Каждому
захочется дотронуться до невиданного животного.
     "Он не кусается?" - спросят из толпы.
     "Ну что вы", - улыбнется хозяин.
     К  зверьку  потянутся  руки.  Какая  у  него  мягкая  шерсть!   И   он,
оказывается, любит, когда его гладят! Он издает шепотом  своеобразный  звук,
выражающий удовольствие.
     "Для чего их держат?" - спросит из толпы практичный человек.
     И мы узнаем, что животное  ловит  мышей.  Оно  сильно  привязывается  к
людям и к дому и очень чистоплотное.
     "А чем его кормят?" - спросит практичный человек.
     Животное любит мясо и молоко. Можно просто хлеб накрошить в  молоко.  И
суп оно ест, и кашу, да вообще почти все ест.
     Моя мама спросит о  климате,  как  оно  переносит  наш  климат.  Хозяин
объяснит, что зверек привыкает к любому климату.
     "Мам, - скажу я, - где нам взять такого?"
     "Если вам понадобится уехать, - обратится мама к хозяину зверька,  -  и
некуда будет его деть..."
     Поглаживая своего зверя, человек  ответит,  что  его  сослуживцы  скоро
привезут пару, и, возможно, появятся малыши. Он ничего не обещает,  но  свой
телефон охотно даст.
     Мама  одолжит  у  кого-то  голубую  шариковую  ручку.  В  толпе  начнут
записывать телефон, кто - на свертке, кто - на газете.  И  тот,  практичный,
достанет толстую книжку с алфавитом. Откроет на странице с буквой "К"...
     Если б зверек был редкостью, единственным на весь город, если  б  никто
еще не видел такого! Полезного в доме, и неприхотливого,  ласкового  -  и  с
дикими прозрачными глазами... Что мы сделали бы, увидев, что  он  скитается,
голодный и затравленный?
     Что, если б это была наша Первая Кошка?


ГОЛУБОЙ СВИТЕР

     Рысь потянулась всеми четырьмя лапами и широко зевнула.  Она  лежала  в
сухой яме под еловым выворотнем и сонно выглядывала из полумрака.
     Сквозь путаницу  свисавших  корней  и  сухой  травы  она  разглядела  в
утреннем тумане дятла, проводила его  ленивым,  суженным  в  щелку  зрачком.
Следом, звонко  вскрикивая,  мчалась  вторая  птица,  и  рысь  слышала,  как
посвистывают упругие крылья.
     Рысь перевела взгляд, и ее блуждающие зрачки внезапно расширились.  Она
уставилась на  зверя,  неизвестно  когда  возникшего  в  низкорослом,  сухом
понизу ельнике. Рысь впилась в  него  почерневшими  глазами.  Одна  ее  лапа
судорожно сжалась. Она надеялась, что волчица не  заметит  и  пройдет  своим
путем, но та повернулась и загривок у нее вздыбился.
     Шурша прутьями, не таясь, волчица  уверенно  шла  прямо  к  месту,  где
лежала рысь. Лесная кошка была крупным, ловким, сильным животным, а  волчица
невелика,  худа,  неказиста,   но   двигалась   она   бесстрашно,   и   рысь
изготовилась.
     Волчица припала к земле. Кожа у  нее  на  морде  собралась  в  складки,
открывая клыки. Губы дрожали. Рысь вскинула когтистую лапу,  но  волчица  не
двигалась,  не  собиралась  нападать.  Они  застыли  одна  против  другой  -
выгнувшая спину, шипящая, растерянная кошка и маленькая волчица.
     Рысь попятилась. Волчица встала, наблюдая, как она уходит.  Рысь  легко
взмахнула  на  согнутую  березу  и   оглянулась.   Волчица   ждала.   Кошка,
прижимаясь, сбежала вниз по наклоненному стволу, и лопатки у  нее  на  спине
горбатились боязливо.


