- Колька подумал с минуту и вспомнил: - около двадцати пяти тысяч
- оказалась отрезанной в низовье реки Кубани. Теперь они вот здесь.
   Колька  ткнул  пальцем  в   кружочки,   около   которых   было   написано
"Верхне-Баканский" и "Тоннельная".
   - Разрезали,  выходит,  наших  надвое,  -  задумчиво  проговорил  Василий
Павлович. - Хитро!..  Одних  на  Таманском  полуострове  заперли,  других  в
голодные калмыцкие степи гонят зимовать. Хитро, хитро, ничего не скажешь...
   - Идти к Армавиру вам нельзя: к городу подступают  белые,  -  невозмутимо
продолжал Колька, и палец его двинулся  к  черноморскому  побережью.  -  Вам
нужно идти по-над плавнями, к вот этим станицам  -  Гривенской,  Петровской,
Анастасиевской. Здесь вы можете соединиться с красными.
   - Откуда вы это все знаете? - спросил Василий Павлович.
   - В городе услышали, на вокзале!.. -  быстро  ответил  Колька,  не  глядя
командиру в глаза.
   Василий Павлович посмотрел на его изорванную рубашку, на Сашкин  синяк  и
ничего больше не спросил, склонился над  картой.  Лицо  у  него  помрачнело.
Заскучал рядом с Василием Павловичем, теребя усы, и Гаврила Охримович.
   - Да-а,-выдохнули они разом, всматриваясь в  карту,  словно  видели  весь
долгий  путь  сквозь  дебри  камышей,  топи  и  болота,   заросшие   колючим
терновником и шиповником балки, неуютные хутора и прокаленные зноем степи.
   - Веселый тебе,  Василь,  выпадает  малшрут!  -  горько  пошутил  Гаврила
Охримович.
   Командир отряда лишь крякнул, прикрыл козырьком ладони глаза и ничего  не
ответил.
   - Но нужно так идти, - сказал Колька и,  не  зная,  как  убедить  Василия
Павловича в том, что он прав, поклялся: - Только так, честное... пионерское!
   Услышав  незнакомое  слово,  командир  взглянул  из-под  ладони,   хотел,
вероятно, спросить, что оно обозначает, но... нужно было думать,  как  вести
отряд.
   - Главное - в хутора не заходите. Там кулацкие восстания.
   Василий Павлович отнял руку ото лба,  воспаленными  глазами  взглянул  на
Кольку, невесело усмехнулся:
   - Это мы и без вас, хлопцы, знаем. Только куда ж денешься! Патроны нужны,
продовольствие, люди, наконец. У нас же что ни день-ночь, то мы и  своих  не
досчитываемся.
   Сашка мучительно думал: неужели же он ничем не сможет помочь красным? Так
долго мечтал о полете, забывался так, что в школе его вызывали к доске, а он
не слышал своей фамилии. "Школа, школа..." - споткнулся он вдруг  и  тотчас,
как наяву, увидел свой класс, актовый зал, когда  их  с  Колькой  и  другими
ребятами принимали в  пионеры.  Давно  это  было,  а  Сашка  помнил  все  до
мельчайших подробностей. К ним тогда еще в гости пришел участник  Таманского
похода, ветеран гражданской войны. Стоп!.. Да  ведь  ветеран  рассказывал  о
том, как осенью  восемнадцатого  года  они  прорывались  из  Темрюка  сквозь
блокаду белых, сквозь их пули, огонь, картечь и сабельные заслоны!..
   - А что если... - вслух думал Василий Павлович. Глаза у него сузились, на
скулах вздулись  желваки.  -  Что  если  прорваться,  а?  Темрюк,  Таманский
полуостров-это же мешок. Соединишься да не вырвешься. А  от  Армавира  через
калмыцкие степи можно к Царицыну выйти. И голод, и  холод,  на  каждом  шагу
погибель, да зато ж хоть есть надежда!..
