финенка втянуло в узкие ворота между двумя скалами. Он  очутился  в
бухте.
     На  берегу  сидели  двое  -  мужчина  и  мальчик.  Они  смотрели,   как
вздымается и опускается вода в бухте и как с той стороны скал,  отгородивших
бухту, ревет море, белыми лепешками взлетает пена и скалы угрожающе гудят.
     Вода  поднялась,  на  берег  вынесло  какой-то  предмет.  И  сразу   же
поверхность бухты покрылась черными гребнями и покатыми блестящими  спинами.
Они  появлялись  и  ускользали,  округлые,  будто  часть   огромных   колес,
вертящихся в глубине моря.
     Люди подошли к странному морскому существу. Оно лежало на боку. У  него
были мягкие плавнички и тупое детское рыльце.
     - Он мертвый, - сказал мальчик и, присев на  корточки,  провел  пальцем
по гладкой дельфиньей коже.
     Но  стоило  мальчику  дотронуться,  как  Дельфиненок   изогнул   хвост,
оттопырил грудной плавник, завозился, силясь перевернуться на живот.
     Он издал тонкий, прерывистый свист, и люди  отскочили,  потому  что  из
моря вылетел большой, красивый дельфин и тяжело упал рядом с маленьким.
     Это мать кинулась к сыну.
     - И! И! И! И! И! -  взывал  Дельфиненок,  и  один  за  другим  из  моря
выбросились еще три дельфина.
     Остальные волновались,  высовывались  из  воды,  подпрыгивали,  пытаясь
разглядеть, что творится на берегу, и бухта так и кипела.
     Мужчина  скинул  плащ.  Вдвоем  с  мальчиком  они  перекатили  на  плащ
большого дельфина и поволокли к воде.  Оставили  его  в  море,  побежали  за
вторым. Но первый вылетел  на  берег  снова,  прямо  к  маленькому,  который
продолжал  свистеть.  Даже  рев  моря  за  скалами  не  мог  заглушить  этот
пронзительный, жалобный, хватающий за душу звук.
     - Они посходили с ума! - с отчаянием крикнул мальчик,  когда  и  второй
дельфин выпрыгнул обратно на берег.
     Мужчина опустился на колени возле Дельфиненка.
     - Нужно начинать с малыша, - сказал он, поднимаясь  с  Дельфиненком  на
руках и движением головы откидывая со лба мокрые волосы.
     И понес Дельфиненка к морю. Он опустил его наполовину в воду  и  держал
так, следя, чтобы вода не  попала  в  дыхало  на  макушке.  Он  ждал,  когда
Дельфиненок наберется сил, чтобы плыть. И в то же время глядел,  как  другие
люди,  прибежавшие  к  бухте,  перетаскивают  в  море   остальных   взрослых
дельфинов.
     ...Море затихало. У берегов оно еще хранило неприветливый вид,  и  стая
торопилась к горизонту.
     Дельфиненок чувствовал себя превосходно. А его мать сильно  ушиблась  о
камень на берегу, ее с обеих сторон поддерживали дельфины.
     И тетка выбрасывалась за Дельфиненком два раза, только  она  ничуть  не
ушиблась. Уж теперь-то она не спускала с него глаз!
     Он виновато косился на взрослых, которые молча рассекали  воду  вокруг,
работал хвостом, плавниками,  на  теле  у  него  двигалась  кожа  -  так  он
старался!
     Как назло, он увидел под собой небольшую черепашку. Она  несла  медузу.
И хотя Дельфиненок не ел медуз, он  рванулся  к  черепахе,  выдернул  у  нее
медузу. Тетка не успела глазом моргнуть, как он  уже  вернулся.  Пристроился
возле  верхнего   материнского   плавника,   как   полагается   воспитанному
дельфиненку. Потихоньку выплюнул медузу...
     А стая уходила все дальше от опасных берегов. И наконец перешла  черту,
за которой стоит синяя вода и  на  синей  воде  качаются  золотые  солнечные
рыбы.