1

     Впервые волчица решилась отойти подальше от логова. За дни, пока  ждала
щенят, и потом, ухаживая  за  ними,  она  истомилась  и  теперь  шла,  жадно
втягивая сырой весенний воздух.
     Она шагнула с тропы, проложенной старым волком, и провалилась в  рыхлом
водянистом снегу. Снег холодил ей горячий живот. Она постояла, потом  легла,
покаталась на спине и затихла.
     Она была молода и полна сил, однако с  ее  непоседливым  нравом  трудно
нести материнские обязанности. Волчат всего трое, но они так малы,  что  еще
ничего не умеют сами. Стоит отойти, улечься неподалеку,  как  снова  пора  к
ним. Волчица  возвращается,  переворачивает  щенка,  вылизывает  ему  живот,
увлекается и лижет грудь, тупое рыльце  с  беззубым  молочным  ртом.  Сквозь
легкий и плотный  детский  мех  добирается  до  горячей  кожи,  ведет  вдоль
податливых позвонков, моет, приглаживает, укладывает возле себя.  Вылизывает
остальных. И следит, как сосет каждый из них:  азартная  маленькая  волчица,
крупный щенок и средний.
     И так дни и ночи, и отвлекаешься только в те минуты, когда старый  волк
выкладывает мясо, которое ему удалось добыть.
     Сегодня она оторвалась наконец от гнезда. Вышла на жировку,  словила  и
съела двух зайчат и  шла  обратно.  Сейчас  она,  со  щенячьи  разбросанными
лапами и оттянутыми губами, с приоткрытой узкой розовой пастью,  дыша  часто
и мелко, лежала на спине, вся обмякнув, закатив янтарные глаза,  а  над  ней
плыл туман...
     Мгновение - и волчица вскочила, отряхнулась. Ее уже тянуло  домой.  Она
двинулась дальше.
     Еще  раз  она  сошла  с  тропы  там,  где  лежало  бревно.  Обычно  она
впрыгивала на это бревно,  чтобы  оглядеться.  Но  сегодня  его  припорошило
мокрым снегом, и волчица, взобравшись, мельком посмотрев в стороны, пошла  с
опаской, балансируя хвостом, занятая лишь тем, чтобы не поскользнуться.
     Внезапно она заметила старого волка,  уловила  выражение,  с  каким  он
следит за ней, и полетела к нему прыжками.
     Нос к носу волчица стояла  возле  волка.  Она  обнюхивала  его  большую
голову, засовывала нос в его  заросшее  ухо,  и  глаза  ее  лучились.  А  он
подставлял ей поседевший лоб, могучую мохнатую шею...
     Ему было много лет. Большую часть  жизни  он  прожил  со  своей  первой
волчицей. Когда ее застрелили, старый побывал в капкане.
     Он и раньше понимал, что такое капкан. Как бы ни запрятывали  люди  это
чудовищное сооружение вместе с цепью,  как  бы  ни  старались  убрать  запах
металла и своих  рук,  закопать,  замаскировать,  придать  естественный  вид
месту, где насторожены смертоносные челюсти - старый волк  не  ошибался.  Он
замечал  покосившуюся  травинку  на  дерне,  по-новому   лежащую   валежину,
накиданные листья.
     Люди знают  много  способов,  уничтожающих  запах  капкана,  но  старый
всегда его чуял. Зимой, когда человек считал, что  сама  природа  спешит  на
помощь, занося капкан снегом и уж вовсе ничего подозрительного  не  оставляя
на поверхности, матерый зверь все-таки обходил  опасные  места.  Потому  что
дикое животное - это часть природы, а волк,  веками  травимый  людьми,  стал
самым напряженным ее нервом. Сжимаемый холодом капкан для него звучал.
     Но в ту зиму застрелили волчицу, с которой он прожил почти  шесть  лет.
В тоске он не находил себе  места.  Он  присоединялся  к  стае,  бросал  ее,
сутками лежал, свернувшись, безразличный ко всему,  разыскивал  стаю  снова.
Охотился один, изредка вместе с другими, и еда не лезла ему в горло.
     Он напоролся на капкан. Ему сдавило, искалечило  переднюю  ногу,  и  он
стал бешено вырываться. Он грыз железо и  дико  озирался,  зная,  что  скоро
явится человек. Он обломал бы себе  зубы  или  перегрыз  онемевшую  лапу,  а
волку лучше  погибнуть  сразу,  чем  остаться  беззубым  инвалидом,  который
