ь, все пройдет, все будет
хорошо!
   Я не только произносил это вслух, полушепотом - я и представлял себе,
как Мурчик ходит, прыгает, с аппетитом ест. Мурчик раскрыл свои громадные,
все еще затуманенные болью глаза и одобрительно мурлыкнул: ему эти живые
картинки явно понравились. Вообще он успокоился, и боль начала утихать.
   - Так я пойду, дружок, - сказал я, оглядев его израненные лапы и смазав
их стрептоцидовой эмульсией. - А то светать начинает, выспаться бы надо.
   Тут я вдруг подумал: а как там бедняга Герка в больнице? Мурчик тоже -
через меня - "увидел" Герку и вдобавок понял, что я хочу уйти. Вот ведь
какая сложная связь получилась у нас с ним: я представляю себе что-то, он
это воспринимает, а я чувствую, что он это воспринимает. Но я уже не ловлю
свое представление, будто отраженное в зеркале его психики, а только по
его эмоциям догадываюсь, что он реагирует на это мое представление, а
значит, воспринял его. Может, и он опять чувствует, хоть и совсем смутно,
что я воспринял его реакцию? Не знаю. Надо бы, вообще-то говоря, это
проверить.
   Вот буду дома отлеживаться, тогда поработаю с Мурчиком всерьез, без
спешки и нервотрепки. Только - как с Барсом быть?..
   Да, Барс - это тоже задача не из легких. Я в ту ночь чувствовал себя
между двумя котами, как мольеровский Дон-Жуан между двумя женщинами: с
обеих сторон требуют внимания и никого нельзя обидеть. Мурчик, поняв, что
я хочу уходить, жалобно, глухо мяукнул и даже попробовал уцепиться за меня
несчастными своими когтями, стесанными до крови, до самых подушечек. У
меня прямо-таки сердце сжалось. Начал я ему внушать: "Мурчик, ты умный, ты
хороший, спи, тебе надо много-много спать, тогда ты будешь здоровый,
сильный! Спать, спать, Мурчик!" Он, конечно, и без внушения заснул бы:
вино и валерьянка только в первые минуты действуют возбуждающе, а потом
усыпляют.
   Я уж просто механически, от растерянности внушал.
   Мурчик сладко зевнул, осторожно шевельнулся и улегся поудобнее. Я
понял, что он засыпает, и ушел. А дома мне Барс устроил форменную сцену
ревности: и пахнет от меня чужим котом, и думаю я об этом чужом черном
коте, и по ночам к нему бегаю - что ж это такое?! Барс убежал от меня в
кухню и начал кричать так жалобно, что я всполошился: думал, он тоже
заболел. Но Барс вырывался у меня из рук, укоризненно и гневно мяукая,
даже баки никак не разрешал чесать и вообще не хотел иметь со мной,
изменником, никакого дела. Мне и жалко его было, и смешно все же, и устал
я до смерти от этой кошачьей канители.
   - Эгоист! - осуждающе сказал я Барсу. - Мелкий собственник! Гм... Ну,
допустим, я для тебя крупная собственность. Тогда - капиталист,
империалист и тому подобное! Кого я воспитал!
   Барс не ввязался в терминологическую дискуссию. Он молча выслушал меня
и отправился в другую комнату драть когтями кресло и изливать свое
негодование.
   - Хулиган кошачий! - смущенно пробормотал я, пошел туда, изловил Барса
и отнес на тахту.
   Потом я улегся рядом с ним и начал внушать: "Я тебя люблю, ты хороший
кот, ты красивый, мы друзья, не сердись, нельзя сердиться! Я тебя очень
люблю.
   Спать надо, спать, спать!" Барс охотно помирился со мной: ткнулся носом
в щеку и, блаженно всхлипнув, обнял меня за шею. После чего уютно улегся в
углу тахты и заснул. Самому себе внушать "Спи!" не требовалось: я совсем
вымотался за этот час и даже не помню, как лег, - наверное, на ходу заснул.
   А выспаться мне все же не удалось: мало того, что лег поздно и среди
ночи вставал, - так еще с утра трезвонить начали. Часов в семь какой-то
тип хрипло заорал мне в ухо:
   - Высылай машину! Машину, говорю, высылай!..
   Он потом снова звонил и допытывался:
   - Это база? Это Гаврилюк?
