Папа взял меня за руку.
  - Что? - спросил я. Я не понял.
  - Идем, - сказал папа.
  Я поднял голову и увидел  в полумраке перед нами  администратора Пнева,
белым платком он вытирал свою толстенькую шею...
  -  Позвольте  проводить  вас первыми,  наши  самые  почетные  гости,  -
почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо.
  Мы с папой  встали и потащились за ним  к широкому, почти  в  полстены,
раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал.
  Наверное, потому  что  зал этот был  очень высокий,  с  бледно-голубыми
воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека),
он выглядел невероятно  просторным  из-за этого  и из-за огромного, роскошно
обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил.
  Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части "пе"-стола, и где-то почти в конце
нашего  пути у меня, как назло,  развязался шнурок на ботинке   главное, он,
гад,  так хитро развязался, что умудрился  завязаться на узел, и не у самого
ботинка  (черт с ним, сделал бантик - и все  о'кей!),  а  несколько выше:  и
ботинок плохо держится, хлябает, и  завязать  невозможно - не  развязать.  Я
нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи-Пнева и  папы и  услышал (почему-то
во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как
Шея  (они как  раз остановились у поперечной,  короткой части стола) сказал,
обращаясь к папе:
  -   По  желанию  устроителей  свадьбы  это  место   слева   от  невесты
предназначается  для  самого   почетного  гостя,   а   в  данном  случае   и
непосредственного начальника жениха, то  есть  для  вас,  уважаемый  Дмитрий
Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу!
  Я  так и стоял, согнувшись,  будто  всего меня (кроме  сердца  и башки)
заморозили, сделали укол на всю  жизнь,  чтобы я все  слышал, мучился, но не
мог   ни   пошевельнуться,   ни   открыть  рот   -  просто   скелет,  модель
молеку-лы-Рыжкина с сердцем наизнанку.
  Было очень тихо.
  После папа заговорил, и я никогда, никогда, никогда в жизни  не слышал,
чтобы он говорил таким голосом:
  - Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику...
  - Но...
  -  ...так как  он  и  является непосредственным  начальником  жениха и,
видимо, самым почетным гостем на свадьбе.
  Неожиданно  и резко я разогнулся  и снова  замер, глядя прямо на них  и
слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев.
  - Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка...
  - И тем не менее, - повторил папа, - это так. Вы верно прочли карточку:
"Дмитрий Владимирович Рыжкин", а его и зовут Митя...
  - О  боже  мой!  Неужели  не шутка?!  Впрочем,  извините,  постойте, о,
извините за любопытство! Я  же читал в газете, читал! "Сын - главный, отец -
под его руководством?" Но это же поразительно! Поразительно!
  Я и папа стояли прямо - два железных прута  папино лицо... не знаю, как
сказать... было... пустое, да-да, пустое, именно (на Шею я не смотрел).
  - Я  еще  раз... еще  раз приношу свои  извинения!  Поймите меня -  эту
ошибку было совершить так легко: случай, я  бы сказал, сверхособый. Даже мой
диплом с отличием спецвуза  обслуживающего персонала общественного питания и
развлечений не помог. Право  же, я виноват, не знаю, как и  извиняться... Но
гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
  И он поклонился мне.
  Я сел на стул  как я дошел до него (быстро, медленно?), не помню.
  Я смотрел прямо перед собой и только невольно,  боковым зрением, видел,
как Шея  ведет  папу обратно, вдоль левой  части  "пе"-стола,  ведет дальше,
дальше,  все  время  вежливо  забегая  вперед...  Наконец  он  нашел  папину
карточку, поклонился,  указывая папино  место,  и полетел  в зал  за другими
гостями.
  "Чучундра умер, - подумал я. - Чучундра умер."
  Не знаю, как объяснить, но  те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев
с  очередными гостями,  были одними из  самых страшных в моей жизни: пустой,
огромный,  как плавательный  бассейн, голубой  зал, полная (хотя рядом играл
оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом -
я и папа, далеко друг от друга.
  Шея  ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень
ловко,  заставляя  их искать  не только  свою карточку (все  это  я видел не
пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех
по своим местам.
  Когда он снова покатился за новой  порцией гостей, те уже встретили его
на границе двух залов  сами, а за ними повалили и  остальные - темп, что ли,
был неверный: всем надоело ждать.
  Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. "Как это за ним
следить?  Что имела в виду  мама?" - думал  я, чувствуя щекой тот  маленький
вихрь, который налетел на меня, когда мы  стояли с ней на лестнице и  я  уже
собирался сбежать вниз. "Умер Чучундра", - думал я и вдруг очнулся от полной
тишины -  все уже  сидели  на  своих местах: справа от меня - Лера, слева  -
какая-то тетка  стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.
  -   Многоуважаемые   гости!   -   сказал   он.   -   Нашу   свадьбу   в
традиционном-старинном стиле - начинаем!  Устроителями свадьбы мне  поручено
объявить, что  на свадьбе  присутствует  почетный  гость (я  сжался)  -  это
Дмитрий... Владимирович... Рыжкин! Начинаем!
  (Странно,  и   устремленные,  наверное,   на   меня   взгляды,  и   шум
аплодисментов - все, все начисто выпало из моей памяти.)
  -  Вот ты какой! -  сказала (я почему-то  посмотрел на нее) похожая  на
птицу,  сидящая рядом  со  мной  дама.  -  Слышала, слышала! А я -  школьная
учительница жениха...
  Вдруг я вспомнил  наставления папы,  как вести  себя, если рядом  будет
сидеть дама,  и  потянулся за шампанским, чтобы налить его этой учительнице,
но она вдруг цепко ухватила меня за руку, так, что я даже вздрогнул.
  -  Сама,   сама,  -  сказала   она.  -  Еще  прольешь  на  скатерть.  Я
учительница-химик, что-что, а уж наливать-то я умею.  Между  прочим, Юра так
плохо знал химию, что я удивляюсь, как ему доверили работать с  пластмассой.
Он даже  закон мутаций Кухонникова не мог  выучить,  хотя  чего  уж проще...
Ты-то  знаешь  этот  закон?  А? (Я отрицательно покачал  головой, но  она не
обратила  на это никакого внимания. Она наливала  шампанское очень ловко, но
забыла  про пену  и  пустила  струю в  какой-то  салат.)  А  ты, значит, его
начальник? Слышала,  слышала.  А  не  рано  ли?  Интересные  времена! Ты,  к
примеру, нашкодишь, тебя бы в угол носом надо, а нельзя - у-че-ный!..
  Ее  голос перешел  в  бормотанье, в какую-то птичью болтовню, шорох - я
снова  отключился. Слабо, по  капелькам,  кое-как  я все же  слышал и  видел
краешком глаза, как произносил тост невестин отец, но и его голос тоже скоро
перешел  в  бормотанье и затих,  отделился от  меня.  Вдруг  все  закричали,
зааплодировали  -  все  это  ворвалось  в  меня  внезапно  - и  одновременно
учительница-химик опять схватила меня за руку.
  - Я налила тебе!  Выпей  шампанского, хотя бы глоток, - зашипела она. -
Какая бестактность! Ведь ты на свадьбе, на торжестве, мой дорогой!
  Я взял бокал, и сразу же откуда-то справа от меня другой бокал тюкнулся
со звоном  в мой, и  меня поцеловали в щеку. Я ужасно, до полного  идиотизма
разволновался, растерялся от  этой сумасшедшей  невестиной  выходки и быстро
(до сих пор не  понимаю причин  внезапно наступившей во мне перемены), резко
повернулся к ней и сам поцеловал ее куда-то около виска и уха. После хлебнул
ноль-ноль-пять бокала этого  дурацкого шампанского и снова отключился (Лерин
смех, постепенно слабея, долго звучал во мне.)
  Непонятным образом из  моего поля зрения опять исчезли все гости,  все,
кроме папы, Зинченко,  Рафы  и  Юры (хотя за столом сидели и другие  люди из
группы  "эль-три"),  и  тяжелое, угнетающее какое-то состояние навалилось на
меня, ворвавшись в меня по узенькому канальчику очень  простой, но абсолютно
свежей  для  моей  головы мысли. Вот,  работали  люди,  бились  над  деталью
"эль-три", над  ее формой  и нужным для нее материалом, и  ничего у  них  не
получалось. И вдруг - нате вам! - появился на  небосклоне химико-космической
науки одаренный  дурачок, дергающаяся молекула  Дэ Вэ  Рыжкин, что-то  такое
учуял, отгадал - все вздохнули посвободней.  Дальше - туда-сюда, время идет,
ничего  не  выходит. После - визит важного лица из Главного  управления и  -
пошла заводка, бодрая, нервная  -  собственно, особая  ситуация: одно дело -
самим  знать, что  это именно мы задерживаем  полет  века, и  совсем другое,
когда   нам  об  этом  мягко  напоминают.  Работа,  работа,  работа  -  ноль
результата. День  - ноль, два  - ноль, три - ноль, неделя -  полный завал, и
только тогда все поняли,  догадались, кожей почувствовали, вспомнили как бы,
что еще три дня назад, целых три дня, а то и четыре вся заводка, какая была,
кончилась и ничего, кроме вялости и инерции, давно уже нет. Ходим на работу,
горим,  несем  на  плечах  особую  ответственность,  а  на  самом деле, если
повнимательнее  прислушаться к себе,  ничего  такого  и  не чувствуем, давно
скисли -  такая вот  унизительная тягомотина  безнадежность, и, кажется, так
будет и дальше, и чем это кончится - неизвестно.
