чил говорить. Птенец заковылял вдоль стены  и  завернул  за
угол.
     Я бросилась в сад. Воробьи улетели. За углом так же утрамбована  земля,
единственный пучок одуванчиков выбивается из-под стены. И в  эти  одуванчики
влез и затаился птенец.
     Он сидит в траве, а я - над ним. Неужели воробьи настолько  умные?  Что
же, ему так и сказали про одуванчики? А он понял и послушался? Но  ведь  это
обыкновенные воробьи, просто воробьи, ну воробьи - и больше ничего!
     Я поднимаю голову. Надо мной нервно перепархивают две птицы.  Родители,
что ли?
     И я ухожу. Странно все-таки...


ЛАТУНЯ

     В Тишковском лесничестве было шесть взрослых лошадей и один  жеребенок.
Он был кургузый, большеголовый, с мохнатыми бабками  и  узловатыми  коленями
на коротких  сильных  ногах  -  уже  и  сейчас  угадывалось,  что  из  этого
жеребенка вырастет хорошая рабочая лошадь.
     Имя его было Латунь. Но за легкий нрав  его  звали  ласково  -  Латуня.
Латуня всех любил, всем доверял, охотно брал из рук хлеб и  сахар;  и  сахар
уже научился не мусолить, не ронять изо  рта,  а  ловко  прилаживал  кусочек
между зубами и звучно схрупывал в одну секунду.
     В пяти километрах  от  лесничества  находилась  деревня  Ржавки.  Почти
каждый день оттуда на станцию и потом обратно  проезжала  через  лесничество
телега, за которой бежал тамошний деревенский  жеребенок  Гамлет,  такой  же
встрепанный, как и Латуня, только не рыжий, а серый.
     Когда  телега  появлялась,  Латуня,  кивая  большой   доброй   головой,
двигался навстречу, сходился с деревенским  жеребенком,  шел  с  ним  рядом,
нюхал ему шею или скулу и отщипывал травинку в  том  именно  месте,  где  ее
брал Гамлет. И часто Латуня уходил  за  телегой  в  Ржавки,  и  конюх  Павел
Васильевич разрешал ему это и не беспокоился о нем.
     И в ту ночь, когда с Латуней приключилась необыкновенная,  удивительная
история, Павел Васильевич не тревожился,  считая,  что  жеребенок  ночует  в
колхозной конюшне.
     Дело шло  к  вечеру.  На  лужке,  вокруг  которого  расположились  избы
лесничества,  важно  расхаживали  гуси;  возле  будки,  гремя  цепью,  Шарик
шлифовал старую кость, а у колодца теснились лошади.
     Павел Васильевич был тут же. Он макал кисточку для бритья в  консервную
банку, налитую до  краев  дегтем,  и,  держа  Каракушу,  Латунину  мать,  за
уздечку, мазал ей морду, стараясь не попасть  в  глаза.  Каракуша  стояла  и
терпела, зная по опыту, что деготь защитит ее от слепней.
     На лугу было еще светло. Красное закатное небо  дробилось  в  колоде  с
водой,  из  которой  пили  лошади,  но  лес  за  избами  насупился  и  шумел
по-вечернему. Латуня уже напился и ждал, чтобы  взрослые  закончили  дневную
суету, вошли в конюшню и разобрались по стойлам спать.
     И в этот самый момент, когда каждый был увлечен своим  делом,  из  лесу
выступили две фигуры и остановились у самой опушки, разглядывая лужайку.  Их
заметил только ничем не занятый жеребенок. Фигуры  -  одна  большая,  другая
маленькая - напомнили деревенских знакомых, и Латуня направился к ним.
     Но оказалось, что это не деревенские. Это  были  вообще  не  лошади,  а
какие-то другие существа, с другим запахом, с  другой  внешностью  и  -  что
Латуня почувствовал сразу, еще не подойдя, - другой, не лошадиной,  повадки.