   - Не надо, Василий Павлович! - звонко воскликнул Сашка, отталкивая Кольку
от стола в сторону. - Вы не бойтесь! Прорветесь к Темрюку!  Красных  успеете
догнать. Они только  в  конце  августа  на  Новороссийск  двинутся.  Там  их
немецкие и турецкие корабли обстреляют, и они по-над Черным морем пойдут.  А
с ними и вы!.. И победите!.. И все равными будут, грамотными, ни богачей, ни
казаков не будет. А напрямую к Армавиру - погибнете. Ведь сколько вас, а там
- войска! В "Железном потоке" Александра  Серафимовича  вон...  Да  мы  весь
Таманский поход и в кино...
   Колька толкал Сашку в бок - ничего не помогает! И когда его друг  вот-вот
должен был выболтать, откуда он это все знает, Колька,  уже  не  церемонясь,
вытолкал его в дверь. Сашка обиженно косился на него неподбитым  глазом,  но
подчинялся; он и сам чувствовал, что наговорил много лишнего.
   Гаврила Охримович и Василий Павлович смотрели во все глаза.
   - Как это? - заговорили они одновременно. - Вы знаете... что будет?
   Колька испугался: ну все, конец! Сейчас все рухнет!.. Ведь  это  так  же,
как если бы ему в Красном городе-саде встретились мальчишки и  сказали,  что
они прилетели из 2000 года. Поверил бы он им сразу? Нет, вначале  принял  бы
за выдумщиков, а потом - долго бы выспрашивал, проверял. А сейчас - нет  для
этого времени у командира и председателя: дорог каждый час!
   - Василий Павлович! Гаврила Охримович! - заметался между ними  Колька,  а
распоротые штанины - вслед за ним, как подол юбки. - Вы не обращайте на него
внимания. Он немного того...
   Колька покрутил пальцем у виска.
   - Он тронулся малость. Блаженный он! Но то, что он говорил,  это  правда.
Честное пионерское! Вы догоните красных. Спешите! Сделайте только  так,  как
мы вам сказали. Я вас очень прошу.
   Голос у Кольки задрожал, и он впервые в своей жизни чуть не расплакался.
   - Будет, будет, хлопчик!-успокоили его.-Мы верим. Не реви,  мужику  слезы
не к лицу. Не хорошо нам тут мокреть разводить.
   Над картой вновь склонились, а Колька попятился к двери.
   - Чудные хлопцы какие-то.  Слова  у  них...  -  сказал  Василий  Павлович
негромко Гавриле Охримовичу, но Колька, затаившись на  улице  у  двери,  все
слышал. - И вправду, видать, блаженные.
   - С горя, мабуть, - ответил Гаврила Охримович. -  Из  самого  же  Ростова
идут. Избитые, в синяках, рваные. Досталось  горя  хлебнуть.  А  горя  нынче
столько, шо и у взрослого ум за  разум  заходит...  А  они  ж  хлопчики  ще,
хвантазеры...
   В комнате замолчали.
   - Ну что ж, - послышался вновь голос Василия Павловича. - Хоть так,  хоть
эдак, а нам - по плавням идти.  О  красных  на  Таманском  полуострове  и  я
слышал. А если правда то, что хлопцы о Тоннельной говорят, то тем лучше.
   - Да,- согласился с ним Гаврила Охримович, - шлях у вас один, -  и  через
минуту добавил задумчиво: - А мне тут придется партизанить,  не  бросишь  же
раненых та детей с бабами!.. Однополчане должны сойтись, с кем на германском
фронте пришлось в окопах сидеть. Отбиваться будем!
   - Не отбиваться, а сидеть нужно тихо в  камышах,-по-слышался  из  глубины
хаты женский визгливый голос. Это заговорила жена Гаврилы Охримовича, худая,
с заплаканными глазами женщина. - Прижухнуть и  сидеть,  будто  и  нет  вас.
Вояки! Не навоевались еще!
   - Ты, мать, помолчи, - ответил Гаврила Охримович. -  Не  твоего  ума  это
дело.
   - Как не моего! Как не моего! Сиротами детей хочешь пооставлять?
