донь. Она у Василия Павловича была теплой, широкой и  жесткой,  словно
вытесанной из ракушечника.
   - Василь Палыч! Василь Палыч! - закричали  где-то  в  голове  колонны.  -
Товарищ командир!
   Командир обернулся. К нему пробирался юркий  человек  в  туго  облегающей
черкеске. Вместо патронов из карманчиков газырей у него торчали папиросы.
   - Сейчас! - крикнул ему Василий Павлович, поднимая руку,  мол,  я  здесь,
погодите только, а сам вновь  повернулся  к  мальчишкам.  Указав  на  мешок,
спросил: - Что это у вас?
   - Та раки, - смущаясь и краснея, ответил Гришка. - Ловить ходили.
   - А-а!.. Вы вот что, хлопчики. Несите пока раков домой. А то подохнут они
у  вас  в  мешке.  Жарища  ведь.  А  вечером  приходите,  я  вас  о  Ростове
порасспрашиваю, договорились? Человек в черкеске уже был рядом с ним.
   - Ну чего, Михейкин? - взял его под руку командир.
   - Да вот, Василь Палыч, человек тут  вас  ищет.  Местный  он,  хуторской.
Советует с площади уйти.
   - Почему?
   - Неспокойно у них в хуторе. А тут, на площади, как  раэ  все  зажиточные
казаки живут. Перережут, говорит, вас здесь ночью.
   - Где этот человек?
   Михейкин привстал на носках, завертел головой, как уж. Он и  вправду  был
похож на ужа - в мягких,  обтягивающих  ноги  сапогах-азиятах,  в  тесной  и
длинной черкеске, и сам - худой и длинный, с маленькой оплешивевшей головой.
   - Вот, тот человек сюда идет.
   И тут Колька с Сашкой чуть не упали.
   Прямо на них... шел Гаврила Охримович.
   Живой, здоровый!..
   Прядь волос у него свисала из-под кубанки, гимнастерка распущена  поверху
и подпоясана узким кавказским ремешком с  металлическими  бляшками.  Он  был
точь-в-точь как на портрете!
   Здоровенный дядя, на котором гимнастерка чуть не лопалась, так  распирали
ее могучие плечи и грудь.  Вот  только...  ремней  с  шашкой  и  наганом  не
хватало. Да и ниже гимнастерки на нем были  не  военные  брюки,  а  какие-то
полосатые штаны, заправленные в белые шерстяные носки. А на ногах  чирики  -
остроносые тапочки из кожи, стянутые вокруг ступней шнурком.
   - Ха-ха! - закричал обрадованно Василий Павлович. - Да  это  же  Гаврила!
Загоруйко! Старый знакомый!
   Увидев Василия Павловича, обрадовался и Гаврила Охримович.  Сойдясь,  они
обнялись, похлопывая друг друга ладонями по спине. Расцеловались.
   Наверное, они были большими друзьями: обрадовались  встрече  так,  что  у
обоих повлажнели глаза.
   - Ростов, мастерские помнишь? Наш котельный цех, где  горбили,  а?  Балку
нашу, Камышевахскую! Темерник пролетарский?  Помнишь,  как  мы  тебе  гуртом
халупу   строили,   а?   Как   в   сказке,   за   одну   ночь!   Не    забыл
друзьяков-товарищей?
   - А как же! - отвечал, посмеиваясь, Гаврила Охримович. -  Разве  ж  такое
забывается?! А ты, я вижу, тоже в степь подался?
   - Жизнь! - развел руками Василий Павлович. - Не ушел бы при Каледине, так
при Краснове давно бы с семьей на том свете был. А  ну  сколько  они  нашего
брата-рабочего повешали на фонарях! Ох, и  зверствуют  сейчас,  Гаврила,  за
Темерником!..
   - А сейчас куда ж правишь?