  Больше всех мне было жаль Зинченко.
  Удивительно, я ничего не слышал  и не видел за столом,  непонятно даже,
каким  образом в  полной тишине (аплодисменты  были  после)  я услыхал чужой
громкий голос, который возвестил о том,  что сейчас тост  со стороны близких
жениха  произнесет  Дмитрий   Рыжкин,  ученый,  скромняга  шестиклассник.  В
середине  этой фразы Лера  мягко  положила  руку мне  на плечо,  птица-химик
вцепилась в меня секундой позже, но я уже привык, не вздрогнул.
  Я  встал, как  ни странно,  без  всякого волнения,  думая  о  том,  что
довольно глупо было  не знать  заранее, что такое мне предстоит обязательно:
кое-что про тосты я слышал.  Еще я успел  подумать, что говорить общие слова
мне не хочется, стыдно,  но говорить серьезно, от души не хочется тоже  нет,
ребят  -  Леру и  Юру - я бы поздравил  вполне искренне, просто  не хотелось
выдавать  все на полную катушку собравшейся публике, не хотелось, не моглось
- и все тут...
  Я встал - будто прорвал головой тонкий непрозрачный бумажный потолок  я
не видел никого из сидящих, никого, кроме папы, хотя очень отчетливо  слышал
все голоса, шепот и шорохи.
  Мне стыдно вспоминать, что я говорил - наверное, поэтому я ничего почти
и не помню, но, как ни  странно,  то, что говорить было  совсем уж стыдно, я
помню: про  то, что Юра еще очень  молод и  в жизни,  и  в  науке, но... про
своего плюшевого медведя, про папу и маму -  какая они замечательная пара...
нет,  нет, нет, не хочу вспоминать, не  могу  счастье  еще,  что я ничего не
сказал про Натку, ничего... Неужели могло бы и до этого дойти?!
  Грохнули аплодисменты,  целая буря. Лера  шепнула мне в ухо:  "Спасибо,
миленький", птица  слева ущипнула меня, какая-то  писклявая  тетка крикнула:
"Пусть еще скажет!", все заорали: "Еще! Еще!", вдруг  замолчали, и  какой-то
голос пробасил: "Пусть он что-нибудь пожелает их будущим детям".
  Неожиданно для себя я быстро встал и сказал:
  - Желаю им стать садовниками! Кто-то спросил в тишине:
  - А почему? ...
  Меня так закрутило и перекорежило от всего этого, от каких-то идиотских
вопросов-ответов, что во мне появилось чувство, которое я ненавижу в себе  -
мне вдруг захотелось всем им понравиться, вот ведь гадость!
  Я снова встал.
  - Садовниками  потому,  -  сказал  я,  - что  вдруг  им  удастся  снова
вырастить на Земле свеклу.
  Все захохотали, захлопали. Полный  успех, полный - я  знал,  что попаду
точно в "десятку".
  Больше я уже не вставал,  сидел  как улитка в домике,  до самого  конца
тостов и питательной части свадьбы. Кажется, я что-то ел, но что именно - не
помню.
  После были танцы, музыка, дикая какая-то беготня, игры  меня непрерывно
приглашали  танцевать  разные  взрослые  девчонки,  в  другое  время  я  бы,
наверное, волновался, краснел, а сейчас танцевал  вяло, холодно, и все время
следил,  где папа: часто я терял его из виду. Неожиданно я  заметил  рядом с
ним птицу-химика. Она крутила клювом и что-то втолковывала ему. Не знаю, как
мне это удалось, но я напрягся и тут же услышал, как она проверещала:
  - Но он же, в  отличие от вас, никогда не занимался пластмассой, не так
ли?! Вы же не будете этого отрицать?!