   - А я еще раз кажу, - слегка повышая голос, медленно  проговорил  Гаврила
Охримович, - не бабьего ума это дело!..  Помолчи,  когда  мужики  говорят...
Кому ж умирать охота?-И после, когда ему не возразили,  добавил  грустно:  -
Тут хочешь или не хочешь, а воевать придется. Завернулось все так -  или  мы
их, или они нас, середки нет. Отобъемся! Казаки, мои фронтовики, сойдутся  -
отобъемся.
   - Чтой-то не видать твоих хронтовиков, какой день  обещались,  а  их  все
нет.
   - Ладно, ладно, мать. Придут. Не сегодня, так завтра. Они  сами  в  своих
хуторах, как я, будто на горячих угольях сидят. Так  у  нас  хоть  есть  где
сховаться - плавни рядом. А у них - степь! Того и гляди, в спину  из  обреза
жахнут или живьем в хате спалят.
   Во двор выскользнул Гришка, налетел в темноте на Кольку.
   - Гайда на сено, баба Дуня  нам  на  копне  постелила,  -  сказал  он  и,
оглянувшись на дверь, махнул рукой: -Ну ее!.. Мать с батей лаются.  Отсталая
она у нас, стратегии не понимает. Одно слово -  баба,  разве  ж  она  казака
поймет?
 
   ПОД ЗВЕЗДАМИ
   Сашку они нашли на копне сена, что  стояла  позади  хаты.  Там,  наверху,
бабушка расстелила  для  них  колючее  рядно  и  теплое  одеяло  из  цветных
лоскутьев. Спать на сене укладывался и трубач, сын Василия Павловича. Увидев
его, Колька ничего не сказал Сашке, лишь наддал ему в бок, мол, погоди, я  с
тобой еще не так поговорю.
   Все вчетвером они укрылись одним одеялом. И только улеглись, как во  двор
вышли Гаврила Охримович и Василий Павлович.
   Спать они собирались под копной.
   Все небо усыпано большими и малыми звездами. Да  густо  так,  будто  они,
роясь, терлись друг о друга, крошились, и  весь  небосвод  от  горизонта  до
горизонта наполнялся светящейся звездной пылью.
   Под копной долго говорили о том, как и что нужно сделать завтра. Говорили
тихо, так, что наверху слышались лишь  отдельные  слова.  И  оттого,  что  о
завтрашнем дне говорилось шепотом, остро чувствовалась настороженная тишина,
в которой затаился на взгорье хутор...
   Верещали сверчки, где-то в плавнях изредка вскрикивала спросонья какая-то
птица, двигались звезды в безлунном небе.
   - Да-а, - вздохнули под копной. Это был голос Василия Павловича. -  Много
нам еще придется горя хлебнуть, много!..
   - Не кажи, - поддержал его Гаврила Охримович. - И доживем ли до того дня,
когда все кончится?..
   Сено  захрустело,  хуторской  председатель  повернулся  лицом   к   небу,
разбросив руки, мечтательно произнес:
   - А зирочки горять!.. Светють. И потом будут гореть, когда нас не станет.
Жизнь получшает, а нас не будет.
   - Да тут уж о себе не думаешь,  -  сказал  Василий  Павлович.  -  Сам  уж
как-нибудь. Главное, чтоб хоть дети наши, внуки счастливую жизнь увидели.
   - А самому шо? Увидеть не хочется? - возразил с коротким смешком  Гаврила
Охримович. - Хоть краем глаза поглядеть? Глянуть да потом бы и, шут  с  ним,
на тот свет можно.
   Колька встрепенулся: "Вот оно! Значит, и его прадеду хочется  побывать  у
нас..."  И  радуясь  тому,  что  как  вовремя  они  с  Сашкой   залетели   в
восемнадцатый год, он прислушивался уже к каждому слову.