   И часов так до девяти ноль-ноль непрерывно трезвонили неизвестные мне
личности обоих полов, настойчиво домогаясь то накладных, то справок о
состоянии здоровья Евстигнеевой Анны Ильиничны, то совсем уж каких-то
загадочных вещей (кричали откуда-то издалека, и мне все казалось, что
требуют, чтобы срочно отгрузили бронхиты, но я и сам понимал, что бронхиты
им наверняка ни к чему).
   Н-да. Пишу я, пишу, а все не подберусь к самому главному. Ладно, буду
закругляться.
   Я вот что хочу объяснить. Разговор с Володей на меня подействовал
особенно угнетающе потому, что я был в таком паршивом состоянии. Конечно,
такой разговор, при любой погоде, здорово меня ошеломил бы, но, будь я в
форме, я бы хоть высказался откровенно, заявил бы попросту, что это, мол,
свинство со стороны Володи. И так было бы лучше, по крайней мере, для меня
самого, а то я промолчал, загнал все эти переживания вглубь, и они меня
вс„ грызли да грызли изнутри. Конечно, и Володе этот разговор дорого
обошелся. Если не сам разговор, то все предшествующие раздумья. Но дело,
конечно, не в разговоре, а в том, что получилось: мы с Володей начали
работать фактически порознь, различными методами, получилось не столько
сотрудничество, сколько внутреннее соперничество. Для демонстрации
безусловно мало было одного кота и одного пса, да еще подготовленных по
разной методике. А меня так угнетало и решение Володи, и вся эта история с
Геркой и Мурчиком, что я прямо не в силах был возиться с новыми зверями.
Наконец, на Барса эта обстановка тоже влияла прескверно: он ведь
воспринимал мои эмоции, а эмоции-то были все невеселые, и кот нервничал с
каждым днем все больше. Ну, а кроме того, я к Мурчику то и дело бегал, и
Барс ужасно переживал, несмотря на все мои нотации и внушения. Если
вдуматься, то в эти дни контакт наш с Барсом порядком разладился, - но это
я сейчас вспоминаю и соображаю задним числом, а тогда не то не замечал, не
то подсознательно махнул на все рукой: мол, все равно ничего не выйдет из
этой затеи!
   Вид у меня был до того жалкий, что Иван Иванович, вздыхая тяжело,
предложил мне своих котов для демонстрации. Я отказался, сам уже не знаю
почему.
   Вообще-то мне этих котов жалко стало - такие они спокойные,
самоуверенные, изящные, а тут я начну им головы морочить. Впрочем,
непонятно было, где вести с ними опыты: у Ивана Ивановича нельзя, все его
население переполошишь; у меня - тоже. Разве что у Соколовых, но там
Мурчик... Да я уж и в себя не верил. Не знал, справлюсь ли я с этой
шикарной пушистой парочкой. Вот если бы с Мурчиком. Да, вот и Мурчик на
меня тоже плохо действовал - в том смысле, что он меня совершенно очаровал
и покорил, и после этого черного кошачьего гения совершенно не хотелось
возиться с другими котами. Но Мурчик, хоть и начал подниматься дня через
три, был все еще очень слаб, и внутри у него что-то болело - он двигался
очень осторожно.
   Правда, лапы у него регенерировали с поразительной скоростью -
подушечки заровнялись, покрылись новенькой темной оболочкой, меж ними
прорастали, лезли новенькие, прозрачные коготки, расталкивая и сбрасывая
уцелевшие чешуйки.
   - Ты прямо как двойник Хари в "Соларис"! - сказал я однажды, с
удивлением наблюдая этот волшебно-быстрый рост тканей.
   Мурчик так проницательно глянул на меня своими необыкновенными
глазищами, что я слегка поежился.
   "Знал бы Лем этого кота, так, пожалуй, двойник Мурчика тоже разгуливал
бы по станции, висящей над океаном мыслящей плазмы, - подумал я. - Хотя
вряд ли:
   такой кот сам по себе вызывает трепет, а в напряженной обстановке
"Соларис"
   от него повеяло бы мистикой".
   Эх, опять я отвлекся. Это потому, что я сейчас, дальше - больше, думаю
о Мурчике, о Барсе, даже о котах Ивана Ивановича, Словом, я замечаю, что
эксперименты меня уже не пугают, наоборот даже: иной раз до того хочется
поскорее попасть домой и там развернуть работу всерьез! Нет, правда - ведь
кое-чему я научился на всех своих неудачах и провалах. Вот только Володя...