Деревенская лошадь и ее жеребенок обычно равнодушно,  спокойно  выходили  из
лесу  на  луг,  а  эти  стояли  замерев,  насторожившись,  и,  когда  Латуня
приблизился, большой зверь угрожающе топнул копытом. Но маленький смотрел  с
любопытством, он был такого же возраста, как и Латуня, он был  товарищем,  и
Латуня приветливо ткнул  его  носом  в  шею.  Большой  повернулся,  бесшумно
ступая по выбитой между корнями дороге,  пошел  в  лес,  маленький  поспешил
следом, и Латуня потянулся за ними.
     Никто  не  заметил,  как  они  исчезли.  Только   Каракуша   беспокойно
затопталась на месте, дернула уздечку, но  Павел  Васильевич  прикрикнул  на
нее...
     С дороги  свернули  в  чащу.  Лосиха,  раздвигая  кусты,  шла  впереди,
беспокойно оглядываясь. Она знала и не боялась лошадей, понимала и  то,  что
Латуня еще маленький, но зачем он идет за ними, этого она понять  не  могла.
Что, если он обидит ее теленка? Она отлично видела,  как  низко  стоящий  на
ногах Латуня, толстый и неуклюжий по сравнению с  ее  длинноногим,  поджарым
теленком, с  трудом  продирается  сквозь  кустарник,  и  все  ускоряла  ход,
надеясь, что он отстанет.
     Но Латуня не отставал. Он царапал  грудь  о  ветки,  обивал  на  кочках
копыта и мчался из последних сил, стараясь не потерять  из  виду  мелькавший
перед ним светлый задок своего нового знакомого.
     Стемнело,  когда  пришли  на  место.   Огромная,   пустынная,   вся   в
поваленных, с причудливо торчащими корнями  деревьях,  легла  перед  ними  в
смутном ночном освещении дикая поляна.  Узкое,  с  топкими  берегами  озерцо
перекатывало звезды на ленивой черной воде. Лосиха, увязая в глине,  шагнула
в воду и остановилась на середине, так что была видна только ее  длинная,  с
поблескивающими глазами голова. И  лосенок  вошел  в  воду  и  оглянулся  на
Латуню. Латуня, разъезжаясь на глине и чавкая копытами, двинулся  следом  и,
разгоряченный, измученный,  с  наслаждением  окунулся...  Лосенок  попил,  и
Латуня попил. Потом все поплыли вдоль озера.
     Латуня еще ни разу не плавал,  но  ему  не  было  страшно.  Он,  как  и
всегда, был уверен, что с ним не может случиться  ничего  плохого,  и,  хотя
приходилось судорожно работать ногами и высоко  задирать  голову,  чтобы  не
нахлебаться, он весело косился  на  лосенка  и  старался  плыть  так,  чтобы
касаться  его  боком.  Тот  берег  был  уже  недалеко,  но  лосиха  внезапно
повернула обратно и проплыла мимо.  При  этом,  когда  она  оказалась  возле
Латуни, она фыркнула, и ему дождем окатило всю морду.  И  Латуне  захотелось
так ловко фыркнуть. Он опустил голову, но  вода  хлынула  ему  в  ноздри,  в
глазах помутилось, и, почувствовав под ногами землю, он с шумом вырвался  на
берег.
     Оглянувшись, он увидел, как уплывают те  двое.  Тогда  он  потрусил  за
ними по берегу. Теленок  вылез,  отряхнулся,  и  Латуня  успокоенно  положил
голову на его мокрую, теплую спину. А лосиха долго  еще  стояла  в  воде,  и
звезды колыхались возле ее головы...
     Вернулись в лес. Тут, в глухом осиннике,  под  раскидистым,  окруженным
кустами  деревом,  было  лежбище  -  примятая  трава  и  белевшие  во   тьме
обглоданные стволы молодых осин. Лосенок, сгибая пополам тонкие ножки,  лег,
лосиха встала над ним. Латуня повалился тут же, придавив ей  копыто,  и  она
нервно переступила всеми четырьмя ногами.