   - Да вот тикаю. Из своего хутора теперь. Я на Кагальнике, на хитрой ричке
Кагальничке, жил. Народ вот теперь собираю  та  по-над  плавнями  к  Темрюку
двигаюсь. Говорят, в Тамани целая армия наших собралась. Не пойдешь же  мимо
Ростова и Новочеркасска к Царицыну. Не пробьешься, а тут,  по-над  плавнями,
авось, прорвемся. Да и народу по плавням можно собрать. Сбегается  народ  до
кучи, гуртом же легче пробиться.
   Гаврила Охримович посуровел - будто черная туча набежала на его лицо. Лоб
прорезала морщина, глубокие складки  легли  и  вокруг  усов.  Колька  только
сейчас заметил, что и виски у  него  седые,  словно  их  Гавриле  Охримовичу
прихватило инеем.
   - Надолго это? Как думаешь?  -  спросил  председатель  хуторского  Совета
Василия Павловича. - Надолго нас беляки обложили со всех сторон?
   - Да нет, - задумчиво ответил Василий Павлович. - Я  от  Кагальника  иду,
считай, от самого Ростова... И вижу, где они с  войсками  стоят,  там  вроде
крепко держатся. А так - по хуторам мелким - вольница. Беднота  поднимается.
Не думаю, чтоб беляки долго продержались. Продержатся они до тех  пор,  пока
мы не соберемся в армии. А гнать их, думаю, начнут от Царицына.
   "Точно! Это же надо! - с восхищением  подумал  Колька,-  Предвидеть  так.
Ведь точно же! Так и в  Большой  Советской  Энциклопедии  написано.  Красная
Армия прорвется из обороны Царицына. И  пойдет,  и  пойдет-  на  Ростов!  На
Кубань!.."
   К словам Василия Павловича он  уже  прислушивался  с  каким-то  суеверным
почтением, и вид у него, вероятно, был такой же, как  у  Гришки,  когда  тот
собирался рассказывать сказку.
   - На Царицын по-над Манычем-Гудило, озером соленым, много наших пошло.  И
шахтеры с Донбасса, из наших шахт, и казаки из сальских степей. Огромная там
собралась армия. Надают офицерью, как пить дать, надают!
   - Да-а... Время круто заворачивается, - протянул Гаврила Охримович, а сам
руками начал себя  охлопывать  по  карманам,  отыскивая  курево.  -  Вечером
ложишься спать, не знаешь - поднимешься ли утром.
   - Погоди, погоди закуривать, - остановил его Василий Павлович. -  Успеешь
еще, - а сам поманил к себе пальцем старика в огромных очках и с длинными до
плеч седыми волосами.
   Старик шел с каким-то ящиком, из которого торчали палки.
   - Исаак Моисеевич! - позвал его Василий Павлович. -  Будь  ласка!  Сделай
патрет моего дружка. Он тоже с Темерника, рабочий.
   - А что ж, - приветливо ответил ему старик  и,  тотчас  раздвинув  палки,
установил ящик над землей. - Извольте!
   Гаврила Охримович растерялся, рванулся в сторону, словно хотел убежать от
нацеленного на него круглого "глаза" ящика и старика-фотографа, который  уже
с головой накрывался черной материей.
   - Да как-то... Василь Палыч, -  заговорил  он,  мотая  своими  грабастыми
руками. - Стыдно ж, Василь Палыч. Шо  ты  затеял,  ей  пра!..  Не  до  этого
сейчас, тут земля под ногами горит, а ты патреты задумал делать.
   - Ничего, ничего! -  отвечал,  снимая  с  себя  шашку  и  наган,  Василий
Павлович. - Земля у нас уже какой день горит, от Кагальника! А  патреты  для
истории нужны, для внуков-правнуков, чтоб они знали о нас, вспоминали,  если
головы сложим... На мою сбрую одягай, чтоб покрасивше выглядел.
   Гаврила Охримович, видя, что ничего не сможет поделать со  своим  другом,
подчинился. Он  быстро  надел  на  себя  ремни  с  оружием,  выпятив  грудь,
уставился в аппарат. Фотографировался он, пожалуй, впервые в жизни.
   "Так   вот   как   получился    портрет!"-подумал    Колька,    несколько
разочаровываясь в том, что в жизни  все  происходило  проще,  нежели  в  его
фантазиях.