АГАША

     Мой первый сурок Тиша принадлежал  другому  человеку,  и  его  пришлось
отдать. Тишка признавал только меня.  При  мне  он  веселился  и  баловался,
чужих боялся,  и  часто  я  задумывалась  над  тем,  как  он  будет  жить  у
настоящего хозяина.
     К своему хозяину Тиша относился суховато,  и  когда  его  забрали,  мне
запретили навещать его. Тишка должен забыть меня.
     Недели через две я все-таки отправилась в дачный поселок,  куда  увезли
Тишку. На калитке висел замок. Дом обнесен глухим забором.
     Я увидела сурка в щель. Он разделывался  в  клетке  с  ящиком,  который
служил гнездом, и толстые доски трещали у него на зубах.
     - Тиша, - сказала я.
     Он прислушался. Я еще раз сказала:
     - Тиша!
     Он пронзительно вскрикнул, и этот сигнал тревоги и  волнения  передался
мне, и я полезла на забор,  но  забор  был  высоким,  без  перекладин,  даже
подпрыгивая, я  не  могла  уцепиться  за  верхний  край.  Я  стала  обходить
проклятый забор, разделявший нас, искала место пониже,  какой-нибудь  сучок,
гвоздь, искала камень - я могла в ту минуту подтащить, кажется, утес, но  не
было ничего. А изнутри кричал и кричал, звал мой зверь...
     Я дала себе зарок никогда больше не заводить животных.
     Но  довольно  скоро  мне  рассказали,  что  у  одного  знакомого  живет
маленький сурок - кажется,  детеныш.  Мой  знакомый  -  человек  добрый,  но
безалаберный, животных никогда не держал, и как он ухаживает  за  сурком,  я
не могла себе представить. Я позвонила по телефону.
     - Бога ради, приезжайте! - сразу сказал мой  знакомый.  -  Мне  страшно
нужны советы!
     Так я увидела Агашу. Она  оказалась  молоденькой  сурчихой,  совершенно
голой, голой как коленка. Но такое уж существо сурок, что даже  и  без  меха
он привлекателен -  ребячески  пухлый,  с  гладкой  чистой  кожей  красивого
дымчатого цвета.
     У Агаши был авитаминоз.
     Начались ежедневные телефонные переговоры. Стояла зима, а  сурку  нужна
зелень - укроп, лук, петрушка. Для этого  надо  идти  на  рынок,  а  хозяину
вечно  некогда.  Он  любил  Агашу,  но  я  уж  говорила,  что   человек   он
безалаберный. Кончилось тем, что Агаша переселилась ко  мне.  Но  я  помнила
тот забор. Для чего давать себе волю, так  привязываться  к  животному,  так
мучаться потом? Нет уж, с меня хватит.
     Агаша обросла светлой пушистой шерстью, и стало  заметно,  как  она  не
похожа на Тишку. У Тиши было грубоватое мужское лицо, у Агаши черты  мелкие,
глаза большие, кроткие. И характер оказался  другой.  Тиша  при  посторонних
бывал угрюмым, только оставаясь со мной он баловался и нежничал, и всей  его
прелести никто, кроме меня, не  знал.  Агаша  никогда  не  баловалась  и  не
играла. Зато она любила, когда появлялись гости, и к каждому шла на руки.
     Меня Агаша особенно не выделяла. Я уходила  -  она  ложилась  спать,  я
вернусь - она пробуждается, иногда и глаз  не  откроет,  только  пробормочет
коротко и спит дальше. Тишка, бывало, томился без меня.  Стоило  вставить  в
двери ключ, как он уже кричал... Куда спокойнее с Агашей!
