н все еще скакал перед его глазами.
   - А побывка как? Долго еще гулять?
   - Да в праздник закончатся мои гулянки. Сотня соберется - служить пойду.
   "Сотник! Хуторской сотник! Его казаки потом  будут  рыскать  за  Гаврилой
Охримовичем по плавням!-вспомнил Колька. - Вот же хитрый какой  председатель
Совета! Все узнал!
   И что казаки завтра соберутся, и что Павлу скоро нужно будет  уходить  из
хутора!"
   Теперь мальчишки  могли  хорошо  разглядеть  сотника.  Это  был  красивый
молодой дядька. Широкие плечи, узкие бедра, мускулистая грудь. Брюки у Павла
из дорогого материала и пошиты так, что не было ни единой  морщины.  Лицо  -
открытое, продолговатое, с яркими и полными губами,  нос  -  с  горбинкой  и
щегольские черкесские усики.
   -  Сам-то  ты...  будешь?  -  остывая  от  джигитовки,  спросил   Гаврилу
Охримовича Павло и уставился ему в лицо. Чем-то затаенным, звероватым он был
похож на брюхатого.
   "Да это ж... хуторской атаман! - наконец-то разобрался  во  всем  Колька,
взглянув на Мирона Матвеевича. - Вот тебе... и бедный казак! Для  маскировки
вырядился".
   - А як же, - еще  шире  улыбаясь,  ответил  Гаврила  Охримович.  -  Разве
утерпишь? Кто ж честь нашей окраины защищать будет?.. На нашем краю, считай,
коней пять, которых можно выставить.
   - Ну если вы на клячах  скакать  собираетесь,  тогда  коне-ешно,-протянул
насмешливо Павло.-Потеха!.. Как они костьми по выгону загремят. Ты-то сам на
том раненом будешь? Шо тебе железнодорожники ростовские оставили?
   - Да. Он, знаешь, выправился. Не ровня твоему иноходцу, конешно, но  конь
ничего, скакать можно... С площади сколько выставят?
   - Да все! - грубо бросил Павло, подбоченясь. - Шо у нас коней мало?
   - Эт  точно,  эт  точно,  -  подтвердил  Гаврила  Охримович  и,  внезапно
спохватившись, сам себя  оборвал:  -Ну  ладно,  забалакался  я  с  вами.  До
завтрева!
   - Э, не-ет! - сказал Мирон Матвеевич, расставляя руки. - Раз уж  подошел,
то давай по душам балакать. - С притворным осуждением сощурился: -Шо  ж  это
ты так, Гаврила!.. Хоть ты и работник мой, но мы с тобой теперь главные люди
в хуторе. Ты - председатель Совета, я - хуторской атаман,  нам  есть  о  чем
побалакать. А то, глядишь, и не увижу табя... живым, время-то вон какое.  Шо
вот ты антирисуешься, много ли али мало будет участвовать в  скачках?  Шо  у
тебя за антирес к этому?
   - Да так, - засмеялся Гаврила Охримович. - Интересно, я  тоже  ведь  буду
скакать.
   - Э-э, нет, Гаврила, меня не проведешь.  Знаем  мы  вас.  Родычей  хочешь
сплавить, шоб мы их не посекли в степу, как капусту?
   Павло уже остыл от джигитовки. Пощелкивая тихонько  бичом,  он  жестко  и
требовательно смотрел в лицо председателю Совета, ждал ответа.
   - При чем здесь родычи? Скачки скачками, а люди есть люди. Куда  им  путь
лежит, пусть туда и идут. Хоть сейчас, хоть ночью.
   - Кре-епко, значит, дают им в хвост и в гриву, шо  бежать  приходится,  -
продолжал Мирон Матвеевич так, словно ничего не слышал. - Видел  я,  сколько
среди них раненых.
   Павло осклабился, усмехнулся в сторону отца.
   - Это вы только ушами хлопаете. В других хуторах не  ждут,  когда  войско
придет. Они, - Павло кивнул  на  Гаврилу  Охримовича,  -  с  вами  не  будут
цацкаться. Я встречался с ними, знаю. У них разговор короткий - к стенке!