     Лосенок вытянул шею, отщипнул коры, дернув,  оторвал  узкую  полоску  и
стал жевать. И Латуня, оттопырив губы, поскреб ствол передними  зубами.  Вот
новость! Во рту появился чудесный  вкус  -  куда  острее,  чем  от  редиски,
которую Латуня повадился таскать в лесничестве на огороде. Теперь  он  зорко
следил за лосенком: что еще тот будет есть. Лосенок сорвал с  корня  мох,  и
Латуня сорвал мох. Лосенок съел мох, а  Латуня  пожевал,  пососал,  выкинул,
взял еще и снова стал сосать.
     Наконец легла и лосиха. Она заснула, но дышала тихо,  часто  сдерживала
дыхание, прислушиваясь, и уши у  нее  поворачивались,  отзываясь  на  каждый
шорох. А лосенок спал  беспечно,  вздрагивая  во  сне  и  перебирая  ногами.
Наверное, ему мерещилось, что он бежит или плывет, а один  раз  привиделось,
будто он прыгает через пень, и  он  весь  дернулся  и  посмотрел  на  Латуню
сонными детскими глазами.
     Латуня не мог заснуть. Его еще не пускали в  ночное,  и  он  впервые  в
жизни ночевал на воле. Все  ему  было  тут  внове:  и  звуки,  и  запахи,  и
движение таинственного ночного леса.
     Крупная птица, распластав крылья,  бесшумно  скользнула  между  черными
стволами, и глаза у нее  вспыхнули,  как  у  кошки,  жившей  в  лесничестве.
Незнакомый зверек подошел,  вытянул  гибкую,  как  у  гуся,  шею,  посмотрел
Латуне в лицо и, скользнув пушистым хвостом по Латуниной ноге, исчез.  Потом
на земле появилась зеленая искра,  она  мигала,  переливалась,  и  Латуня  с
удивлением заметил, что она живая и что  она  ползет.  Он  ткнулся  понюхать
ее - она погасла...
     Влажный туман с  холодным,  терпким,  совсем  не  похожим  на  дневной,
запахом  трав,  от  которого  так  глубоко  дышалось,  и  особенно  странный
звериный дух, исходивший от лосей, волновали  Латуню  до  головокружения,  и
неясные образы и мечты наполнили его  душу.  То  видел  он  жеребца  Митьку,
которого в первый раз впрягли в телегу,  и  жеребец  рассердился,  завизжал,
встал на дыбы, понес и в щепки расшиб телегу.  Латуня  не  мог  понять,  что
поразило его тогда в Митьке, но он вспомнил об этом, и даже шкура у него  на
спине содрогнулась от восхищения.
     То представился ему Павел  Васильевич,  принимавший  граблями  сено  на
верху стога, забравшийся высоко, под самое небо, - и Латуня  воображал,  что
не Павел Васильевич, а он сам гордо стоит на этой безумной высоте,  а  гуси,
никогда не обращавшие на него внимания, и Шарик, и даже сам  жеребец  Митька
смотрят на него снизу со страхом и уважением.
     Или видел  он  плывущее  в  страшной  небесной  дали  облако  -  только
недавно, дня три назад, Латуня заметил, что в небе  двигаются  облака,  -  и
ему  мерещилось  уже  черт  знает  что:  будто  он  и  есть  это  облако   с
ослепительно белой шкурой и с белой гривой и что он скачет по голубому  лугу
и ест голубую траву...
     Всю ночь у Латуни жадно трепетали ноздри,  ходуном  ходили  бока,  и  в
бедной его голове творилось такое,  что  не  выразишь  никакими  словами.  И
только когда жесткие листья осин начали биться от  предутреннего  ветерка  и
туман  двинулся  и  пополз,  цепляясь  за  кусты,  и  потянулся  к  вершинам
деревьев, Латуня забылся сном. А открыв глаза, увидел, что лоси исчезли.