  Я резко (хамство!)  отстранил свою даму и стал сквозь толпу продираться
к ним, часто теряя их из виду, но химическая  птица учуяла, наверное, что-то
грозное  в атмосфере и  навострила крылья  прочь  ее не было рядом  с папой,
когда я пробился через танцующих, - был Зинченко.
  - Ну как, колоссальный успех? - спросил он у меня.
  - Да,  - сказал я.  - Полнейший.  А вы почему не  танцуете?  Ты почему,
папа, не танцуешь?
  Оба они както вяло улыбнулись.
  Я отошел,  чтобы не  мешать им, но слух мой был напряжен до предела - я
услышал, как Зинченко сказал папе:
  -  Ну,  что  будем  делать?  Может  быть,  в  спокойной  обстановке  мы
чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас,
не завтра.
  -  Да, -  сказал  папа.  - Похоже  на то,  что  лично  я ни завтра,  ни
послезавтра... И ни послепослезавтра. Прошу извинить меня!
  Вероятно,  объявили  дамский  танец: певица из  оркестра,  смелая такая
крохотуля, утащила папу танцевать.
  - А как твой тонус? - спросил, подойдя ко мне, Зинченко.
  - Никак, - сказал я. - Никакого тонуса нет. Ни-ка-ко-го!
  Мы  помолчали, он (я  даже весь напрягся от этого) неожиданно  погладил
меня по голове и ушел.
  Танец кончился, я встал на цыпочки, отыскивая в толпе папу, нашел и тут
же  увидел,  как он, проводив  до  эстрады  крохотулю-певицу,  поклонился  и
быстрыми шагами направился к выходу, в зал-раздевалку...
  ... Когда я ворвался после оцепенения в этот зал, его там не было.
  Я выскочил на улицу.
  Шел мелкий, как пыль, дождь.  Возле подъезда  было светло,  а  дальше -
полумрак, и там, где он  начинался, все больше и  больше  густея вдалеке,  я
увидел папу - большими медленными шагами он уходил в темноту.
  Я  двинулся за ним, глупо  скрючившись,  будто прячась, хотя спрятаться
было  просто невозможно,  негде.  В темноте, впереди себя, я  видел  его еще
более темный силуэт, и мелькавшие иногда белые манжеты и воротничок рубашки,
и маленькое яркое мелькающее пятнышко горящей сигареты у него в руке. Слева,
напротив Дворца бракосочетаний,  темнел  боковой  фасад  какого-то  длинного
здания,  папа свернул  за него, секунд десять  я не  видел  его, я прочел на
здании: "Школа повышения психомолекулярных знаний   o 1", после  сам свернул
за угол - передо мной, темнее неба, было огромное пустое поле.
  Прижавшись  к  углу,  я  подождал  немного,  пока  глаза   окончательно
привыкнут к темноте.
  Небо   на   горизонте   мягко  светилось  (наверное,   огни   основного
космодрома),  иногда  вдруг  на  мгновение  озаряясь короткой бледно-розовой
вспышкой.  Я  рассмотрел впереди  себя очертания  каких-то  темных,  тонких,
прямоугольных  конструкций, присел и на фоне  светлой полоски  на  горизонте
различил  гимнастический  турник,  брусья,  столбы со  шведской  стенкой,  -
наверное, летний гимнастический городок психомолекулярной школы.
  Папа стоял боком ко мне, держась одной рукой за трос  растяжки турника,
с  сигаретой  во  рту.  Было  тихо, почти  никакого  ветра, только  медленно
движущиеся потоки мокрой дождевой пыли. Я почти не дышал и не двигался.
  Медленно  папа  сделал вдруг  несколько  шагов  под  самую  перекладину
турника,  запрокинул  голову,  не  выпуская  изо  рта  сигареты,  неожиданно
подпрыгнул и, уцепившись  за  перекладину  руками, повис, тихонько  качаясь.
Незаметно  для  меня,  постепенно,  амплитуда его качания  стала больше, еще
больше - на  долю секунды тело  его замирало, вытягиваясь почти  параллельно
земле, то с одной стороны турника, то с другой  и вдруг,  не остановившись в
этой крайней точке, проскочив ее, внезапно взмыло вверх, все  выше  и выше и
наконец, застыв на миг над турником, понеслось вниз, сделав полный оборот.