     На лето у меня  была  путевка  в  подмосковный  дом  отдыха  "Березовая
роща".  Я  решила  съездить  туда,  поискать,  нельзя  ли  поселить  сурчиху
где-нибудь поблизости. Нашлись люди,  которые  держали  кроликов.  Клетки  с
кроликами стояли в саду на  дощатых  высоких  стеллажах,  под  навесом.  Мне
разрешили поставить здесь еще одну клетку. И я с Агашей переехала за город.
     Агаша выросла в московской квартире, не помнила ни птиц,  ни  деревьев,
и сначала все  страшило  ее.  Покажется  ли  хозяйский  щенок,  пролетит  ли
синица, ветер пробежит по кронам  деревьев  -  Агаша  пугается.  Она  издает
режущий  уши  свист,  который  разносится  далеко  вокруг.  Думаю,  это   не
доставляло  удовольствия  хозяевам,  особенно   самому   хозяину,   человеку
ворчливому и, как я скоро заметила, сильно пьющему.  Но  они  пока  молчали.
Зато отдыхающие непременно разыскивали меня и говорили:
     - Идите скорей, там Агаша свистит на всю улицу!
     Я спешила к ней, беспокоясь, что скоро меня попросят отсюда и  придется
возвращаться в душный город.
     Мне хотелось, чтобы сурчиха побегала по земле, но когда я  спустила  ее
с рук, она потеряла голову, метнулась, и я только  потому  поймала  ее,  что
она не успела протиснуться под забором.
     Гулять приходилось в  нежилой  сторожке.  Там,  в  запущенной  комнате,
имелось низкое окно, два расшатанных табурета и  стол,  заваленный  тряпьем.
Помещение достаточно просторное, чтобы  Агаше  побегать,  а  уж  тряпье  для
сурка - находка. Сурки любят спать мягко, и рваные детские  майки,  рубашки,
рукава от вельветовой куртки - незаменимая подстилка для гнезда.
     Я приносила Агашу в  каморку,  закрывала  дверь,  приставляла  к  столу
табурет, и она вскарабкивалась на табурет, с табурета на  стол,  заталкивала
в рот тряпку, подбирая концы, чтобы не мешались  под  ногами,  спрыгивала  и
неслась в дальний угол. Перетаскав туда ворох, Агаша принималась за  другое.
Ловко отпирала дверцу давно нетопленной печки  и  залезала  в  нее.  Задними
ногами  вышвыривала  какие-то  коробки,  стружки,  мятые   газеты,   наконец
появлялась сама. Она пятилась из печки, повисала  и  осторожно  сползала  на
животе, и ее растопыренные ноги с черными  узенькими  ступнями  болтались  в
воздухе, нащупывая пол.
     Она принималась носить в угол  хлам  из  печки,  захватывая  по  дороге
траву и ветки, которые я для нее приготовила. А  я  тем  временем  сидела  у
окошка, колола орехи, раскладывала по кормушкам разную  снедь,  чтобы  потом
оставить в клетке, или смотрела на Агашу  и  вспоминала  Тишку.  Если  Агаше
случится когда-нибудь попасть в другие руки, полюбят ее сразу,  спокойно  ей
будет так же, как и со мной, а у меня не будет болеть сердце.
     И я была довольна, что сурчиха деятельна, здорова, во мне не  нуждается
и особой тонкости отношений у нас нет.
     Между тем хозяйка сада, где стояла клетка, не раз  уже  давала  понять,
что сурок - животное беспокойное. Вот кролики -  другое  дело.  Кроликов  не
видно, не слышно, а  сурок  гремит  в  клетке,  грызет,  надоедает  свистом.
Заговоришь с ним - он замолкает. Уйдешь - опять крик.  И  это  действует  на
нервы.
     Прогулки  по  комнате  продолжались.  Однажды  я  заметила,  что  Агаше
надоели обычные занятия, она слоняется в поисках нового дела.  Я  отодвинула
от стола табурет и на самый край - чтобы виднелась снизу - положила на  стол
ее любимую рваную варежку. А сама отошла, села у окна.