     Латуня  вскочил  и  закричал  на  весь  лес.  Никто  не  отзывался.  Он
прислушался. Шелестели деревья  и  кусты.  Латуня  понюхал  землю.  Звериным
теплом ударило ему в ноздри, и он опять  высоко  вскинул  голову  и  позвал.
Потом печально побрел, сам не зная куда...
     Он вернулся домой через два дня. Все уже  знали,  что  его  не  было  в
Ржавках. Павел Васильевич обрадовался, увидев, как Латуня выходит  из  лесу.
Он пошел к Латуне с протянутой  рукой,  но  жеребенок  вдруг  шарахнулся,  и
Павел Васильевич с удивлением заметил, что на спине  у  него  волосы  встали
дыбом. И выглядел Латуня необычно - бока у него запали,  грива  встрепана  и
вся в репьях, взгляд беспокойный... Он припал к колоде с водой и  пил,  пил,
не отрываясь.
     До вечера он не подпускал к  себе  Павла  Васильевича,  все  отбегал  к
опушке, туда, где начинается пробитая среди корней дорога, и, глядя  в  лес,
кого-то звал.
     Только Каракуша сумела заманить  его  в  конюшню.  Но  и  здесь,  когда
стемнело, он стал волноваться, то и дело подходил к дверям и  через  щели  в
досках шумно втягивал ночной воздух.
     На другой день Латуня опомнился. Опять он давал себя гладить,  опять  с
удовольствием ел сахар, а вечером терпеливо ждал, чтобы  взрослые  закончили
свои дела и можно было войти в конюшню и забраться в стойло спать.
     Так и прошла эта удивительная история,  о  которой  все  и  сам  Латуня
скоро забыли и смысла которой никто никогда не разгадал.


КРИК

     Летом я стараюсь выбраться из города,  чтобы  поработать  в  тишине.  В
Васютине у Потяевых есть для меня тихий угол.
     Работаю я там в темной, спокойной комнате у окна. Разгибая спину,  вижу
кленовый буйный подрост, обступивший подножие дуба, поодаль  толстые  стволы
сосен  и  старую  ель,  ее  нижние  поредевшие  лапы.  Еще  дальше,  сколько
охватывает глаз, колышется, перекидывая солнечные пятна, и шумит, как  море,
листва.
     На этот раз я попала в Васютино весной.  И  когда  вошла  в  комнату  и
выглянула в сад, то пожалела,  что  приехала  рано.  Деревья  стояли  голые.
Старый дуб у окна  показывал  свой  узловатый,  бугристый  ствол  и  корявые
ветки. Одна  ветка  надломилась,  висела  беспомощно.  И  вокруг  все  буро,
мрачно: пустое небо, пустая земля.
     Мимо окна пролетел дятел. Он сел на дальнюю сосну и там  исчез,  нырнул
куда-то. Я достала бинокль. Высоко  под  сучком  чернела  круглая  дырка.  В
ствол  возле  нее  вцепился   еще   один   дятел.   Первый   вылез,   второй
посторонился -  этот  был  помельче,  побудничнее.  У  большого  на  затылке
красный знак, у этого знака нет.
     Мне еще не доводилось наблюдать гнездо дятла, и я подумала,  что,  быть
может, не зря приехала сюда в такую раннюю пору.
     Вскоре все ожило. Я  бросала  из  окна  корм,  и  зеленеющий  дуб  стал
напоминать гостиницу.  Кто  только  не  присаживался  на  его  ветки,  чтобы
поесть, наскоро почиститься и следовать  своим  путем  дальше!  И  кто-то  с
полосками на голове и тонким, курносо посаженным клювом, и  мелкорослый,  но
удалой, хвост торчком, и солидный, с косой белой бровью.
     Два дятла торопливо обстукивали дуб,  разгоняя  синиц,  подхватывали  с
земли хлеб и летели к своей сосне.