   - Ну что ты, Гаврила!..-рассмеявшись тихо,  сказал  Василий  Павлович.  -
Конечно, хочется. Вспомни, как мы в Ростове жили, халупы наши  да  как  горб
гнуть приходилось в мастерских. Да война потом, кровь, вши... Ведь по-людски
и одного дня не прожили. Так... колотились! Одно только и радостно вспомнить
- забастовки наши, хоть тогда гуртом чувствовали мы себя  людьми...  Я  вот,
знаешь, сейчас, как цыган, можно сказать, живу. Людей веду. В нас  стреляют,
а мы идем. И вот... понимаешь... может, только смерть у нас  впереди,  а  мы
все довольны. Честное слово! Не знаю почему,  а  вот  счастливый  я  сейчас!
Может, вольным наконец себя чувствую, никаких хозяев  надо  мной,  сам  себе
голова. Человек я сейчас, понимаешь?!
   - А шо ж тут не понять. Очень даже понятно, Василь. Но я вот о чем сейчас
думал... О  хлопчиках  этих  приблудных,  шо  баба  Дуня  привела.  Вот  они
говорили, шо ни казаков, ни богатых не будет,  все  равными  будут.  А  ведь
верно они кажуть, а? Хоть и хвантазеры они, но ведь верно! И  шо  грамотными
все будут, и никто никого давить не будет. Справедливость, одним словом, как
Ленин Владимир Ильич говорит. Верно хлопчики кажуть, мы ж как  раз  к  такой
жизни и правим, а?
   - Эт то-очно! - подтвердил Василий Павлович.  -  Должна  же  когда-нибудь
справедливость настать. Иначе нельзя! Да и сколько  может  трудовой  человек
терпеть? Сколько же это людей - да и каких людей! - за  эту  мечту  погибло?
Пора бы уж, а? Должно же и у нас счастье быть.
   - А мы теперь победим! - сказал твердо  Гаврила  Охримович.  -  Весь  мир
поднялся, вся голытьба. Назад в ярмо нас уже не загнать. Победим мы, Василь!
Об этом даже и думать не нужно.
   - Дай-то бог! Хоть и не верю я в него, бородатого, ко дай бог! - вздохнул
Василий Павлович и, поудобнее укладываясь, добавил: - Ну что?  Давай  спать?
Завтра день у нас веселым будет. В особенности у тебя. Под копной затихли.
   Звезд в небе вроде прибавилось. На земле  посветлело,  табор  стал  виден
темными пятнами. Что это - каждое в отдельности, - разглядеть невозможно,  и
лишь по звону уздечек можно было догадаться, что там ночуют кони.
   Колька лежал  и  думал  о  разговоре  председателя  хуторского  Совета  и
командира отряда. О том, сколько людей погибло, чтобы он, Колька  Загоруйко,
правнук председателя, мог ходить в школу, расти свободным человеком... И дид
Чуприна мечтал о жизни в справедливом мире, и муж бабы Дуни  -  сердобольный
Охрим, и дети его-Тарас, Степан, Остап, и вот теперь... Гаврила Охримович.
   Рядом с ним заворочался Сашка, заслоняя головой  звезды,  наклонился  над
ним и чуть слышно прошептал:
   - Ты не обижайся на меня, Коль. Я же как лучше хотел. Они  же  на  смерть
идут, нужно, чтоб они верили. Колька молча обнял его за плечи.
   - Ничего, - сказал он. - Все правильно. И им должно помогать будущее.
   Трубач при последнем слове зашевелился, придвинулся к ребятам ближе.
   - Эх, - сказал он, приподнявшись на локтях, - я вот тут лежал, на  звезды
смотрел и думал... Ростов, Темерник наш  вспоминал,  глиняные  мазанки...  И
знаете, что надумал?.. Как мы победим, город надо над  Камышевахской  балкой
построить. Уж очень красивое место. Взгорье!  Воздух  завсегда  свежий,  Дон
далеко виден, заречье, вольно там,  просторно.  Построить  бы  высокие  дома
белые, да чтоб окна в них были не такими, как в наших мазанках,  а  поширше!