   Да что, Володя тоже ведь изменился. Он сам сказал вчера, что временно
оставит опыты со стимуляторами, - нельзя дробить силы, нужно пока
разрабатывать один вариант. Ну и отлично - будем работать вместе, а кто
старое помянет, тому глаз вон.
   Но, в общем, понятно, в каком состоянии я отправлялся на некое
высокоученое сборище, чтобы провести веселенькую беседу о говорящих зверях
с демонстрацией пары образчиков. Даже не то, чтобы я уж очень волновался,
нервничал, как бывало перед экзаменами, - нет, ничего подобного. Только
весь я как-то одеревенел внутри и отупел.
   Славка, разумеется, удрал с лекций и с утра торчал у меня - не мог же
он пропустить такое событие. Он меня всячески успокаивал, но до меня
ничего не доходило.
   - Ты первым делом учти, какая будет аудитория, - объяснял он, бродя за
мной по квартире, пока я брился, мылся, готовил завтрак себе и Барсу. -
Десятка два интеллектуалов, в основном просочившихся извне, а остальные на
девяносто процентов либо недоучки, либо дяденьки с мало-мальски приличным
уровнем развития, но не признающие всяких новшеств. Вот и представь себе,
что может получиться, если Барс в такой аудитории внятно скажет: "Мурра!"
   - А что все-таки? - вяло поинтересовался я.
   - Они это примут на свой счет! - убежденно заявил Славка. - Но ты,
старик, не тушуйся! Они пускай себе обижаются, а ты им режь в глаза
правду-матку!
   - Я что-то не пойму, кто должен, по-твоему, резать эту самую
правду-матку: я или кот?
   - Сначала кот, а ты на подхвате будешь. Кот выскажется напрямик, без
затей, а ты подведешь под его высказывания научную базу. Только не
усложняй особенно! "Говори с людьми в соответствии с их разумом", как
советовал Саади. И они рухнут, старик! Что ты! Где им выдержать говорящего
кота-телепата в натуре! Да они сами хором заорут: "Мам-ма!"
   Инфарктов-инсультов полно будет!
   - Этого мне только не хватало! Спасибо, друг, обнадежил! - мрачно
сказал я.
   - И на что мне это сдалось! Пропади она пропадом, вся эта затея, не
нужна мне никакая шумиха...
   - "Кто славу презирает, тот легко будет пренебрегать и добродетелью",
как сказал Тацит! - наставительно произнес Славка. - И вообще, старик,
брось хныкать и собирайся. Ничего не поделаешь. "Жизнь принуждает человека
ко многим добровольным действиям", как справедливо заметил Станислав Ежи
Лец.
   Я допил кофе и начал вызывать по телефону такси. Такси пообещали дать
сразу, но не звонили так долго, что я начал тревожиться, а Славка
процитировал Руставели:
   - "Кто презренней ратоборца, опоздавшего в поход?"
   Потом машину выслали. Я нес Барса на руках, укутав его в кусок старой
портьеры. Барс весь дрожал, а у меня не было сил внушить ему что-либо, и я
уж старался не думать, что же будет там, перед большой аудиторией.
   Славка бодро приплясывал сбоку и говорил Барсу:
   - Не переживай так ужасно, Барсище! "Плох тот воин, который со стонами
следует за своим командиром!" Тебе плевать, что это сказал Сенека Младший,
но ты все же постигни смысл и уймись!
   Барс почему-то так разозлился не то на Славку, не то на Сенеку, что
зашипел.
   Мне это не понравилось: Барс шипел очень редко и всегда по серьезным
поводам. Я даже остановился и проверил - не болит ли у него что-нибудь. Но
ничего такого не было, а если Барс шипел от страха и тревоги уже сейчас,
то, значит, дело плохо.
   Я не появлялся в зале, а сидел в комнатушке за сценой и всячески
успокаивал наших зверей, попутно прислушиваясь к тому, что делается на
сцене. Гладил кота, чесал ему баки, бормотал ему на ухо нежности - он
перестал, по крайней мере, дрожать. Барри тихо лежал на полу, однако и он
волновался - тяжело дышал, нервно постукивал хвостом. А уж когда начало
сказываться действие стимулятора (Володя велел дать ему дозу за полчаса до
выступления), Барри и вовсе заволновался, начал жмуриться, слабо
повизгивать и вздрагивать.