беспомощно мнет и, давясь, заглатывает целиком какую-нибудь  жалкую  добычу,
медленно слабея от голода.
     К великому счастью, дуги капкана сошлись неплотно.  Волк  дергал  лапу,
сдвигался понемногу, и вот он высвободился и  бросился  бежать,  вскидываясь
всем корпусом, держа на весу сломанную, набрякшую ногу.
     Теперь он хотел жить. Он  и  волчица  были  родоначальниками  окрестных
волков. За шесть лет ни одного выводка  не  удалось  им  сохранить  целиком.
Волчата умирали от болезней  и  несчастных  случаев,  а  достигшие  зрелости
разбредались в поисках собственной судьбы. Но и живших  поблизости  хватало,
чтобы образовать большую семью. Они сплачивались на зиму,  потому  что  стае
легче выжить, чем одиночке.
     Старая волчица обычно двигалась впереди, старый волк  замыкал  шествие.
Теперь другая оказалась во главе, и его место было тоже занято. Быть  может,
уважение, которым старый пользовался,  охраняло  его.  Никто  и  не  подумал
тронуть раненого. Он бы погиб от голода, если б не стая. Он  ковылял  следом
и кормился тем, что оставалось от стаи.
     Лапа зажила, но в эту весну он оставался один.
     Волк с волчицей сходятся навсегда; из года в год выхаживать  им  детей,
оберегать и учить, и трудными зимами водить  их,  малых  и  полувзрослых,  в
поисках пропитания. Изо дня в день вместе... И волки  избирают  друг  друга.
Старый встречал и других самок, но ни одна из них не привлекла его.
     Февральским солнечным, льдистым  утром  он  напал  на  след  незнакомой
волчицы.  Добежав  до  поляны,  он  мгновенно  разглядел  пару  взъерошенных
волков-трехлеток и волчицу, лежавшую на снегу.  Легко  выпрямившись,  подняв
небольшую  голову,  она  посматривала  по  сторонам,  будто   снисходительно
охраняя двух дурней, забывших об осторожности.
     В позе ее угадывались независимость и с трудам подавляемая  живость,  а
недлинная узкая морда имела одну  черту,  иногда  свойственную  волкам:  она
была остра и в то же время чуть курноса.
     Старый вышел на  поляну.  Молодые  волки  подскочили,  разъяренные.  Он
молча показал клыки, и один трехлеток отпрянул и  уставился  остолбенело  не
по-волчьи  круглыми  глазами.  Короткий  пушистый  хвост,   до   того   лихо
вздернутый, повис с испугом и недоумением. Но  второй  зверь,  с  хрящеватой
мордой, длинным и вертким телом, надвинулся  боком,  вызывающе.  Они  встали
голова к голове, затем медленно переступили наструненными  ногами,  и  плечо
прижалось к плечу, шея к шее, морды наперекрест легли на вздыбленные  спины.
Они сошлись - старый и молодой.
     Так начался странный поединок. Клыки и  челюсти  бездействовали,  мышцы
каменно напряглись, тела упирались, теснили все с  большей  силою.  Это  был
поединок характеров, испытание выдержки. Казалось,  нервный  срыв  близок  и
драки не избежать.
     Но не просто крепостью  воли  и  мускулов  мерились  они  в  те  долгие
минуты. Острая  волчья  интуиция  бурно  говорила  в  обоих.  Молодой  вдруг
ощутил, каков его соперник, и растерялся.
     Звери не шевельнулись, и человеческий глаз  не  смог  бы  уловить,  что
произошло, но волчица, зорко наблюдавшая за  ними,  все  поняла.  Затем  она
увидела, как чуть отстранился крупный волк, а  другой,  утеряв  воинственную
осанку, сник, повалился на спину. Он еще скалился, и старый волк  стоял  над
ним, гневно ловя каждое движение.
     Молодой перестал скалиться. Он сконфуженно поджал хвост и лапы,  и  эта
поза обезоруживающей покорности защитила его. Потому  что  никогда  волк  не
тронет другого, сдавшегося волка.
     Старый направился к волчице.
     Он был одет в богатую, с черной седловиной на широкой  спине  и  густым
торчащим воротником шубу, он плавно, несмотря на хромоту, нес  свое  тяжелое
туловище.
     И волчица не сводила с него взгляда, заинтересованная...


