     -- Пожалуйста... Очень приятно.
     --  За  приятность  не   ручаюсь,  --  осаживает  Холина   Панюков.  --
Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.
     --  Черный  день  в  моей  жизни,  --  произносит  Холин  печально.  --
Представьте:  иду  по  улице, хороший  вечер, хорошее  настрое­ние,  хорошая
сигарета.  -- Он  обращается  к  Знаменскому, понимая,  что сегодня  рассказ
адресован ему. --  Завернул в подворот­ню,  чтобы бросить  окурок,  и  вдруг
вижу: кто-то лежит у стены...
     -- В  первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку.
На месте  проверили -- выяснилось, что  заметить  невозможно: темно.  Теперь
возникла деталь с подворотней и окурком.
     -- Да, сначала я упустил эту мелочь, -- Холин неприязненно покосился на
Панюкова. -- Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не
сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?
     -- Да, конечно.
     -- Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что
лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что
человеку плохо, подобрал  бумаж­ник,  чтобы  не  пропал, и хотел  бежать  за
помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я
был задержан "на месте преступления".
     -- Гражданин  Холин забыл добавить, что при  появлении  дру­жинников он
бросил  бумажник, а по дороге в милицию сбежал  и два  месяца  скрывался, --
снова вмешивается Панюков.
     -- Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник?
Я  думаю,  в  подобной  ситуации  любой  испугал­ся  бы.  Представьте, парни
вообразили бог знает  что, никаких  объяснений не слушали, бумажник  считали
"железной уликой"!..  Я хотел переждать, пока утихнет  шум.  Я не думал, что
все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я  не знал, что он мертвый! Я же не
знал! Вы верите? -- взывает он к Знаменскому.
     Последние фразы  прозвучали с  неожиданной искренностью,  и  Знаменский
кивает:
     -- Пожалуй, не знали.
     -- Наконец-то! Наконец  нашелся человек,  который  способен поверить! Я
догадываюсь, кто вы и  почему пришли, и  вы понима­ете,  что я  догадываюсь.
Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.
     -- Хорошо,  не будем притворяться. Но я  пришел  не  ради вас, а затем,
чтобы понять поведение Тобольцева. Если