   - Ну ты уж, Павло, скажешь, - проговорил председатель Совета. -  Можно  и
без этого.
   - А нам с вами - иначе нельзя! - отрубил Павло.
   - Почему это?
   - Потому как  вас,  голодранцев,  в  три-четыре  раза  больше,  чем  нас!
Говорить с вами нужно только пулями!
   - А языком, шо ж, нельзя?
   - Нельзя! Вы хотите жить по-своему, поделить все поровну. А мы не  хотим.
Нас меньше, и потому мы должны говорить только огнем.
   - Шо ж, спасибо и  на  этом,  -  серьезно  и  спокойно  отве-тил  Гаврила
Охримович. Он их не боялся.
   А Мирон Матвеевич и Павло смотрели с лютой ненавистью на него и боялись!
   "Почему они такие? Почему?"-думал Колька, заглядывая во двор.
   Земля там была вытоптана, много скота и  птицы  держал  Мирон  Матвеевич!
Влево, за  изгородью  держи-дерева,  громоздились  сараи:  оттуда  слышались
мычание, рев быка, блеяние и перханье овец, звяканье уздечек.
   По двору бродили куры, гуси, утки, индюки. А справа, перед лужайкой,  где
Павло  джигитовал  иноходца,  стояла  про-сторная  и  приземистая  хата  под
почерневшей и заросшей зеле-ным  мхом  камышовой  крышей.  Крыша,  казалось,
давила стены, и они под окнами выпирались дугами.
   Окна хаты, как глаза  у  Мирона  Матвеевича,  будто  подпирались  жирными
щеками и смотрели из-под крыши на мир неприветливо, зло,
   Богатый двор! Но Кольке стало смешно, ну и что же, что полно во  дворе  и
коней, и овец, и коров, и птицы! Зачем им столько?!
   Припоминая рассказы деда Гриши, который мальчишкой бывал  в  доме  Мирона
Матвеевича, представил и все,  что  есть  под  крышей  -  окованные  медными
полосами сундуки, кровати с шишками  на  спинках,  горы  -  под  потолок!  -
пуховых подушек, лезгинские  ковры,  старинные  шашки,  ружья  и  пистолеты.
Полусумрак  комнат.  Неяркий  свет  от  керосиновых  ламп.  Павла  и  Мирона
Матвеевича у  стола,  наевшихся  и  напившихся,  не  знающих,  чем  заняться
вечером. Наелись и - спать.
   Одни, как байбаки, в своих темных норах!
   И вот держатся Мирон Матвеевич и Павло за свое, не уступают места людям -
таким, как Василий Павлович и  Гаврила  Охримович,  которые  хотят  изменить
жизнь. Живут атаман и сотник как собаки на сене: сам не  гам  и  другому  не
дам.
   Видел Колька затуманенным взором широкое поле, трудятся в нем  с  песнями
люди. Пашет землю бородатый и могучий старик - диду Чуприна.  Ветер  треплет
его седые и длинные, как у Тараса Бульбы, усы и чуб.  Дид  выпрямляется  над
дер-жаками плуга, оглядывает поле из-под распухшей от труда руки.  Жаворонки
над ним звенят, степь терпко и пьяно пахнет.  Хорошо  жить  и  трудиться  на
земле!.. И всем хватает в  ней  места,  всех  обласкивает  теплом  солнце  и
обвеивает пахучим ветром - живи, радуйся!.. Ведь что же хотел  дид  Чуприна?
Жить, пахать, кормить семью.  Не  дали!  Измолотили  его,  старика,  в  поле
цепами. Убили... Звери!
   - Разговор у нас с вами должен быть коротким. Вот какой, - Павло  вскинул
кнутовище, словно дуло пистолета, нацеливаясь в лицо Гавриле  Охримовичу.  -
На мушку и - готов! И чем больше и скорее - тем лучше!
