наоборот,  нравятся всякие старинные  вещи. У
папы, например, лежат дома часы 1973 года - ужас до чего забавные и славные:
смотришь на них и улыбаешься. И жалко,  что  вот  лошадей с телегами  нет на
улицах.  По  телевизору сказали,  что скоро исполнится  75 лет, как  люди не
пользуются телегами и  лошадьми,  а очень жаль.  Они показали картинку - так
мне понравилось. И "Воробей", и его система управления мне нравятся.
  Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал:
  - Да-а-а, Рыжкин, странный  ты мальчик. Даже неясно, как  тебя с такими
взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада  науку не двинешь. Вот я
- старик,  вроде бы должен  быть консерватором, а  ничего подобного: мне все
современное больше  по душе,  чем старомодное,  а тебе так просто стыдно. Ты
видел в  полете ТэЭрЭсЭф  - Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит - глаз
радует, как орел...
  - Вот именно,  - сказал  я. - Как  орел. Как птица. А птица  -  явление
старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений.
  Веня Плюкат сказал:
  - Палыч! А  чего это у  вас  куртка  на пуговицах,  а  не на  магнитном
захлесте?
  - Чего? - спросил Палыч. Венька повторил.
  - Отстань, - сказал Палыч.
  На  сетке экрана телеуловителя Аякс "Ц"  был уже виден,  и Палыч скинул
маленько скорость "Воробья" и внес поправку изменения курса.
  -   Пуговицы   надежнее,   -   сказал  он  потом,   возясь   с  ручками
горизонтального полета. - А этот захлест то и дело размагничивается, ходишь,
как дурак, нараспашку.
  - Вот именно, - сказал Венька.
  Палыч учуял,  куда клонит Венька, разорался  для виду  и  погнал нас из
отсека управления в  салон, где сидел весь класс и руководитель класса Эльза
Николаевна.
  Там творилось  черт знает что. Все визжали,  ползали по  полу,  а Эльза
была мрачная и злая - я сразу заметил.
  - Рыжкин, - сказала она. - Все говорят, что мышь - твоя!
  -  Какая  мышь?!  Какая  мышь?!  -  заорал  я,  потому  что тотчас  все
сообразил. - Это хомяк, а не мышь! Еще чего? Неужели вылез из банки?
  -  Ветер  детства  в  голове!  -  сказала  Эльза.  -  Давно пора  знать
инструкцию,  запрещающую  брать  в  полет  животных  без  спецразрешения.  И
Холодкову эта мышь укусила!
  - Это хомяк, - сказал  я, сбитый с толку. - Он ручной, умный, его зовут
Чучундра.
  - Как трогательно! - сказала Эльза.- Извинись перед Холодковой.
  - Ерунда, ерунда!  - заорала Натка. - Он меня не  кусал, он  меня в нос
чмокнул, а я от неожиданности напугалась и завизжала - сама виновата.
  Пока  шла  эта  болтовня и все  шумели, я ползал под креслами  и  искал
Чучундру - как он умудрился вылезти из банки, я не знал. Я наконец нашел его
в левом дальнем  углу салона, он, бедняга,  долго дрожал у  меня  в руках  с
перепугу и все никак не мог успокоиться. И мне было не по себе. Да нет, я не
боялся, хотя я и забыл про эту инструкцию (читать-то я ее читал), просто мне
было противно.  Почему это, собственно, хомяку нельзя побывать в космосе? Он
что, заразный что ли? Ну да, инструкция существует, но с какой стати? Смысла
в этом я  не видел. В старой школе  все было по-человечески, иногда  мы тоже
всем классом  летали на  своей  "Звезде"  на  воздушной подушке  за город, и
пожалуйста, бери с собой  кого хочешь, хоть хомяка, хоть львенка, а здесь...
Да ну, чушь какая-то.
  Эльза глядела на меня холодно и  надменно. Патка хохотала, и вдруг все,
кроме сестер Вишняк, стали уговаривать Эльзу не сообщать обо мне в дирекцию.