2

     Волчица щенилась второй  раз,  и  до  сих  пор  ничто  не  омрачало  ее
материнства. И все-таки она, от  природы  наделенная  живым,  легким  нравом
(насколько может быть легким нрав волка), с самого  детства  понимала,  кого
ей надо опасаться. Когда еще ни след, ни запах врага не были ей знакомы,  ее
уха  достиг  однажды  визг  бензопилы,  дотянулась,  растекаясь  по  кустам,
терпкая вонь раненой хвои и  гарь  лесоповала,  и  она  поняла,  что  там  -
человек.
     Словно имелся в ее мозгу отдельный центр,  столь  же  необходимый,  как
дыхательный или зрительный, и он денно и  нощно  вырабатывал  напоминание  о
том,  что  существует  человек.  Спала  ли  волчица,  валялась,   кряхтя   и
почесываясь, под густой елью или, быстро прикидывая и рассчитывая  на  ходу,
загоняла добычу - центр действовал.
     Иногда с такой же отчетливостью, с какой настораживал,  он  успокаивал,
если опасности не было. "Можно", - будто слышала волчица,  и  это  означало,
что можно унять напряжение, расслабиться, повалиться на землю и дать  щенкам
на себя налететь. И вскочить, сбросить их,  помчаться,  валяя  их  на  ходу,
увертываясь. И вдруг замереть. Замирают и  волчата.  Что  там?  Подбирается,
затаилось? Где? С какой  стороны?  -  и  снова  пышный  хвост  по  ветру,  и
кутерьма, и старый не выдерживает и ввязывается...
     Волчица ощенилась в догнивавшей баньке, которая стояла в прежнее  время
на краю деревни, в километре от главного  тракта.  Когда  южнее,  у  большой
реки, обосновался лесопункт,  деревенские  избы  разобрали  и  свезли  туда,
проселочные дороги и  тракт  заглохли.  Поначалу  кое-кто  ездил  в  далекие
угодья за сеном, и в бывшей бане хранили до лета косы и бересту для  гуесов.
Потом баня осела, накренилась, люди позабыли о  ней.  Ее  облюбовала  волчья
пара.
     Не только самое гнездо - целая округа становится на  время  логовом,  а
пока малы дети, все на логове неприкосновенно для волка. Он, если  возможно,
избежит схватки с рысью, он пощадит  гнездо  куропатки  и  пропустит  зайца.
Никогда не  услышать  здесь  весной  волчьего  воя.  Глубокая  тайна  должна
охранять беззащитное слепое существо - будущего волка.
     И  сейчас  пара  разошлась,   чтобы   высмотреть,   проверить,   обойти
окрестность и вернуться домой самыми глухими тропами.


     Волчица выбралась было на тракт, но ее поразил незнакомый звук, и  она,
крадучись, опять вступила в лес.
     На проталине, окруженной редким голым кустарником, серая  на  оттаявшей
землисто-серой листве лежала лосиха. Она облизывала теленка, который  громко
чмокал, хватая и не умея еще удержать сосок.
     Волчица ползла, и сырое, приторное  тепло  новорожденного  заволакивало
ей ноздри.
     Отчаянным годовалым переярком, выйдя до зимы  из-под  опеки  родителей,
занятых новыми детьми, она с братьями рыскала, бывало, по тайге  и  воровала
телят у зазевавшихся лосих. Удалое время! Безнадзорная и  бездомная,  вольно
бродила шалая компания. Драки  и  примирения,  возня,  баловство,  лежки  на
теплой летней земле. И охота.
     Случалось, молодые волки отнимали лосенка, действуя  собранно,  как  их
учили  взрослые,  налетая  и  отвлекая   лосиху,   помогая   один   другому.
Взъерошенная лосиха напрасно крутилась тогда над своим  телком,  в  отчаянии
выбрасывая во все стороны бронебойные копыта.  Ни  треск  веток,  ни  взвизг
попавшего под удар волка-переярка - никакие звуки  схватки  не  имели  в  то
время значения. В какой ужас привел бы сейчас волчицу  этот  шум  неподалеку
от места, где запрятаны ее дети!
     И  теленок,  который  оказался  рядом  с  нею,  не  вызывал   привычных
побуждений. Она только внимательно следила за тем, как он  бьется,  вставая,
как утверждается на растопыренных, дрожащих ногах. Лосиха  мирно  вылизывала
вымя, иногда поворачивая длинную морду, чтобы взглянуть на него.
     Покачиваясь и приседая, лосенок направлялся в сторону волчицы. За  пнем
она не видна была лосихе, и ветер не доносил  волчьего  запаха,  но  теленок
различил какое-то движение и заторопился. Он  еще  не  отведал  материнского
молока и не знал, кто его мать. Где искать молоко, к кому бежать, он не  мог
разобраться. Среди сумятицы младенческих  представлений  четким  было  одно:
мать  должна  двигаться;  тот,  кто  движется,  может  оказаться  матерью  и
накормить.
     Жалобно ноя, заваливаясь  и  выправляясь  на  неверных  ногах,  лосенок
спешил к волчице.
     Он подошел и вытаращился близоруко. Его тощее тело подалось вперед,  он
вытянул  голову  с  мокрым  курчавым  лбом.  Волчица  не  спускала  с   него
ошарашенных светлых, блестящих глаз. Одна ее  напрягшаяся  лапа  уперлась  в
древесный  корень,  грудь  оторвалась  от  земли.  Лосенок  шагнул.  Волчица
покосилась на лосиху, ползком попятилась, встала.
     Лосенок  хотел  встряхнуться,  потерял  равновесие  и   упал.   Волчица
вздрогнула. Нервная волна прокатилась по ее туловищу, хвост повис  и  замер.
Она смотрела исподлобья, не мигая. То, что в ней сейчас  происходило  и  что
люди  назвали  бы  бессознательным  затормаживанием  рефлекса,  быть  может,
называлось разумом и внутренней борьбой.
     Лосиха, со злобно прижатыми к затылку ушами, метнулась  к  волчице.  Та
отлетела; извернувшись в воздухе,  бесшумно  приземлилась  и  на  подогнутых
лапах пустилась прочь. Слитный шум  ожившего  утреннего  леса  был  для  нее
разъят, и один влекущий звук - слабый  голос  лосенка  -  долго  еще  терзал
волчье ухо.