     Агаша  сразу  застыла,  всматриваясь,  соображая.   Потом   нетерпеливо
затопталась на задних лапах.  Передние  она  протягивала  вверх,  сжимала  в
кулачки, растопыривала и опять сжимала, и было видно,  до  чего  ей  хочется
достать варежку.
     "Попроси - я помогу", - мысленно сказала я. И сразу одернула  себя:  да
разве она обо мне вспомнит! Это не Тишка. И еще раз одернула: сурки  ведь  и
не способны на такую сообразительность.
     Но только это у меня промелькнуло, как Агаша опустилась на все  лапы  и
побежала ко  мне.  Немного  не  добежав,  она  вытянула  голову,  озабоченно
сказала мне: "У, у, у!" - и кинулась обратно.
     Я тотчас пошла к столу, вскочила  и  пошла,  а  она  спешила  туда  же,
путаясь у меня в ногах. Мы действовали до странности согласованно и  быстро.
Я встала на одно колено, Агаша  вскарабкалась  на  мое  колено  и  на  стол,
запихала в рот варежку  "Случайность,  -  ошеломленно  думала  я,  -  только
случайность".
     Агаша помедлила, прыгнула прямо со стола, ударившись о  пол  зубами,  и
вихрем понеслась с варежкой в угол. Я положила вторую  варежку  и  ждала,  и
опять Агаша бежала ко мне, звала, путалась в ногах, взбиралась на стол...
     На другой день после завтрака я  отправилась  не  на  пляж,  а  к  ней.
"Неужели у себя в стае, - думала я по дороге, - она вот так обратилась бы  к
другому сурку, а он пошел бы с ней и помог?" Я читала, как лисица  бросилась
однажды к человеку, спасаясь от погони. Но тут  не  смерть  грозит,  тут  не
паника,  при  которой  совершают  невероятное,  а  именно   потрясшая   меня
обыденность, как если бы мне сказали: "Слушай,  ты  повыше  ростом,  достань
вон ту вещь".
     Я боялась, что Агаша забудет вчерашнее, но вчерашнее  повторилось...  И
мне мало показалось этого, захотелось стать еще ближе,  чего-то  посерьезнее
захотелось, поважнее, и я спустилась с  высоты  своего  неудобного  роста  и
села на пол.
     Села в том углу,  где  она  складывала  свое  добро.  Когда  отодвигала
бумажки  и  тряпки,  она  протестующе  взвизгнула,  ударила  меня  по   руке
когтистой  лапой.  Но  я  все-таки  вторглась,  подтянула  Агашу   к   себе,
недовольную, раздраженную, и вдохнула сурчиный запах, напомнивший о Тише.
     Я придерживала ее под мышки.  Лапы  оставались  свободными,  она  могла
оцарапать мне лицо, и я наклонилась,  предпочитая  подставить  под  ее  лапы
темя. Агаша сердито таращилась в упор.
     Не зная, как расположить ее  к  себе,  я  по  какому-то  наитию  зубами
слегка сжала ей верхнюю губу. И вдруг под моими  ладонями  перестали  нервно
напрягаться ее мышцы, и Агаша закрыла глаза. Я куснула еще  и  остановилась.
Она  посмотрела.  Своими  чудовищными  резцами,  способными  крошить  доски,
взялась за мою верхнюю губу. Я зажмурилась. Она  осторожно  покусала.  Когда
она переставала, начинала я, а она молчала, не шевелясь.  Я  чувствовала  на
зубах ее жестко торчащие усы, шерстку между ними и  уже  определенно  знала,
что  приоткрылось  мне  сокровенное,  звериный  знак  симпатии,  быть  может
доверия, родственности...