   Лучше всех нас вел себя Володя. Он сделал очень толковый и остроумный
доклад. Наверное, он все это время исподволь готовил доклад - не только
когда в библиотеке сидел, но и когда беседовал с телепатами, когда
принимал молчаливое участие в том вечернем длинном диспуте: отзвуки этих
разговоров слышались в его докладе, но все было продумано, приведено в
систему и приспособлено к моменту. А было и такое, о чем мы вовсе не
говорили: были и толковые цитаты, и афоризмы, добытые не у Славки (Славка
даже записал два из них). Ну, Володя есть Володя, что говорить.
   Он приводил примеры того, что часто мысль, недавно еще считавшаяся
ересью, безумием или просто очевидной чепухой, потом прочно укореняется в
сознании, и уже трудно поверить, что она существует не извечно. Ведь
спросил же один студент Нильса Бора: "Неужели действительно были такие
идиоты, которые думали, что электрон вертится по орбите?!" Но при этом
Володя всячески подчеркивал, что дело тут не в тупости каких-то отдельных
лиц и не в невежестве толпы, а в том естественном сопротивлении психики,
которое мешает сразу воспринять все подлинно новое. И он ссылался всегда
на очень лестные для присутствующих примеры непонимания. Например, как
Эйнштейн не принял квантовой теории и сказал: "Если это правильно, это
означает конец физики как науки". Тот самый Эйнштейн, который говорил:
"Если не грешить против здравого смысла, нельзя вообще ни к чему прийти".
   Володя кратко и четко изложил смысл происшедшего и содержание наших
опытов с Барсом, Барри и другими животными. Потом сказал, что мы понимаем,
как непривычно все это выглядит, но надеемся, что такая
высококвалифицированная аудитория сумеет преодолеть тот психологический
барьер, которым средняя человеческая психика отгораживается от
неизвестного и непонятного.
   Ну, конечно, он цитировал "Роль труда в процессе очеловечения обезьяны"
- то место, где Энгельс говорит: "Собака и лошадь развили в себе,
благодаря общению с людьми, такое чуткое ухо по отношению к
членораздельной речи, что, в пределах свойственного им круга
представлений, они научаются понимать всякий язык. Они, кроме того,
приобрели способность к таким переживаниям, как чувство привязанности к
человеку, чувство благодарности, которые им раньше были чужды. Всякий,
кому приходилось иметь дело с такими животными, едва ли будет отрицать,
что теперь часто бывают случаи, когда они ощущают как недостаток свою
неспособность к членораздельной речи".
   Славка сидел в зале с магнитофоном и потом демонстрировал нам, как эта
цитата "здорово подкосила целый ряд граждан"; многие переговаривались: "А
где это у Энгельса сказано?" - "Да не говорил Энгельс ничего подобного,
что он нам голову морочит!" - "Действительно, звучит как-то странно... для
классика марксизма!" - "А у Энгельса были домашние животные?" - "Ну, не
думаю. Ему не до пустяков было". - "Позвольте, однако же, а Ленин?" - "Что
Ленин?" - "Я сам видел - с кошкой на руках снят". - "Наверное, чужая
кошка..." - "Позвольте, не вижу тут разницы!" - "Во всяком случае эта
кошка не говорила!" Смех. "Да и вообще это чепуха. Покажут нам сейчас либо
гипноз, либо чревовещание".
   Потом Володя сказал о перспективах, которые открывают возможность
контакта с животными и птицами, о гуманистическом значении этого контакта,
- ну, в духе того, о чем говорили Виктор и Иван Иванович в тот вечер.
Говорил он здорово - экономно, сдержанно, точно. И даже нельзя было
заподозрить, что он волнуется. А может, он перестал волноваться, когда
вышел на трибуну, - с некоторыми людьми так бывает (только не со мной!).