     Скоро она позабыла и лосей, и все другие впечатления  первой  прогулки.
Ей пора было кормить. Но она шла не  прямым  путем,  а  продолжала,  хоть  и
накоротке, огибать участок. Она захватывала одну за другой  знакомые  тропы,
приближалась к дому, как вдруг  засочился  и  тут  же  сгинул  взвинчивающий
нервы запах.
     Сдержав себя, волчица легла. Прямо под нею, под слоем  почвы  и  широко
вокруг с шорохом плыли весенние  воды.  Постукивало,  грызло,  перекликалось
мелкое  зверье  и  птицы.  Волчица  медленно  поводила  головой.  Не  только
ноздри - весь ее большой, выступающий вперед над  губами  нос,  зернистый  и
влажный, вбирал воздух. Запах пропал, словно бы померещился. Она  привстала.
Как будто бы ничего не было, но это уже не могло ее обмануть.  Она  кинулась
дальше.
     Ее тело змеилось среди кустов и елового подроста,  а  там,  где  нижние
прутья оплетались, она проползала на брюхе, и ни  одна  ветка  не  качнулась
над нею. Взяв с места, четырехметровым прыжком она перенеслась через  тракт,
не оставив на нем следа, и торопливо взошла на холм.
     В ее памяти с верностью  фотоснимка  стояла  картина,  открывавшаяся  с
холма. Новыми были скушенная макушка  молодой  сосны  и  обглоданные  прутья
кустарника. Здесь побывали зайцы и лось, почки на березе склеваны птицами.
     Значение имела другая мелочь, и ужас предчувствия прошелся по  волчьему
хребту. Потому что все,  что  заготовила  судьба  и  чего  не  испытала  еще
волчица-мать за свою  недолгую  благополучную  жизнь,  начиналось  с  густой
еловой ветки, надломленной на уровне человеческого роста...


3

     В эти  дни  оба  поселка  -  лесничество  и  лесопункт  -  жили  как  в
лихорадке: разрешена весенняя охота, над рекой пошла утка,  ожили  токовища.
Мужчины уходили в ночь, возвращались на рассвете,  ребятишки  вскакивали  по
утрам, спеша разглядеть отцовскую добычу.
     Даша Лукманова была здесь единственной женщиной-охотником. С ружьем  на
плече, в литых резиновых сапогах и  в  стеганке,  перепоясанной  ремнем,  на
котором висел нож, она и  крепкой,  с  прямыми  плечами  фигурой,  и  мерной
походкой напоминала скорее парня, чем девушку.
     У Даши  был  свой  обычай.  Без  людей  она  чувствовала  себя  в  лесу
свободнее, поэтому предпочитала охотиться в одиночку.
     В сенях Даша взяла весло, на ходу потрепала загремевшего цепью  Карата.
Хватаясь за кусты, скользя  по  откосу,  сбежала  к  берегу,  перевернула  и
столкнула на воду громоздкую плоскодонку, вытащила из мокрого песка якорь.
     Ледоход  был  послабее  вчерашнего.  Покачиваясь,  проносились  льдины,
рыхлые поверху, грузно осевшие зелеными стеклянными боками в мутную воду.
     Стоя в лодке, Даша повела ее вверх по течению тихой  прибрежной  водой.
Возле подмытой ели круто развернула лодку и рывком двинулась наперерез.
     Во  всю  ширь  реки,  поигрывая  прихваченным  бревном,  кувыркая  пни,
мчалось поредевшее, но и теперь грозное ледовое стадо.  Течение  подхватило,
но Даша, прочно расставив ноги, загребала веслом  то  широко  и  сильно,  то
мелко, быстро, и лодка шла наискось точно к ферме, откуда  начинался  старый
тракт.
     До глухариного тока всего около восьми километров,  но  Даша  собралась
пораньше. Вчера случилась беда.  На  ферме,  где  она  работала,  занимались
одомашниванием лосей, и лучшей считалась дойная лосиха Пятница.  От  Пятницы
ждали потомства, а она вчера ночью выломалась из загона и ушла в  тайгу.  Ее
искали, прочесывали лес, но п