  - Он же новенький, - сказал Ким Утюгов. - Еще не вошел в колею.
  -  Ах  вы,  мои хорошие!  - сказала  Эльза.  - Сами  же  по всей  школе
наболтаете  про этот случай,  и  дойдет до  дирекции. Вы  когда-нибудь  были
свидетелями, чтобы я сообщала о вас что-либо в дирекцию?
  Все заорали, что не были, я обозлился вдруг и сказал:
  - А  я считаю эту вашу инструкцию вздорной! Да и вообще учиться в вашей
школе - не моя идея.
  - Я знаю,  - сказала Эльза. - Известно, что это идея твоего отца, вот и
обращайся с претензиями к нему, если тебе что-то не нравится.
  Я замолчал, потому что, в сущности, она была права.
  - А хомяку в космосе делать абсолютно нечего, - добавила Эльза.
  Аркадий Палыч включил внутреннюю радиосвязь и сказал в салон:
  - Алло, гении, готовьтесь! Аякс "Ц" примет нас через две минуты.

x x x

  Мы состыковались с Аяксом "Ц" очень мягко, совсем незаметно, и тут же в
салоне стало  темно:  через  три смежные  секции  приема  малых  космических
кораблей наш "Воробей" мягко  заскользил в темноте этих секций в контрольный
зал. Искусственный  свет  в  контрольном зале  был  почему-то неярким, вялым
каким-то, не  то что на  Днестре-четвертом. Аркадий Палыч выскочил из кабины
управления, чтобы отдать наряд диспетчеру-приемщику, после открыл люк нашего
салона, и все стали по  одному выходить в зал. Я задержался в салоне - долго
прилаживал дырчатую  крышку  к банке, куда я  снова  засунул  своего хомяка:
взять  его  с собой на занятия было  абсолютно невозможно, уж это инструкция
запрещала категорически.
  Эльза вышла последней.
  В зале стояли все наши, Палыч и какой-то длинный лысый дядька.
  Палыч сказал Лысому:
  - Мастер, как в этом году на Аяксе с едой? Буфет есть?
  Лысый кивнул и объяснил, что на  каждом участке есть столовая и  стыдно
думать,  что  может  быть иначе.  Еще  Палыч  спросил,  на  сколько  времени
растянется  практическая беседа  с  нами, Лысый  ответил,  и  Палыч, кивнув,
укатил на лифте.
  Лысый запихал нас в другой лифт, многоместный, замелькали  этажи, потом
мы остановились, вышли и по узкому полутемному коридору  прошли в  маленький
зал с ярусами, как в цирке, грифельной доской и аппаратурой связи. За столом
уже сидела и ждала нас стенографистка.
  Эльза рассадила  нас по местам, открыла портфель и раздала нам  большие
картонные  карточки  с  нашими  фамилиями,  чтобы  стенографистка  могла  не
спрашивая знать, чей ответ она  записывает. Когда мы, наконец, разобрались с
этой ерундой и затихли, Лысый сказал:
  - Ну-с, начнем. Были вы здесь или не были, вам,  должно быть, известно,
что  Аякс "Ц" - типовая промежуточная станция для  дальних рейсовых полетов.
Это ее основное назначение. Но есть еще и побочное - сейчас здесь начались и
ведутся испытания...
  - Знаем, знаем, - сказал Ким Утюгов.
  Лысый  кивнул  стенографистке,  и  она  отметила Утюгу  минус  в  графе
"неоправданная трата полезного времени". В этой школе вообще никто никого не
ругал  за плохое поведение на  лекциях или практике, потому что ругать - это
тоже неоправданная трата полезного времени, просто  преподаватель фиксировал
факт нарушения дисциплины и продолжал свою мысль.  Довольно-таки скучно  все
это выглядело, но мудро,  никто к  нам  не приставал, никого  не  ругал, как
хочешь, так себя и веди, но потом, ко дню окончания  школы, все это вылезало
наружу: хитрым  каким-то  образом  нам  кроме  оценок  по  разным  предметам
выводили еще и общую оценку,  среднюю, с  учетом  поведения  за  все годы, -
нечто вроде личного  коэффициента полезного действия. Получалось так,  что у
любого  из  нас  само  должно было  проявиться  чувство  ответственности  за
собственное будущее. Недурно, правда?  Словом,  каждый твердо знал,  что  от
этой общей  оценки зависит,  возьмут  его после  окончания школы,  например,
простым  инженером  на  завод  или все же зачислят в какой-либо отдел Высшей
Лиги.