   - А ты не спеши, сынок, - остановил Павла  Мирон  Матвеевич  тихо  и  как
будто ласково, но так, что Кольку проняло ознобом с головы до ног. - Убить -
дело нехитрое. Надо так казнить, шоб их внуки и правнуки зареклись  на  век.
Да и пули... не по-хозяйски это. Нужно балакать по-нашему, по-свойски.  -  И
уже не сдерживаясь, закричал, затрясся: -  Мы  освежуем  их!  С  живых  кожу
посдираем! Вы нас хозяйства лишить собираетесь, а мы с вас-кожу! На барабаны
вас пустим!
   - Ладно, ладно, батя, успокойся, пожалей свое больное сердце, -  приобнял
его за плечи Павло и принялся легонько похлопывать другой рукой  по  жирному
животу отца. Оскаливаясь золотыми зубами, выдохнул Гавриле Охримовичу:
   - Мы как-нибудь без вас, стариков, управимся.  Вот  сотня  моя  соберется
завтра к вечеру, я с ними... быстро!..
   Председатель хуторского Совета усмехнулся, окинул их обоих, побледневших,
с трясущимися губами, взглядом, сказал:
   - Добре! Душу отвели и добре. Только, Павло, слово-то последнее  за  нами
будет! Ты сам это знаешь, потому и боишься, шо  ничего  сделать  не  можешь.
Кончилось ваше время! И сейчас идут так... денечки!
   Мирон Матвеевич и Павло прямо-таки задохнулись  после  его  слов,  хотели
что-то быстро ответить и не нашли слов.
   - Покедова, до скачек! - насмешливо бросил им  Гаврила  Охримович  и,  не
оглядываясь, двинулся вдоль зеленой изгороди, спокойный, уверенный  в  своих
словах и силе.
   "Таким, наверно, был и рыцарь диду Чуприна  в  молодости",-подумал  вдруг
Колька: несокрушимым мужеством веяло от Гаврилы Охримовича.
   Павло вскинул бичом. Сашка и Колька шарахнулись с мешком от него,  думая,
что он ударит их, но кнутовище вскинулось и опустилось бессильно.
   Мальчишки бросились вслед за Гаврилой Охримовичем.
   Они видели, как из-под изгороди высунулся было Гришка, но, заметив  отца,
вновь спрятался. Раздувшаяся от яблок рубашка вываливалась  из  штанов,  как
живот у Мирона Матвеевича.
   Гаврила Охримович, поравнявшись с тем местом, где прятался Гришка,  ловко
выхватил его из веток за ухо.
   - Ты шо ж это, а? - сказал он грозно. - Батько  председательствует,  учит
людей честно жить, а ты по чужим садам шастать? -  и,  еще  не  остыв  после
разговора с атаманом и сотником, принялся трепать сына за ухо.
   Трепал он крепко, всерьез. Гришка изгибался, кривился  от  боли  и  водил
головой вслед за рукой так, чтобы ему не оторвали ухо.
   - Батя, батя родненький! Ой, не буду! Ой, больше не  буду!  -  вскрикивал
он. А когда отец отпустил, он со слезами на глазах признался: - Чуть вухо не
оторвал! - и с осуждением наступая на отца: -За шо? За мироновские  яблоки?!
За богатейские? Шо они, обедняют? Сам же говоришь, шо у них нужно  хозяйство
эксп... эксп...
   Гришка споткнулся на трудном слове.
   - Экс-про-при-и-ро-вать, - выговорил он по  складам.  Гаврила  Охримович,
отвернувшись, улыбнулся. Гришка осмелел:
   - Завтра спас, а у нас - десяток яблочек-кислиц. А у Мирона вон  сколько,
и гниют же. Вот я и экспро-прии-ровал.
   Как революционный пролетариат. Ты  ж  хуторскими  делами  занят,  а  кто,
окромя меня, о пропитании семьи подумает? Ты?
   - Будет, будет, Григорий! - потрепал по вихрам сына Таврила Охримович.  -
Ну погорячился, прости!.. Только шоб, Григорий, это в  последний  раз  было.
Нехорошо, сынок, по чужим садам шастать.