   Пока фотографировали Гаврилу Охримовича, Василий  Павлович  распорядился,
чтобы колонна двинулась на окраину хутора.
   На площади вновь все ожило, пришло  в  движение:  заскрипели  рассохшиеся
деревянные колеса подвод, послышались понукания и короткие щелчки кнутами.
   Обоз двинулся с площади.
   - Внимание! - закричал старик из-под черной бархатной тряпки  и,  высунув
руку, щелкнул пальцами, как фокусник. - Глядеть!.. Птичка  вылетает!..  -  И
когда Гаврила Охримович готов  был  влезть  в  ящик,  фотограф  чем-то  тихо
клацнул у "глаза" аппарата, вынырнув из-под материи, объявил:-Готов портрет!
   Гаврила Охримович аж взопрел от усердия, вытер со лба рукавом пот.
   - Ну вот! - будто поздравляя, говорил ему Василий Павлович, натягивая  на
себя "сбрую".-И увековечили мы тебя для истории. А то б прожил бы  жизнь,  и
никто б не знал каким-таким ты был.  -  И,  обернувшись,  старику:  -  Исаак
Моисеевич, много у тебя еще этих... Ну, как их? Чем патреты делать?
   - Не очень, - ответил  фотограф.  -  Вы,  Василь  Палыч,  весь  отряд  же
перефотографировали. Где ж я наберусь пластинок.
   - Ничего, ничего, Исаак  Моисеевич.  Пластинки  что?  Так,  стеклышко.  А
теперь на ней - человек! Живые люди, о которых память останется.
   Старик передернул плечами: мол, конечно, кто с  этим  спорит,  и,  сложив
треногу,  затрусил  вслед  за  тронувшейся  телегой,  где  сидел  Харитон  с
перевязанной рукой.
   - Вот чудо, Гаврила!- сказал Василий Павлович Гавриле Охримовичу и как-то
по-детски засмеялся.-Стеклышко, а потом - патрет. Убей, не могу понять!  Или
вот еще на пластинках голос записан. Уголь же, бороздочки, а иглу  направишь
в них да накрутишь как следует ручку  граммофона  и  -  пожалте,  как  Исаак
Моисеевич говорит, орет в трубе баба какая-нибудь або мужик.
   - Техника! - ответил ему, не увлекаясь,  Гаврила  Охримович.  -  Она  все
может.
   - То-то ж и оно - может, а вот как?!
   - Не до этого сейчас, Василь...
   Солнце уже склонялось к горизонту, смотрело в глаза и пекло  нещадно.  От
людей и земли, от лошадей дышало жаром. Воздух дрожал в мареве.
   На площади у домов все также безлюдно. Лишь возле церкви, на ступенях,  в
тени сидели нищие и безучастно смотрели на движущихся мимо  порога  пеших  и
конных.
   Широкие двустворчатые двери  церкви,  похожие  из-за  своей  величины  на
ворота, распахнуты настежь. Видно было, что  там  желтыми  огоньками  горели
свечи, блестели ризы икон, стояли старушки в  черном,  слышались  непонятные
слова.
   Василий Павлович, оглядев  площадь,  только  сейчас  почувствовал,  какая
настороженная тишина и пустынность окружает их.
   - Туго тебе здесь? - спросил он Гаврилу  Охримовича.  Председатель  криво
усмехнулся:
   - Нелегко.
   - Уходить не собираешься?
   - Нет, кто-то ж должен и здесь нашу власть утверждать.  Василий  Павлович
вздохнул, с минуту помолчал, спросил:
   - В плавнях будешь пережидать? Гаврила Охримович кивнул.
   - Ты раненых возьмешь у меня?
   - А куда ж я денусь, - ответил Гаврила Охримович.  -  У  меня  уже  целая
инвалидная команда в чибиях живет. Кажный же оставляет.
   - А с продуктами как?.. Крупой, фуражом поможешь?
   - Да придумаем шо-нибудь.
   - Ну спасибо, Гаврила, что выручаешь.