  Он крутил "солнышко" - раз, другой,  третий, четвертый  на фоне светлой
полоски горизонта и всполохов я хорошо  видел  его темное вытянутое летающее
тело и - чирк-чирк-чирк - маленькое яркое пятнышко сигареты у него во рту...
раз, второй, третий... раз, второй, третий... раз, второй, третий...
  И вдруг у меня внутри  сразу и очень остро, очень что-то заныло, что-то
черт  знает  какое острое,  я  резко  поднялся с  корточек, сделал,  пятясь,
несколько  шагов назад,  за  угол  и, сорвавшись,  побежал,  как только  мог
быстро, к освещенному вдалеке подъезду Дворца бракосочетаний.
  Ключ от "амфибии" я нащупал в кармане и достал прямо на бегу.
  За приоткрытой  дверью  входа  (я успел заметить) стоял Зинченко и  еще
какие-то люди  может быть, он услышал, как я бегу, и посмотрел на меня, но в
этот  момент я уже был возле "амфибии"  он быстро выскочил из-за двери,  а я
уже сидел  в  кабине, захлопывая  свою   он что-то  крикнул на  бегу, резко,
подняв вверх  обе  руки,  но  я  уже  рванул  рычаг,  переведя  одновременно
приставку на максимум взлетного напряжения, и взмыл вверх с такой скоростью,
что  огни  входа  Дворца  прямо  у  меня на глазах превратились в  маленькую
светящуюся точку.

x x x

  Первую  летную  зону  я  проскочил  - не заметил. Вторая, особо  строго
контролируемая,  где без  спецразрешения  летать категорически  запрещалось,
была  раз в сорок  больше  первой,  но где я лечу  - в  первой, во второй, в
дубль-сотой "эль-три"  -  об  этом я догадывался  только  каким-то  двадцать
седьмым чувством.  Не знаю,  где  именно, меня  с ходу засекли два патруля и
метнулись за мной как обалделые.  Сигнальные  огни я не вырубил, видели  они
меня прекрасно, но  все равно были слишком  далеко, чтобы на  телеэкранах  в
этой дождевой пылище разобрать мой  номер, да это меня и не интересовало. На
своем экране  я видел  их хорошо: марки машин - незнакомые, быстрее моей или
нет -  не понять  немного  они поорали на  меня и бросили  гонку,  наверное,
решили предупредить  все контрольные  пункты патрулирования,  чтобы те  были
готовы засечь меня на  обратном пути. В ту же секунду я догадался,  что  это
все-таки вздорная  мысль, они  обязаны  были меня преследовать: мало  ли что
может  понатворить  в  космосе  сумасшедшая  "амфибия"  без  спецразрешения
конечно  же, они  бросили  гонку  по  другой  причине, и  та, третья машина,
которая обогнала патрульные тачки и  была сейчас ближе ко мне,  чем  они, не
случайно,  пока они еще гнались  за мной,  выделывала свои  световые кодовые
фокусы, заявляя им спецразрешение на вылет в космос.
  Эта машина шла за мной чуть быстрее меня, и я, не желая пока выматывать
свою "амфибию" до конца, только слегка подбросил скорости, самую  малость  -
та машина чуть уменьшилась на моем экране, отстала. И тут же, впервые с того
момента,  как она  замаячила в темном дождливом небе,  меня резко дернуло от
звука знакомого голоса в моей кабине.
  - Куда ты летишь? - спросил Зинченко.
  Я молчал. Полный стопор.
  - Может, связи нет? Это был голос папы.
  - Ну как же! Полно шумов! Просто он молчит, а слышит нас прекрасно.
  - Так что же он, черт подери?!!
  -  А  вы  думаете,  что  он  только  для того  и  улетел, чтобы с  нами
поболтать? А? Неважно вы знаете детей.
  - Пожалуй, - сказал папа.
  Они замолчали, я  снял все  бортовые  огни  и  чуть  подкинул скорости.
Конечно,  они  потеряли  меня на  своем  телеэкране,  но, включив даже  пару
локаторов,  снова легко  могли зафиксировать меня на  главном  пульте  я это
знал  и резко ушел  в сторону, чтобы операция поиска заняла у  них несколько
секунд, а я  бы выиграл за это время  довольно значительное  расстояние. Они
действительно   скачком  уменьшились  на   моем  экране,  о  чем-то   быстро
заговорили,  Зин