     Я начала проводить с Агашей много времени, большую часть дня. Меня  уже
не оставляла мысль о ее благополучии, о том,  как  она  перенесет  зиму.  Ей
нужна земля. В земле содержатся всякие соли, минеральные  вещества.  Чего-то
Агаше не хватает, не случайно она  колупает  печку,  ест  известку  и  сухую
глину. Я принялась носить ей  землю,  песок,  свежую  глину,  куски  свежего
дерна с разнообразной травой - с клевером,  мышиным  горошком,  одуванчиком,
со стеблями и цветами иван-чая, рвала акацию. И подметала в сторожке  каждый
вечер перед уходом, чтобы не придрался хозяин. Все чаще, возвращаясь  в  дом
отдыха, беспокоилась, как бы он не обидел Агашу,  этот  самодур  и  пьяница,
которого боялись жена и уехавшие в пионерлагерь дети.
     Хмурым  ветреным  утром  в  саду  встретилась  хозяйка.  Смущенно,   но
решительно она сказала, чтобы я забирала сурка. Сама бы она ничего,  но  муж
ругается и что ни день, то у них скандалы.
     Мы стояли у клетки. Она говорила вполголоса, потому что ее муж, с  утра
подвыпивший, сидел неподалеку  на  траве.  Быстро  темнело,  казалось,  идет
буря. Кролики в сырых неубранных ящиках, затянутых  сеткой,  вели  себя  так
тихо, будто и они опасались неприятностей.
     Я  открыла  дверцу.  Агаша  полезла  ко  мне,  но  тут  же  вздрогнула:
обломилась и рухнула в малинник ветка.
     Хозяин  поднимался,  перехватывая  руками  по   стволу   березы,   жена
затравленно следила за ним. У нее  были  землистые  щеки  и  спекшиеся  губы
измученного человека.
     Начинался ливень. Хозяйка побежала к дому.
     В сторожке стояли сумерки. Я заперла дверь на  засов,  спустила  Агашу.
Посреди комнаты она с тревогой прислушивалась, как молотит по крыше. Я  тихо
окликнула ее:
     - Агаша!
     Она косолапо шагнула, я взяла ее на руки, села у окна.
     Перед окном тянулись провода. По одному, низко  обвисшему,  изъеденному
ржавчиной проводу бежала, обрывалась свинцовая капля. Вот  полетела,  следом
натекает, копится другая, и опять с неприятным чувством ждешь.
     Агаша  сидела  неподвижно.  Я  нагнулась,  чтобы   узнать,   куда   она
уставилась, а она подняла глаза, посмотрела на меня серьезно...
     Оказалось, она тоже следила за каплей.  С  верхнего  угла  окошка  вела
взглядом вдоль провода, ждала и  косилась  на  широкий  лист  крапивы,  куда
капля должна упасть.
     Я оперлась подбородком на теплую Агашину голову, глубоко вобрала  запах
ее меха.
     Так  мы   сидели,   слушая,   как   затихает   дождь,   и   переезд   в
тридцатиградусную жару в город, и путевка, использованная наполовину, -  все
было пустяком и не имело теперь значения.


СВОЯ НОША НЕ ТЯНЕТ

     - Пойми, - сказал Тарик, - я никогда не уезжал в такой панике.
     - Да понимаю, - сказала я, - но как  ты  себе  представляешь?  Чтобы  я
каждый день ездила, да копалась до ночи, да обратно, а утром мне работать?
     - Не обязательно каждый день.  Володька  же  остается.  Если  он  будет
знать, что ты можешь приехать, - это одно. А  без  контроля  сама  знаешь...
Мику с Фенькой я забираю, так что медведей не будет. Собаки едут все -  этих
тоже не будет.
     - А корм?
     - Ты  видела,  где  у  меня  рыба  и  мясо  хранятся.  И  овощи.  Овощи
обязательно мыть. Морковь вдоль нарезать, свеклу  -  помельче,  у  косуленка
рот узкий. Сереже рыбу тоже мыть...
     - О Сереже можешь не рассказывать. Волкам по два кило?
     - Обязательно. Следи, чтобы свою  норму  каждый  получал.  А  в  общем,
слушай. Ничего не надо. Последи, чтоб Володька...  Теперь  насчет  ключей...