   Гаврила Охримович легонько дал Гришке подзатыльника и пошел от  мальчишек
к бричкам, что табором расположились в низине перед  камышами.  А  сын  его,
потирая раскрасневшееся ухо, сунул Кольке и Сашке по яблоку.
   - Нехорошо, нехорошо! - ворчал он - Будто я сам не знаю, шо  нехорошо.  А
ну-ка убежи от кобеля, когда он тебя молчком хочет за штаны схватить!..
   Гришка обтер рукавом дымок с яблока, вонзился зубами так, что сок брызнул
ему в лицо.
   - Рубайте! - приказал он мальчишкам, проглотив, добавил: - Со мной  нигде
не пропадете. Мы этих богатеев еще не так потрусим.
 
   СТРАТЕГИЯ
   С волнением подходил Колька  к  хате  своих  предков.  Сейчас  он  увидит
родовое гнездо Загоруйко, откуда вышли могучий дид Чуприна, первый хуторской
бунтарь Охрим, Гаврила Охримович, первый председатель народной  власти,  его
братья, погибшие в Сибири, на каторгах...
   Хата оказалась именно такой, какой она и представлялась ему, -  аккуратно
побеленная, приземистая, маленькая, под свежей резки камышовой крышей. Будто
бабушка Дуня под светлой косыночкой! Чем-то похожими на ее глаза были и окна
- на улицу они смотрели промытыми стеклами чисто, ясно, бесхитростно.
   Знакомо было  все  и  в  хате:  земляной  пол-доливка,  перед  праздником
смазанный смесью глины и  конского  помета  для  крепости,  печь  посредине,
топчаны   по-над   стенами,   застеленные   домотканым   полосатым   рядном,
выскобленный, без скатерти, стол под окнами...
   Бедность!..
   Поразила Кольку икона в углу. Из-под расшитого полотенца с  черной  доски
смотрели страдальческие глаза бабушкиного бога, от которых нигде нельзя было
скрыться.
   Колька вышел из хаты; там ему показалось неуютно  под  жалеющим  взглядом
бога, с непривычки душно от аромата чабреца, разбросанного по доливке.
   - Шо, в городе получше люди живут?  -  спросила  баба  Дуня,  увидев  его
грустное лицо. - Гарнийше?
   Колька неопределенно гмыкнул, мотнул головой, промолчал.
   - Не горюй, сынок, - подбодрила старушка. - Главное ж не в том, как  люди
живут, а какие они сами! У иного всего вдоволь, а куска хлеба не  выпросишь.
А у нас так: в тесноте, да не в обиде -  любого  накормим,  напоим  и  спать
уложим. Чем богаты, тем и рады, нараспашку в миру живем.
   Бабушка Дуня хлопотала в летней кухне. Согнувшись  и  будто  уменьшившись
ростом, она бегала то в хату к жене Гаврилы Охримовича, которая  сидела  там
над больными детьми - мальчиком и девочкой,  то  к  печке,  где  в  огромном
чугуне варились раки.
   - Борщ у нас  славный  получится,  ложка  будет  стоять,  такой  густой,-
говорила старушка, успевая на ходу ласково оглаживать мальчишек по головам и
спинам. - Мои ж вы помощнички! Мои ж вы кормильцы!
   Слова из нее сыпались беспрерывно и слушать ее не надоедало. Бабушка Дуня
говорила не кому-то конкретно, а как бы сама с собой.
   - Вон Мирон, атаман наш. Чего у него только в хате нет! И все хапает, все
хапает, все ему мало. Морду разъел - во! Живот в штанах не помещается, а  на
сердце  жалится,  завсегда  за  грудь  держится.  Порок   сердца,   говорит.
Какой-такой порок, шо за порок? У нас ни  у  кого,  сколько  помню,  никогда
такой болезни не было. Ни у диду Чуприны, ни у Охрима моего, ни у меня. Я до
семидесяти года считала, а теперь бросила - надоело и никогда не знала,  шоб
у меня сердце болело. От жалости -  да,  чувствую  его,  а  когда  роблю,  -
никогда. Я думаю, шо оно у Мирона от безделья болит. А жил  бы  справедливо,
не жадничал бы, не злился на весь мир, никакого у него б порока и  не  было.