   - Когда уходить думаете?
   - Да вот переночуем. Заморились  дуже  люди,  вторые  сутки  идем.  Перед
зорькой, думаю.
   - Эге!.. Ты вот шо, - приглушая  голос  и  придвигаясь  ближе  к  Василию
Павловичу, заговорил председатель хуторского Совета. - Уходи не на рассвете.
А чуть позже. Завтра скачки у нас будут, весь народ на выгоне соберется. Вот
тогда вы и уйдете, так незаметней будет. У нас тут слушок  есть,  шо  казаки
подниматься завтра собираются, уходить будем  и  мы.  Баб,  детей  во  время
праздника попрячем, а сами - уж как придется. Со  скачек  будем  уходить.  В
скачках  мы  для  блезиру  будем  участвовать,  будто   ничего   не   знаем,
понимаешь?..
   Мимо них  проехала  арба  с  высокими  ребристыми  бортами.  Сверху  было
натянуто одеяло, в его тени лежали раненые.
   Колонна уже въехала в улицу, которая шла под гору, и арба  с  окружающими
ее всадниками была последней.
   Василий Павлович и Гаврила  Охримович,  тихо  переговариваясь,  двинулись
вслед. Мальчишки, подхватив мешок с раками, - за  ними,  по-над  забором  из
камыша, где не так убийственно жгло солнце.
   У высоких камышовых заборов они почувствовали, что дома  обитаемы,  и  за
всем, что происходит на площади, наблюдают  сквозь  приотворенные  ставни  и
щели в заборах.
   - Ну, большевички,  держитесь!  -  угрожающе  прошипели  где-то  рядом  с
мальчишками.-Устроим мы вам... Попляшете! Говорил это  взрослый  человек.  У
следующего забора мальчишеский голос тявкнул:
   - Кацапы! Ваксоеды!
   А из-за другого-весело, с нажимом на "г", издевательски пропели:
   - Г-гришка, г-гад, подай г-гребенку, г-гниды г-голову г-грызут!
   Гришка вздрогнул. Со сжатыми кулаками бросился к лазу в  заборе,  но  там
уже никого не было.
   - Кацап!
   - Расказаченный!
   - Голодранец!
   Казалось, злые крики раздавались во всех домах, за всеми заборами.
   Гришка затравленно оглянулся, в глазах у него стояли слезы. Почувствовали
себя на безлюдной и  прокаленной  зноем  площади  бесприютными  и  Колька  с
Сашкой. Они ощущали на себе взгляды. Будто  сквозь  все  прорези  в  ставнях
домов, оставленных для  продыху,  сквозь  щели  всех  заборов  на  них  были
нацелены винтовки. Достаточно,  казалось,  сделать  какое-либо  неосторожное
движение, и тотчас отовсюду грянут выстрелы.
 
   ВРАГИ
   Заборы кончились. Потянулась изгородь из плотно стоящих друг подле  друга
стволов колючего держи-дерева. Шеренга  их  спускалась  со  взгорья  площади
полого вниз, сливалась с зеленью камышей, которые простирались в  низине  до
самого горизонта.
   По левую сторону в беспорядке, то выбегая на середину улицы, то прячась в
купе деревьев, лепились низкие белые хаты.  Не  дома,  а  землянки,  похожие
из-за своей скученности и беспорядка на  колонию  ласточкиных  гнезд.  А  по
правую - возвышалась стена из колючих деревьев.
   Ветви  держи-дерева  с  длинными  и  ершистыми   колючками   так   плотно
переплетались  между  собой,  что  с  трудом  можно   было   разглядеть   за
неприступной стеной ухоженный сад.
   Сад был такой просторный, что стоны иволг отдавались в  нем  многократным
эхом. Из сада веяло медовыми запахами. Краснобокие и  золотые  яблоки  своей
тяжестью сгибали ветки, низко висели над вспаханной землей, покачивались...
   Гришка выпустил угол мешка. Колька  и  Сашка  оглянулись-глаза  у  Гришки
блудливо блестели, палец прижат ко рту. Согнувшись, он с опаской  смотрел  в
спину Гавриле Охримовичу.