Алло, ты дома? Я перезвоню, тут телефон нужен.
     Звонок.
     - Это я опять. В общем, ты Володьку знаешь. Можно  на  него  надеяться?
Так что приглядывайся, чего там, в клетках.
     - Да ладно, ну. Поняла же.
     - Да нет, ты слушай. Еще не все ты поняла...


x x x

     В детстве он рисовал, лепил, резал по дереву. Был принят в  Суриковское
училище, его прочили в скульпторы. У него  был  еще  и  абсолютный  слух,  и
голос, его учили музыке - как знать, он может вырасти пианистом.
     Кажется, будущее определено: человек родился с призванием к  искусству.
Родители могут  не  волноваться  за  своего  талантливого  сына.  Раздражало
только одно - Тарик много времени тратил на пустяки.
     Во втором классе  он  вздумал  завести  головастиков.  В  большом  тазу
устроил песчаные отмели, илистые топи; там росло, плавало и ползало  то  же,
что растет и водится вместе с головастиками в природе.
     Из мелочи, из чепуховых козявок они  вымахали  чуть  ли  не  с  грецкий
орех, шустрый орех с хвостом. У  них  появились  лапки.  Тарик  подумывал  о
другом жилье для них, со стенками повыше. Как обставить новое  жилье,  какая
понадобится еда, где ее брать - великое множество забот ему предстояло!
     Утром, соскучившись у пианино, Тарик вышел на балкон и запустил руки  в
таз.   Сдвинув   брови,   очень   серьезный,    он    чистил,    подправлял,
благоустраивал - он работал. И не слышал, как подошла мать.
     Она выхватила таз у него из-под носа.  Рывком  подняла  тяжелый  таз  и
выплеснула головастиков на мостовую с четвертого этажа.
     Тарик так и остался  сидеть  на  корточках.  С  его  рук  капала  вода.
Запрокинув голову, он не мигая смотрел матери в лицо... Прошло много лет,  а
она до сих пор помнит тяжелый взгляд восьмилетнего сына.
     Но воспитание продолжалось в том же духе. У  Тарика  жила  белая  мышь.
Кто-то обрубил ей хвост, и звали ее Куцая.  Много  раз  Тарик  держал  белых
мышей, но Куцая оказалась особенной. Она  отличала  шаги  и  голос  хозяина,
издалека чувствовала его приближение, а  такими  способностями  обладает  не
всякая мышь.
     ...Он открывает клетку. Куцая спрыгивает  на  подоконник,  суетится  на
краю, пока Тарик не подставит ей ладонь. Она ныряет  в  рукав,  и  на  плече
Тарик чувствует тепло ее шерстки. Цепляясь коготками за кожу на  его  груди,
она спускается за пазуху, и он смеется от щекотки.  У  Тарика  под  рубашкой
мышь укладывается спать.  Теперь  перепиливайте  его  тупой  пилой,  бубните
нотации хоть до ночи  -  он  неуязвим.  Он  не  один.  При  нем  собственный
карманный зверь, портативный зверь. Зверь - комик от природы;  стоит  только
взглянуть, как эта мышь моется или делает  важное  дело  -  капает.  Капает,
чистеха, только в одно место - в пепельницу.
     - Тарик, сложи ноты. Сколько раз тебе говорили - убирай за собой ноты!
     Тарик  не  слышит:  он  трясется  от  смеха.  Куцая  капает   серьезно,
сосредоточенно, надо видеть полную глубокой мысли мышиную физиономию  в  эту
минуту!
     Летом Тарика повезли на юг. Взрослые не разрешали, но он все-таки  взял
Куцую с собой. Однажды, вернувшись с пляжа, он нашел клетку  пустой.  Дверка
была приоткрыта.
     - Ты забыл ее запереть, - сказала мать. Но Тарик  отлично  помнил,  что
запер клетк