   Вопросов ему задавали мало, потому что всем не терпелось посмотреть на
говорящего кота. О Барсе разговоров шло куда больше - его видели и эти
однотипные "очкарики", что побывали у меня, и телепаты, и Виктор. Какой-то
эрудит, все же решившийся опознать Энгельса, заявил, что цитата эта ровно
ничего в данном случае не доказывает, так как одно дело - желание, а
другое - возможность. А реальных возможностей общения человека с животными
не существует, поскольку животные не наделены разумом, и если они даже
выучивают слова, как, например, попугаи, то применяют их бессмысленно, -
это факт общеизвестный, и незачем ссылаться на Энгельса, который ничего
такого не говорил. Володя немедленно ответил, что Энгельс как раз говорил
в той же работе, и именно о попугае, что он "так же верно применяет свои
бранные слова, как берлинская торговка".
   Тут в зале засмеялись, а потом еще кто-то выступил и сказал, что он не
понял, каким образом наличие таких уникальных способностей, как телепатия
(если принять на веру, что она существует, поскольку убедительных
доказательств этому нет), плюс какой-то необычайно высокий уровень
развития, обнаруженный у одного-двух, ну, пусть и десятка животных, можно
считать путем в будущее, как выразился докладчик. Какой же это путь, если
он будет доступен единицам?
   Володя ответил, что у нас нет оснований считать развитие существующих
видов животных завершенным, тем более, что биогеносфера Земли уже сейчас
изменена человеком очень значительно, а будет меняться еще больше - и,
надо полагать, разумнее, организованнее, чем сейчас, с минимумом вреда для
зверей, птиц, рыб, растений. А для того чтобы приспособиться к новым
условиям, понадобятся новые свойства. Домашние животные, раньше других
попавшие в принципиально новые условия, в известном смысле представляют
собой модель будущего - хоть и очень несовершенную, - и на них в первую
очередь можно и следует изучать путь к контакту. Потому что именно среди
них естественно возникают особи, наделенные повышенной способностью к
контакту с человеком, по крайней мере, к пассивному контакту, то есть к
пониманию. И такие мутации в данной среде несомненно должны проявлять
тенденцию к закреплению, поскольку они биологически целесообразны.
   Ведь даже Фабр, который, как известно, совершенно не признавал
биологической эволюции и все действия животных сводил к инстинктам, даже
он говорил об осах-сфексах, что среди них встречаются выдающиеся по
сообразительности особи, кучка революционеров, способных к прогрессу. А
Владимир Дуров более полувека назад, мечтая о возможности "соединить
разошедшиеся русла реки жизни, образовать снова единую семью людей и
животных, наших младших братьев", считал, что мы должны для этой цели
искать "гениев животного мира", потому что именно такое сверходаренное
существо при соответствующем воспитании легче всего могло бы перейти
"черту между животным и человеком".
   Примерно то же утверждает и современный польский зоопсихолог Ян
Дембовский.
   Он считает вероятным, что мозг животного способен воспринимать
изменившиеся условия существования, и говорит: "Если б только удалось
подобрать соответствующие условия и ими как бы заменить отсутствующие у
животных традиции, мы, возможно, смогли бы воспитать животное, которое в
интеллектуальном отношении настолько превосходило бы среднего
представителя своего рода, насколько образованный человек, ум которого
целенаправленно формировался в течение многих лет, превосходит дикаря". А
если прибавить к этому, - сказал Володя, - что молекулярная биология
вскоре добьется получения направленных мутаций...
   Насчет этих направленных мутаций поднялся жуткий шум: в основном
кричали, что неизвестно еще, будут ли они, и что лучше бы их подольше не
было, а то ведь такое могут наделать с человечеством, что потом эту кашу и
не расхлебаешь. Тут председательствующий сказал, что, мол, сейчас товарищи
продемонстрируют своих животных, а потом продолжим обсуждение.
   Эту часть я изложил точно - тут у меня и магнитофонная запись Славки
имеется, и текст доклада мне Володя дал. А дальше я слишком волновался,
помню все как сквозь немытое стекло. Ну, а после провала я забрал Барса и
удрал. Так что здесь мне почти нечего рассказывать.
   Провалился в основном я, а не Барс. Конечно, Барс прямо обомлел, когда
очутился на ярко освещенной сцене перед большим залом, битком набитым
людьми. Вдобавок он и Барри очень понравились публике, и их встретили
аплодисментами. Барс ответил на аплодисменты протяжным стоном ужаса и изо
всех сил вцепился мне в спину. Барри тоже испугался, слегка попятился и
зарычал. Но с Барри Володя справился быстро и без всякой телепатии, а вот
я сразу понял, что дело капут. Ничего я