   -  Хлопцы!..-зашептал  он  умоляюще.-Вы  ходить  пока...  с  батей!  А  я
мигом,-Гришка кивнул на сад; -Смотаюсь!.. Сейчас усадьба будет, так я вас за
ней догоню. Не могу, понимаете, - оглядываясь на яблоки в разрыве изгороди и
облизываясь, признался он.
   Мальчишки не успели ему ничего ответить, как он упал  животом  на  землю,
нырнул под колючки, извиваясь, пополз под ними.
   - Батю догоняйте! - чуть слышно сказал  он  уже  из-под  яблони.  -  Если
спросит, скажить, шо до ветра... - и исчез в саду.
   Гаврила Охримович и Василий Павлович были уже на краю взгорья,  там,  где
площадь оканчивалась и начинался спуск в улицу.  В  зеленой  стене  деревьев
показался широкий разрыв - распахнутые ворота в сад. Привалившись к столбу у
ворот, стоял  какой-то  брюхатый  мужик,  смотрел  на  движущееся  по  улице
воинство.
   Увидев мужика,  Гаврила  Охримович  остановился,  громко  сказал  Василию
Павловичу:
   - Ну езжай! А мне вон, - кивнул в сторону ворот, - побалакать надо.
   Что-то добавил еще, но тихо, и командир отряда заспешил к  арбе,  которая
уже затарахтела, подпрыгивая на колдобинах.
   Гаврила Охримович постоял, глядя ей вслед, и  потом  с  какой-то  ленцой,
загребая кожаными чириками-тапочками пыль, направился вразвалку к брюхатому,
к которому в этот момент по-над  деревьями  подходили  и  Сашка  с  Колькой.
Отношения у  Гаврилы  Охримовича  с  брюхатым,  видать,  были  не  простыми.
Улыбаться мужику он начал загодя и вид на себя напустил уж  больно  какой-то
простецкий.
   - Здорово, Мирон Матвеевич! - закричал он мужику у ворот, вскидывая  руку
и помахивая ею, растопыренной, в воздухе
   Брюхатый не ответил, ждал, когда к нему подойдут.  Кубанка  у  него  была
надвинута на брови, глаза в тени. И оттого казалось, что усы и борода торчат
прямо из кубанки. О столб он опирался плечом,  ноги  переплел,  живот,  туго
натягивая цветастую рубаху, вываливался из брюк  и  свисал,  как  подошедшее
тесто из кастрюли.
   - С наступающим праздничком вас, Мирон Матвеевич! Брюхатый  отвалился  от
столба, утвердился на земле на  коротких  и  кривых  ногах,  открывая  лицо,
сдвинул кубанку на затылок. Пухлые щеки подпирали ему глаза так,  что  видны
были только узенькие щелки.
   Мужик улыбался. Да хорошо и радушно  так,  будто  только  что  попробовал
сладкого.
   - Здорово, здорово, Гаврила!.. И  тебя  с  тем  же,  -  проговорил  Мирон
Матвеевич писклявым голосом.
   "Тоже, наверно, из бедных казаков",-подумал о нем Колька,  оглядывая  его
ситцевую рубаху, простые штаны и такие же, как у Гаврилы Охримовича, чирики.
   Колька  стоял  между  председателем   хуторского   Совета   и   брюхатым,
посматривая при разговоре взрослых то на  того,  то  на  другого.  Последний
опустил руку Кольке на голову. Колька не воспротивился,  хотя  и  не  любил,
когда его гладили по голове. Но когда почувствовал, что рука его не  гладит,
а сжала волосы между пальцами и как бы пробует - крепко ли они держатся,  он
высвободился, всмотрелся в лицо мужика.
   Глаза у Мирона Матвеевича не улыбались...
   Растягивался в улыбке только обросший черной шерстью рот. Глаза же, будто
злые иглы, ненавидяще впились в лицо Гавриле Охримовичу. Седые  концы  усов,
сливаясь с клиньями густой седины по обе стороны подбородка, были похожи  на
белые клыки.