  -  Сейчас  здесь  ведутся   испытания,  -  продолжал  Лысый,  -   новых
микрокосмолетов для многодневных рейсов. Вот общий вид нового космолета. - И
он  быстро нарисовал  корабль  в разрезе, обозначив крестиками узлы, которые
были решены по-новому в сравнении со старыми машинами.
  - В общих чертах конструктивные изменения понятны? - спросил Лысый.
  Все сказали, что понятны.
  - Ну и отлично. Да и не в них дело:  решены  они безукоризненно. Высшая
Лига расчет приняла. Неясно лишь с этой вот деталью ведущего двигателя.
  И он нарисовал знак вопроса и стрелочку от него к самой детали.
  -  Группа  никак  не  может  решить  общий ее  вид  и материал  для  ее
изготовления,  хотя   предварительные  расчеты  показали,  что   материал  -
наверняка  пластмасса,  неизвестно  лишь   какого   точно  состава.  Давайте
поимпровизируем  по  этим  двум  вопросам:  ваш  класс  был нами  выбран  не
случайно, нас  устраивает  ваша  подготовка  по  курсу  "Химия  сверхпрочных
пластмасс". Начинаем.
  Я опять подумал, может, все  это липа и тема беседы выдумана, но это, в
общем-то, не имело значения, да и, как оказалось после, дело было серьезное,
даже - слишком серьезное. По крайней мере - кое для кого.
  - Холодкова, прошу, - сказал Лысый.
  - О материале  потом, - сказала  Натка. -  Но стержень детали "эль-три"
должен быть в сечении эллипсовидным.
  Стенографистка застрочила.
  - Почему? - спросил Лысый.
  - Уровень трений должен упасть до альфа-разумной.
  - Та-ак. Все?
  - Пока да.
  - Активней, активней!
  - Предлагаю среднюю кривизну эллипса  из уравнения  Асатиани, -  сказал
Веня Плюкат.
  - Занятно. Принято.
  -  Эллипс  вообще не нужен, -  сказал Гаррик Петров. - Сечение -  круг,
эффект снижения трения, как в системе "Пионер-двести одиннадцать".
  - А в письменном виде можно? - спросили сестры Вишняк.
  - В чем дело?
  - Зуб ноет, - сказала Раиса.
  - А у вас? - спросил Лысый у Ирины.
  - У нас одинаковые соображения.
  - Хорошо,  пишите. Активней, активней! Не стесняйтесь, перебивайте друг
друга, спорьте. Помните о материале.
  Утюг сказал:
  - Сечение - квадрат. Система крепления скользящая. Материал  -  двойная
симпоза Эша.
  - Эш не годится, - сказал Гаррик. - Мал коэффициент хрупкости.
  - Достаточен, - сказала Раиса Вишняк.
  - Что, прошел зуб? - спросил Лысый.
  - Ваша фраза - лишняя трата времени, - сказал Лысому Утюг.
  - И твоя, - сказал Лысый.
  - И эта вот ваша, - сказал Утюг. Все заржали.
  - Ну, разрядились? - спросил Лысый. - Поехали дальше!
  Гриша Кау сказал:
  - Предлагаю двойную основу Гуттермана, но обессоленную.
  - А там и нет соли!
  - Ну да, нет!
  - А вот и нет!
  - Гуттерман вообще не годится, структура слаба.
  - Почему это еще слаба?!