Во всю стену! Чтоб подошел человек к окну и увидел, какая перед ним красота,
как Дон на солнце играет. И вот таких домов  -  целый  город!  Высоченных!..
Чтоб человек не червяком земляным себя чувствовал, а птицей! И чтоб  жили  в
этом городе простые рабочие люди. Такие, как мы, к примеру.
   Сашка улыбнулся в глаза Кольке, отстранился, затаил  дыхание.  Вот  чудо!
Ведь не они, а трубач рассказывает им об их Красном городе-саде.
   Колька будто в волшебном свете  увидел  -  ярко!  четко!  весь  разом!  -
белокаменный город. Его просторные дворы - продолжения каждой квартиры. Ворс
зеленых ковров во дворах - щетинистую траву. Притаптывается она  с  утра  до
вечера ребятней. Когда они утром высыплют с этажей разноцветной  ватажкой  -
зеленые ковры будто цветами покрываются...
   Видел Колька широченные  черные  асфальтовые  реки,  по  которым  плывут,
словно пароходы, стеклянные вагоны троллейбусов и автобусов и,  обгоняя  их,
летят юркие лодки-такси... Бульвар Роз между девятиэтажными громадами, белую
шестнадцатиэтажную  свечу-небоскреб  над  площадью  и  парком...  Сверкающие
стеклами, как аквариумы, торговые центры,  кафе,  университетское  здание  с
круглой башенкой планетария... Огромную белую глыбу  будущего  кинотеатра  с
двумя залами, где в один и тот же миг  будут  лететь  на  экранах,  взметнув
сабли" краснозвездные конники и, разрезая ночное небо, звездные корабли...
   - Не-ет, - продолжал паренек мечтательно, - я это обязательно сделаю. Вот
закончится война, выучусь и обязательно такой город построю. Эх, и  красивая
жизня будет в нем! И школы там, и кинематограф, и магазины  просторные,  как
для богатеев сейчас.
   - Да отлипни ты! - дернув плечом, сказал трубачу Гришка. -  Навалился  та
еще на ночь о магазинах балакаешь. Там же канхветами торгуют, а у меня слюни
текуть!..
   Паренек лег на свое место, с осуждением произнес:
   - Эх вы... мелкота. А!.. Ну вас! Разве ж вам, соплякам, понять...
   Все перепуталось!
   В августе одна  тысяча  девятьсот  восемнадцатого  рода  Колька  и  Сашка
встретили людей из своего дня.
   Да, да, да! Из их дня были и Гаврила Охримович, и Василий Павлович, и его
сын-трубач, и еще десятки людей, которых они видели сегодня,  но  не  успели
хорошо узнать.
   Колька долго лежал без сна, прислушиваясь к ночной  тишине,  которая  его
уже не пугала. Он думал обо всем, что увидел и понял за сегодняшний день.
   Все уже спали. Крутился во сне Сашка, толкался коленями  и  локтями.  Что
ему, интересно, снилось?.. Завтрашний ли день со скачками или...  тот  день,
из которого они прилетели?
   Звезды разгорались. И Колька, глядя на них, подумал  вдруг,  что  там,  в
космосе, горят далекие планеты, и на землю они пробиваются звездной  манящей
россыпью.
 
   РАССТАВАНИЕ
   Будто спал и не спал Колька. Побаюкало его среди звезд, а открыл глаза  -
светло вокруг, петухи горланят  к  изо  всех  хат  на  косогоре  поднимаются
прозрачные дымки, словно вырос за ночь голубой лес!
   С минуту он озирался с копны, разглядывая незнакомое  взгорье,  камыши  в
низине, белую хатку под развесистой акацией, жадно втягивая студеный воздух,
боясь выбраться из-под нагретого одеяла. А когда вспомнил все и увидел,  что
Гришки уже нет, разбудил Сашку.
   Сна как не бывало!
   Они разом вскочили, съехали вниз по мокрому от росы сену  и  остановились
под копной, не зная, где искать Гришку.