   Рот растянут в улыбке, а клыки не спрячешь, торчат!
   Колька отступил от брюхатого и уже зорко стал следить за  всем:  как  оба
собеседника держатся, о чем говорят.
   Они оба - и Гаврила Охримович  и  Мирон  Матвеевич-держались  так,  будто
собирались играть в ловитки.
   - Родычей  опять  встречаешь?  -  спрашивал  Мирон  Матвеевич,  кивая  на
уходящую вниз колонну.
   - Да, - отвечал Гаврила Охримович как бы  мимоходом,  а  сам  смотрел  во
двор, где по кругу бегал черный блестящий от сытости конь.
   Вслед за конем поворачивался, щелкая бичом, человек. Был он  без  рубахи,
лишь в плотно облегающих брюках и хромовых сапогах.
   - Богатый ты, Гаврила, на родычей. Который раз встречаешь.
   - Кто на шо, кто на шо, Мирон Матвеевич,  -  отвечал  Гаврила  Охримович,
глядя, как конь, выгнув по-лебединому шею, переходит с галопа на рысь.
   - Вся Расея у тебя, Гаврила, в родычах!
   В голосе Мирона Матвеевича звенела уже злость.
   - А шо  ж,  так  оно,  мабуть,  и  есть,  -  добродушно  отвечал  Гаврила
Охримович, ничего не видя, кроме  коня,  и  как  будто  ничего  и  не  желая
замечать. Спросил:
   - Иноходца готовите? Рысь добрая!
   - Ать, Ворон, ать! - закричали во дворе,  стрельнули  бичом  и  попустили
повод. - Наметом! Наметом!
   - И куда ж твои родычи  идуть?  -  продолжал  Мирон  Матвеевич  медленно,
словно цедя по слову.
   - А не знаю... Чи на Каневскую, чи на Ростов,  не  знаю...-весело  и  как
будто даже беззаботно отвечал Гаврила Охримович.
   Борода и усы у брюхатого перекосились в кривой усмешке, клыки разъехались
- словно волк оскалился!
   - Рассказывай!.. Ростов! Каневская! Север, юг, восток и запад!..
   - Много казаков завтра будет участвовать в  скачках?  -  спросил  Гаврила
Охримович, как ни в чем не бывало.
   Брюхатый промолчал. А Гаврила Охримович, решив, что  ответа  от  него  не
дождаться, крикнул во двор:
   - Здорово, Павло!
   Джигитовщик взглянул на него, кивнул. Конь уже летел, распластавшись  над
землей, словно и не прикасаясь к ней.
   - Джигитуешь? Застоялся?  -  закричал  Гаврила  Охримович.  -  К  скачкам
готовишь?
   Павло внезапно потянул к себе лоснящегося от пота коня. Тот  заплясал  на
месте и попытался вскинуться на дыбы.
   Ах и красавец! Тонконогий, в  белых  чулках,  мускулы  на  груди  у  него
перекатывались упруго, будто резиновые, а голова, худая, с белым  пятном  на
лбу - звездочкой, вскидывалась вверх на тонкой высокой шее.
   Конь дико всхрапывал, скалил желтые зубы и пытался укусить Павла, который
освобождал от вожжи уздечку.
   - А ну не балуй! Не балуй, Ворон! - покрикивал на него Павло и, освободив
от привязи, ударил коня ладонью по крупу. - Ать, Ворон! В конюшню!
   Распугивая кур, гусей и  уток,  что  выводками  бродили  по  двору,  конь
послушно  побежал  за  изгородь  из  деревьев.  А  Павло  -   разгоряченный,
улыбающийся, - отирая пот со лба, направился к воротам, волоча за  собой  по
траве вожжу так, словно за ним ползла змея.
   - К скачкам, говорю, готовишься? - спросил его вновь Гаврила Охримович. -
Объезжаешь?
   - Да, застоялся малость.  Нужно,-задумчиво  и  устало  улыбаясь,  отвечал
Павло, словно Воро