  Я молча  слушал  эту болтовню, хотя наверняка все говорили  серьезно. Я
все думал  о  хомяке (хорошо еще, что по инструкции при любом наказании само
животное  не  отбиралось),  о детали "эль-три"  я тоже думал, но как-то  все
впустую,  мысли в  голову лезли  какие-то тупые,  скучные.  Мы  имели  право
молчать  в этих случаях, никто  на  нас  не давил, но  оценку  тогда ставили
нулевую. Любая мысль оценивалась выше, чем молчание, но по неписаному закону
было  не  принято говорить заведомую  чушь, чтобы серьезные люди из науки не
ломали себе  зря голову  и чтобы  таким  нечестным  способом не  выскакивать
впереди своих товарищей по учебе.
  Лека  Шорохов написал на доске длиннющую  формулу, а Натка сказала, что
такой вообще  на свете нет, Лысый  сказал, что,  кажется, все же  есть, Лека
объяснил, что  она уже  видоизмененная,  пусть  зафиксируют ее,  а объяснять
сейчас, как он ее вывел, долго - в группе сами разберутся.
  Вдруг  что-то плавно качнулось во  мне, сместилось, и  через  несколько
секунд я понял, что уже стою у доски.
  - Рисую форму  стержня "эль-три", - сказал я. - Пояснить труднее, форма
сложной кривизны. Формулы кривых напишу.
  Я быстро сделал рисунок, написал формулы и добавил:
  -  Предлагаю   гибкую  двухъярусную  пластмассу   Дейча-Лядова,   но  с
перестройкой  третьей,   девятой   и  семнадцатой   молекулы  на   повышение
активности.
  -  Стоп!  - сказал Лысый. - Внимание, тихо. Секунду он подумал, включил
видеотелефон и нажал кнопку. На экране появился какой-то грустный толстяк.
  -  Рафа, -  сказал Лысый. -  Рыжкин предлагает  двухъярусную  Лядова  с
перестройкой третьей, девятой и семнадцатой.
  Толстяк закрыл глаза, спрятал лицо в ладони и молчал с полминуты, потом
убрал руки и с экрана поглядел прямо на меня.
  - Поясни, - сказал он, - при чем тут семнадцатая?
  -  Я не могу  доказать,  -  сказал  я, -  но  чувствую,  что  ярусность
увеличится до  четырех,  отсюда  эффект повышенной гибкости  при  мгновенных
нагрузках во второй зоне.
  Он  открыл  рот,  потом  еще больше,  вдруг  замахал  руками,  крякнул,
захохотал  и,   крикнув:  "Привет.  Пока.   Работайте  дальше!"  -  выключил
видеотелефон.
  - Катим дальше! - сказал Лысый. - Активней, активней!
  Но активней не получилось. Он  сам был виноват - нечего было перед всем
классом пороть  горячку, если ему понравилась моя идея. Толстого  вызывал он
зря,  мог вполне  подождать нашего отъезда, никуда бы я не делся (или работа
шла  у них кувырком?),  а о  толстом  и говорить  нечего - сбил  тонус  всем
ребятам  и девчонкам. Я чувствовал себя  жутко неловко, хотя  и понимал, что
совсем не  виноват,  да  и  идея моя вполне  могла  оказаться  неверной, а у
кого-то из класса - той, что надо.
  Мы просидели с Лысым еще с  полчаса, но беседа шла сикось-накось,  ему,
вроде, и самому надоело, а потом толстый  снова появился на экране, и по его
лицу стало ясно, что пора кончать.
  Он прямо весь светился.
  - Юра  прокрутил  часть программы  с  условиями  Рыжкина,  - сказал  он
Лысому.  -  Все  сходилось  идеально, потом  пошла бяка,  но, я  думаю,  это
какая-то  ерунда, временно, помехи.  Доложили Зинченко, он просил  задержать
Рыжкина на несколько часов. Все. Привет.
  Экран погас, Лысый встал, мы - тоже и пошли за ним и Эльзой обратно,  к
"Воробью". Неловко мне было - дальше некуда.