   - Встали, сынки? С праздничком вас, со  спасом,  -  услышали  они  позади
себя.
   Оглянулись - во двор с улицы входила бабушка Дуня с кошелкой,  сплетенной
из чакана. Мальчишки поздоровались, спросили о Гришке.
   - А он в хате, - ответила бабушка Дуня. - Я ж в церковь  ходила,  мед  та
яблоки святила, шоб сытным год у нас был, а он, мабуть, в хате ждет.  Ходить
и вы, сейчас разговляться будем.
   В хате все уже сидели за столом. На  выскобленные  желтые  доски  бабушка
Дуня поставила глиняную миску с медом, высыпала из кошелки  яблоки  -  бери,
какое нравится! И все - Гаврила Охримович, его жена, худая, бледная женщина,
бабушка Дуня без платочка, с жиденьким пучочком волос на затылке,  Гришка  и
Колька с Сашкой, - выбрав по яблоку, принялись обмакивать их в мед и есть.
   Неуютно как-то стало в хате! На топчане  возвышались  вещи,  увязанные  в
узлы. Около них сидели в платках мальчик и девочка детсадовского возраста  с
яблоками в ручонках. Платки на груди у детей  были  завязаны  крест-накрест,
отчего они были похожи на маленькие узелки. Сегодня дети  смотрели  веселее,
не куксились. Колька сунул им еще по одной  таблетке  стрептоцида  -  малыши
зажали их в кулачках.
   Ели все молча, только яблоки хрустели.
   - Невеселый у нас нынче спас, - сказала вдруг бабушка Дуня и заплакала.
   - Только без рева! -  нахмурился  Гаврила  Охримович.  -  Решила  в  хате
остаться - оставайся, не бередь душу. Мне и без рева тошно.
   Всхлипнула и его жена, потянула к глазам подол кофты.
   - Начинается! Начинается потоп! - поднялся из-за стола Гаврила Охримович.
- Мы  не  навсегда  из  хаты  уходим!  Уведет  Павло  казаков  своих,  мы  и
вернемся!.. Хватит, хватит реветь, а то и вправду беду накличите.
   Женщины затихли, но в глазах у них стояли слезы.
   - Переживем! Не горюйте! -сказал Гаврила Охримович, доставая из-под узлов
шашку в старых, вытертых до блеска ножнах и наган с длинным и тонким дулом.
   Крутанул барабан, проверяя патроны, сунул  в  карман,  шашку  прицепил  к
поясу.
   - Переживем, - повторил он. - Сойдутся  фронтовики-казаки,  мы  тут  сами
справимся. - И - бабушке Дуне: - Гришка с тобой  останется,  если  шо  -  он
знает, где мы будем.
   Бабушка Дуня встала из-за стола,  глядя  на  икону,  беззвучно  пошептала
что-то. Сложив пальцы в  щепотку,  молча  перекрестила  стоящего  перед  ней
Гаврилу Охримовича, его жену, ребятишек около  узлов  и  потом  -  Кольку  с
Сашкой, Гришку.
   - Спаси вас, бог!
   - Я пошел... - нерешительно сказал  Гаврила  Охримович,  задерживаясь  на
пороге.
   Бабушка Дуня еще раз перекрестила  его  в  спину,  а  жена  попросила  со
слезами в глазах:
   - Ты не очень-то там, на скачках, Гаврила, на рожон лезь. Не кипятись, не
встревай, если драка затеется.  А  то  я  знаю  тебя,  скаженного!..  Побудь
сколько надо и к нам в плавни тикай.
   - Ладно, мать, - ответил Гаврила Охримович, отворяя дверь и уже с порога:
- Вам люди помогут тут. До вечера!
   Дверь скрипнула, щеколда клацнула.
   Без  Гаврилы  Охримовича  в  хате  и  вовсе  стало   неуютно.   Мальчишки
посидели-посидели за столом и тоже к двери направились.
   - А вы, хлопчики, после скачек сюда приходьте.  Не  мотайтесь  по  хутору
зря, - сказала им бабушка Дун