     И вот сквозь шелест деревьев и птичью  звонкую  разноголосицу  пробился
новый звук. Он доносился глухо. Я обшаривала с биноклем кусты  и  деревья  и
никак не могла сообразить, что за звук и откуда  он.  Вспомнила  про  дупло,
навела  бинокль  и  различила  в  глубине  длинный  светлый  клюв.  Это  был
дятленок.
     - Ки-ки-ки-ки-ки! - кричал он на весь сад...
     Над сизыми иголками старой ели поднялись молодые  побеги.  Цвел  пышный
куст бузины возле забора. Дятлят не могли теперь  заглушить  ни  пролетающие
самолеты, ни дожди. В дупле маячила всегда одна голова с красным лбом,  один
орущий клюв. Но, судя по тому, как с темна до  темна  трудились  родители  -
осанистый отец и проворная, словно синица, мать, - детей было много.  Голоса
их  крепли,  и  минутами  казалось,   что   кто-то   без   смысла   выбивает
металлическую ноту на пишущей машинке.
     Вылетели  из  гнезд  птенцы  горихвосток,  трясогузок,  мухоловок.  Они
кормились под дубом, отдыхали среди его листьев,  и  часто  невозможно  было
отгадать, чей малыш, пухлый, нежно и неопределенно  окрашенный,  прижался  к
стволу и крепко спит под шум дождя. И только когда он зевал  и  потягивался,
то   по   расправленному   крылу   я   узнавала   в    нем    зяблика    или
мухоловку-пеструшку.
     Появились и молодые воробьи.  Вот  воробей-отец  треплет  корку  хлеба.
Двое сыновей, обскакивая друг друга,  пищат,  дрожат,  разевают  рты,  и  он
торопливо, нервно  сует  им  в  горла  хлеб.  Один  выронил  крошку.  Другой
моментально склевал. Тот,  что  выронил,  сердито  наподдал  брату,  тут  же
присел перед отцом и  жалостно  затрепетал.  Еще  трое,  теснясь,  запрыгали
вокруг воробья, и он не выдержал, рванулся вверх и  чуть  не  влетел  мне  в
лицо - я стояла у окна.
     Воробьи улетели. Грелись на солнце  сиреневые  сосны.  Под  соснами,  в
кустах акаций, кто-то возился, раскачивая ветки, перепархивал  беззвучно.  Я
вдруг заметила, что в саду тихо. Достала бинокль.
     Из дупла высовывалась голова с красным  лбом.  Дятленок  смотрел  вниз.
Так же внимательно он поглядел вверх и вылез до пояса. Но тут же  спрятался.
Донеслось  его  негромкое   взволнованное   "кри-кри",   и   он   выдвинулся
решительнее. Цепляясь за кору, шагнул из гнезда  и  всем  телом  прильнул  к
дереву.
     Вместе с ним я испытала страх. Подо  мною  пропасть.  Над  головой  нет
крыши. Бьет яркий свет, весь ты на виду!
     Птенец забил крыльями, оторвался, словно  падая,  и  я  увидела  первый
вылет дятла...


x x x

     За  окном  стал  появляться  отец  в  сопровождении  двух  детей.  Куда
девалась мать с другими птенцами, я так и не узнала.
     Отец растил двоих.  Они  были  разные,  его  дети,  -  один  крупный  и
толстый, другой щупленький. Скоро я  заметила,  что  большой  не  подпускает
меньшего, и все, что находит отец, достается только ему.
     Вот они сидят, все трое. Я растерла по  дереву  кусочек  сала,  и  отец
прилежно подчищает кору. Птенцы ждут. Дятел вылизал, потянулся к  детям.  На
конце клюва  -  белый  шарик.  Большой  птенец  отпихнул  маленького,  птицы
соприкоснулись клювами, толстый проглотил сало. Хотел отодвинуться, но  отец
вытолкнул изо рта еще шарик. И этот достался сильному.
     Шли дни, и я наблюдала, как они летают втроем, как набирается  здоровья
рослый птенец и чахло тянется другой.
     И вдруг он явился без отца, тот, слабенький. Когда я подняла  от  стола
голову, он сказал несмело:
     - Крик.