  Палыч уже вернулся  из буфета и сидел в отсеке управления,  за пультом,
положив  на него руки,  на  руки - подбородок, внимательно разглядывая через
стекло банки моего  хомяка. Все залезли в салон, рядом  с "Воробьем" остался
только Лысый, Эльза и я.
  Лысый сказал Эльзе:
  -  Результаты  и   оценки  пришлем  в  школу   послезавтра.  Позвоните,
пожалуйста, родителям Рыжкина, он  вернется домой к вечеру на сто  семьдесят
пятом рейсе.
  И большое вам спасибо, - добавил он каким-то особым голосом, - за таких
учеников, как Рыжкин.  - Он положил мне руку на  голову, и я завертел  ей из
стороны  в сторону. - Такими учениками можно гордиться. Пока передайте  нашу
благодарность  директору   школы  устно,  позже  Лига  пришлет  письмо.  Ну,
счастливого пути.
  Эльза улыбнулась ему улыбкой Дины Скарлатти и отозвала меня в сторону.
  - Было бы неграмотно в этой ситуации, -  сказала она,  -  забивать себе
голову посторонними вещами. Можешь быть спокоен, что в  дирекции  про хомяка
действительно никто ничего не узнает. Да я и не собиралась туда идти.
  Я обозлился  и сказал, как угодно, мне все равно, тем более, что я  сам
виноват - нарушил инструкцию.
  - Не злись,  малыш, - сказала Эльза.  - Это  вредно. Я  вникла  в  твое
предложение группе - что ж, идея недурна... Поздравляю.
  - Ладно, - сказал я, - попросите Натку Холодкову забрать хомяка к себе.
  Эльза пообещала и залезла в салон.
  Палыч закрыл люк.
  Мы с  Лысым  пошли к лифту, и, когда  сели в лифт и он нажал кнопку,  я
увидел, как  наш "Воробей"  задним ходом под мигание разноцветных лампочек в
зале, разрешающих вылет, плавно покатил к створкам пропускающих камер.

x x x

  В  небольшой  светлой  комнате, куда  меня  привел  Лысый,  стояли  три
маленькие программирующие  машины  типа  "Аргус", возле  одной,  работавшей,
крутился паренек лет восемнадцати в  больших  черных  очках - наверное, Юра.
Толстяк прямо весь светился  от счастья, а в углу, в кресле сидел маленький,
рябой, тихий человечек.
  Лысый  назвал мою фамилию, толстяк и Юра подошли ко  мне и долго трясли
мне  руку, человечек  в углу встал тоже, но  не  подошел, а Лысый подтолкнул
меня к нему.
  - Зинченко, - сказал он, робко  почему-то улыбнувшись, и легонько пожал
мне руку, и я, потому что  сам он ко мне не подошел,  а после и  потому еще,
что вспомнил его фамилию, догадался, что он здесь -  самый главный. Он снова
сел в кресло, и толстяк потащил меня к Юре и работающему "Аргусу".
  - Видел когда-нибудь "Аргус"? - спросил он.
  - Нет, только на картинке, - сказал я.
  - Приглядись внимательно, что непонятно, спроси.
  Я  стал разглядывать работающий "Аргус", стараясь сообразить, где что и
как  он  работает (машины  сходного  типа  мы  изучали  в школе),  и  вдруг,
совершенно неожиданно, ну,  абсолютно  внезапно, очень  остро и по  каким-то
совершенно непонятным причинам  почувствовал,  что  жутко  влюблен  в  Натку
Холодкову.  Влюблен  в нее  -  и  все тут.  Мне даже жарко стало,  и  волосы
зашевелились на голове.
  - Ну, как? Сообразил? - сказал толстяк, этот Рафа.
  - Что? - спросил я. - А-а... да. Да, в общих чертах.
  - Черт знает, что делается, - сказал Юра. - Сначала все идет  идеально,
а потом бред сивой кобылы.