Злые люди завсегда чем-нибудь да болеют, их злость  гложет.  И  умирают  они
завсегда в муках. Во как она, жизня, устроена. Как ты к ней,  так  и  она  к
тебе. За всем бог следит!..
   Мальчишки слушали, помогали  ей-ломали  сухой  камыш,  засовывали  его  в
печку, а когда раки сварились, принялись их очищать от кожуры, бросали шейки
в котел с квасом, куда накрошили сваренных вкрутую яиц,  зелени  и  насыпали
отваренной фасоли.
   Бабушке ни в чем невозможно было отказать: такой веяло от нее добротой  и
лаской.
   А когда все дела были сделаны и баба Дуня накормила их  холодным  борщом,
напоила узваром - компотом из сухих груш, - они побежали к табору.
   В беготне и заботах они не заметили, как схлынул жаркий день, как утонуло
в плавнях солнце  и  над  землей  начали  устаиваться  и  густеть  сиреневые
сумерки. Все  в  них  -  кони,  подводы,  люди  -  теперь  казались  тенями,
размытыми, без четких очертаний.
   В таборе жгли костры, рушили на жерновах  кукурузу  и  пшеницу  в  крупу,
готовили  пищу  в  походных  котлах,  чистили  винтовки,  починяли   одежду,
перевязывали раны. Мальчишки переходили от подводы  к  подводе,  глазели  на
все, но вскоре и это закончилось для них,  когда  люди  начали  укладываться
спать.
   Костры  погасили,  по  краям  табора  залегли  с  заряженными  винтовками
часовые. Раненых, кто не мог ходить, хуторские люди с окраины  на  связанных
чаканом жердях, самодельных  носилках,  унесли  куда-то  по-над  камышами  в
темноту.
   "В чибии",-догадался Колька, вспомнив о тех камышовых шалашах, о  которых
на речке рассказывал Гришка.
   - Их к Марийкиному броду понесли. Это почти там,  где  мы  раков  ловили,
бахча еще там мироновская, - шепнул Гришка Кольке и  Сашке,  забыв,  что  на
бахче-то им сегодня и не пришлось побывать. - Там мелко. Брод потому  так  и
называется, шо там даже девчонка подола не замочит.
   Пропали куда-то Гаврила Охримович и Василий Павлович.
   Гришка объяснил:
   - Малшрут пошли смотреть: терновые балки, переправы на ериках, гати. А то
ж утопнешь в болоте, если, не зная, в плавни сунешься.
   Вернулись председатель и командир отряда поздно, в  таборе  уже  улеглись
спать.
   - Гаврила, у тебя тут хлопцы из  Ростова  должны  быть,  земляки  мои,  -
сказал Василий Павлович перед тем, как войти в хату, где горела  керосиновая
лампа и из отворенной двери ложился на траву длинный коврик света.
   - Та есть вроде бы. Бегали тут... - очищая  на  свету  чирики  от  грязи,
устало проговорил Гаврила Охримович. - Гришка!.. Где  хлопцы,  которых  баба
Дуня в степу нашла?
   - А ось они, - откликнулся Гришка и подтолкнул Кольку с Сашкой к двери.
   - Проходите, казачата, у хату, там погутарим, - сказал мальчишкам Василий
Павлович и, обернувшись, - Гавриле Охримовичу: - Я их хочу порасспросить кой
о чем. Они, знаешь, Гаврила, что к чему - во всем разбираются!
   - А шо ж тут такого? Если они грамотные та из города, то они  и  во  всем
должны разбираться, - спокойно ответил Гаврила Охримович. - Грамота ж, она -
свет!
   На столе перед керосиновой лампой расстелили карту.
   - Ну, донцы-молодцы, давайте погутарим,  -  усаживаясь  за  стол,  сказал
Василий Павлович мальчишкам. - Как там, в Ростове? Знаете  вы  что-нибудь  о
войсках?