     Я кинула хлеба. Он слетел на землю.  И  тут  появился  его  брат,  тоже
один. Он бесцеремонно подобрал кусок и улетел. А меньший прижался  к  земле,
запрокинул голову, смотрел на меня снизу вверх, и видно было, какие  у  него
острые плечи и узкая грудь.
     Я  поскорее  отломила  хлеба  и  бросила.  Ловкий  воробей  выхватил  у
дятленка кусок чуть не изо рта. Снова я кинула, и  опять  опередил  воробей.
Дятленок метнулся, вцепился на миг в подоконник и отлетел на ствол.
     От спешки у меня крошилась булка... Наконец  я  увидела,  как  дятленок
накрыл собою кусок, спрятал его под живот.
     С тех пор он надеялся на меня, а я всегда была  наготове.  Прилетал  он
бесшумно. Пока работала и не двигалась, он молчал.  Но  едва  я  шевельнусь,
как он произносил:
     - Крик!
     Крик - это и стало его именем.


x x x

     Пышная сойка уверенно, с пренебрежением к  мелкоте,  слетела  прямо  на
воробьев, и они брызнули кто куда. Сойка затолкала  желудь  в  рыхлую  сырую
землю, отпрыгнула, взяла  палый  лист,  накрыла  сверху.  Подобрала  прутик,
уложила на лист... Пришла осень.
     Осень наступила, а я еще не  видела,  чтобы  Крик  долбил  деревья.  Он
легонько постукивал по коре, зевал по сторонам  и,  если  не  было  подачек,
улетал. Я считала себя виноватой. Зачем приучила его к легкому хлебу?  Зачем
баловала? Не пережить ему зимы...
     Но тот хлеб, которым кормила его я, он  все-таки  учился  обрабатывать.
Он пользовался на дубе отцовской кузницей - наростом с  ямкой  посредине.  Я
видела, как он вложил туда корку. Она сразу выпала.  Крик  соскочил,  поднял
ее, вложил, ударил - и она очутилась у  него  в  клюве.  Хлеб  почему-то  не
держался в кузнице, и я не  могла  понять,  каким  образом  у  других  такая
работа ладится.
     Но упорство у дятлов в натуре.  Если  хлеб  вываливался,  Крик  успевал
прижать  его  к  стволу  грудью  и  так  склевывал.  Следующий  кусок  опять
заталкивал в кузницу, и все начиналось сначала...
     Между тем сад отцветал. Опустилась и поблекла бузина, ее яркие  гроздья
сморщились в комки. Подкашивались длинные стебли иван-чая, сошли его  цветы,
отлетел и пух, а тот, что остался, был всклокочен дождем и ветром.
     Дятленок сунул в кузницу хлеб и не отщипнул, а вывинтил  крошку.  Кусок
остался на месте. С новой для  меня  ухваткой  Крик  вбил  кусок  поплотнее,
вывинтил еще, и когда вывинчивал, то щурился от усердия.
     И я перестала его кормить. Пускай добывает своих  червяков  и  личинок.
Пусть учится как следует. Зима идет!
     Дожди трамбовали размокшую листву. Она  чернела,  сливалась  с  землей,
сыпались  новые  листья,  чтобы  тоже  обратиться  в  почву.  Давно  пропали
зяблики. Синицы и поползни  появлялись  редко,  нет  воробьев,  не  видно  и
дятлов. Оголявшийся дуб не походил больше на гостиницу.
     Настал день, когда я разложила на койке рюкзак и начала собирать  вещи.
В комнате  было  сыро,  холодно,  среди  дня  стояли  сумерки.  Я  принялась
связывать книги.
     - Крик! - донеслось из-за окна.
     Он сидел на обломанной ветке и ждал. Я не выдержала, кинула в  форточку
печенье.  Крик  только  проследил,  как  оно  упало.  В  форточку  дуло,   я
притворила ее, а он за мной наблюдал.
     Я заметила, что красный ло