  Рафа  объяснил  мне,  как  ребенку,  что в  "Аргус" они вкладывают весь
(точнее,  почти весь) расчет  нового микрокосмолета,  который Лига  признала
идеальным,  и одновременно  предполагаемый  вариант детали  "эль-три", тогда
машина выдает характеристику нагрузок и возможностей всего корабля. До того,
как  родилась моя, Рыжкинская, идея, все  их варианты давали минус-эффект, и
вот  только теперь "Аргус-М" выдает сплошные  плюсы, но...  до определенного
момента: дальше идет белиберда, сплошные минусы, в чем дело - неизвестно.
  -  Если,  - сказал Рафа,  - что-то  с  машиной, то  ужасно смешно,  что
вначале выдается сплошной плюс-эффект, ведь все же показания неверны, все!
  "Чего они тогда радуются? - подумал я. - Лучше бы домой меня отпустили,
хомяк сидит некормленый". - И тут же снова вспомнил про Натку.
  - А  почему нужно ломать именно семнадцатую молекулу? - спросил у  меня
Юра.  - Чует мое сердце, что здесь и  зарыта собака. Ярусность-то до четырех
меняется, но не во второй зоне.
  -  Во  второй, - сказал  я.  -  Да и  вообще,  если  взять  другую,  не
семнадцатую, машина бы  с самого начала выдавала минус-эффект. Конечно, я не
считал, но мне так кажется, и я...
  - Уверен?
  - Абсолютно. Но можно проверить.
  Я взял мел и сделал расчет прямо у них на глазах.
  - Да, - сказал Зинченко. - Все верно и гениально просто.
  Рафа  и Лысый  согласились,  и еще что  непонятно,  почему же потом все
меняется, и вряд ли дело в "Аргусе-М", тогда  бы он  все выдавал  неверно, с
самого начала.
  - Цветы! - вдруг заорал я так, что все вздрогнули. - Цветы! Кто их туда
поставил? - И я бросился  к "Аргусу-М" и подлез под него (он был высокий, на
изящных ножках)  за ним на окне стояли в банке с водой цветы. Рядом  со мной
оказался вдруг Юра, и я услышал голос Рафы:
  - Это Юрины фантазии. Привез с Земли. А в чем дело?
  -  Бог ты  мой, - сказал я, снова вылезая  вместе с  Юрой  и с  цветами
из-под "Аргуса". - Вынесите их ненадолго отсюда!
  - Не дам, - сказал Юра.
  Рафа глядел на меня, вытаращив глаза.
  - Да ненадолго, - сказал я Юре. - Ты не беспокойся.
  Юра  вышел,  вернулся  без цветов,  и,  пока  я  сидел  и  хохотал  как
ненормальный, все смотрели на меня так, будто  меня укусила собака или я сам
сейчас всех перекусаю. Потом я успокоился и сказал:
  - Запустите программу снова.
  Юра трясущимися  руками вложил  данные группы и  мои  данные  и включил
"Аргус". Все собрались возле окошечка  итогов и стали внимательно следить за
каждой новой строчкой выкладок.
  - Вот тут, - зашептал Рафа. - Вот тут-то все и ломалось.
  - А сейчас? - спросил я, когда появилась новая строчка.
  - Ой, - сказал Рафа, крепко сжав мой локоть. - Ой!
  Юра  (я быстро  поглядел  на него) стоял бледный. Зинченко - спокойный,
вообще без всякого выражения на лице.
  - Ну, а сейчас? - спросил я, когда появилась новая строчка.
  Рафа крякнул и шлепнул меня по попе - я покраснел.
  - Рафа, - сказал Зинченко. - Аккуратней.
  - Ох ты, щенок! - сказал Рафа,  обнимая  меня (а я  старался вырваться
красный я был - ужас). - Ух ты, наше золотце!
  - А сейчас - снова верно? - спросил я. - Совпадает?
  - Мальчик - ты прелесть, - сказал Рафа. - Где ты раньше