   Колька и Сашка передернули  плечами,  нет,  вроде  бы  им  ничего  такого
неизвестно, хотя и читали Большую Советскую Энциклопедию.
   - Может, ты, рыженький, что знаешь? Ты вроде бы побойчее своего дружка.
   Сашка вскинул вихрами, открыл рот и  -  ни  звука.  Когда  он  с  Колькой
собирался в полет, ему казалось, что он знает очень много. И о прошлом, и  о
настоящем. А вот сейчас, когда  нужно  было  сказать  что-то  конкретное  об
августе восемнадцатого года, почувствовал, что  он  вроде  бы  ничего  и  не
знает. Ни-че-го!..
   Эх, знали бы, взяли бы с собой том энциклопедии, посвященный  гражданской
войне на Дону и Кубани, со  всеми  картами...  И  как  они  не  догадались?!
Лекарство  для  детей  Гаврилы  Охримовича  нашли  -  стрептоцид:  он  очень
помогает, когда болит горло. Малыши его уже  пожевали,  и  Колька  с  Сашкой
надеялись, что к завтрашнему дню им  станет  легче.  Дустовые  шашки  взяли,
капроновый шнур, замки-"собачки", а вот энциклопедию - не догадались.  Да  и
кто же знал, что им встретится отряд?
   - Коль, может, ты, а? - взмолился Сашка. - Ты же... внимательнее.
   Колька презрительно искоса взглянул на него. Сашке стало так стыдно,  что
почувствовал, как нестерпимо у него горят уши. "Вот видишь, - как бы  сказал
ему Колька, - торопыга! Хвастаться можешь, а как до дела дойдет, так тебе  и
сказать нечего".
   "Это точно!"-стыдясь себя и ненавидя, согласился в душе Сашка.
   Ругать поздно!.. Сашка вдруг почувствовал уверенность, что  уж  теперь-то
он возьмется за воспитание железной воли. Ведь как он читает книги? Выбирает
только интересное, все, что начинается со слова "вдруг", приключения всякие,
а описания природы и все остальное пропускает. Вот и допропускался!
   Глаза у Сашки стали вконец несчастными. Он смотрел на друга, умолял:  "Ну
вспомни, Коль, вспомни!.."
   Колька отвернулся: он сам был не уверен, хорошо ли запомнил то, что много
раз читал в Большой Советской  Энциклопедии.  Подошел  к  столу,  маленький,
коренастенький, так сосредоточившийся, что на верхней  губе  у  него  мелким
бисером проступил пот.
   Карта оказалась и знакомой  и  незнакомой.  Вместо  надписей  "Ростовская
область" и "Краснодарский край" - "Область войска Донского", "Область войска
Кубанского", но  самое  главное  -  не  было  стрел,  которыми  обозначались
наступления красных!..
   И все-таки Колька сумел разобраться: недаром он вечерами любил сидеть над
картой боев гражданской войны на Дону и Кубани. Тогда в Красном  городе-саде
ему интересно было представлять,  в  какой  обстановке  приходилось  жить  и
бороться Гавриле Охримовичу, теперь вот это пригодилось.  Понять  карту  ему
помогли изгибы рек, а стрелы вспомнились уже сами по себе. Его даже холодным
потом прошибло оттого, что он все так легко вспомнил. Не  знал  Колька  лишь
одного - как рассказывать. Ведь нужно сообщить все-все, это  ж  не  игра,  а
жизнь, и одновременно так, чтобы ему поверили.  Не  скажешь  ведь,  что  они
прилетели из будущего и все знают из книг!
   - Значит, так, - проговорил он,  наклоняясь  над  картой,  круглоголовый,
лобастый, с короткой челкой, невозмутимый  и  внушающий  своей  серьезностью
доверие. - Деникин с войсками занял Екатеринодар, и  теперь  белые  идут  по
Кубани к Темрюку. Войска красных отступили. Большая часть -  к  Армавиру.  А
меньшая..,