б - признак  юности  дятла  -  начал  у  него
чернеть.  Крик  повзрослел,  но  по-прежнему  оставался  небольшой,   легкой
птицей. И опять я подумала о зиме.
     Затем я увидела, как он встрепенулся, расправил и почесал крыло и  живо
перескочил с сучка на ствол. Он согнул шею так круто, что его  затылок  стал
острым, и взялся за работу. Как он долбил! Он что-то  выбивал  из-под  коры,
вывинчивал, вышибал, и тело его содрогалось,  а  хвост  каменно  упирался  в
ствол.
     Он повернул ко мне голову с широким  важным  лбом,  и  я  уловила,  что
выражение достоинства, свойственное этим птицам, появилось и у Крика.  Будто
он понимал, как лихо пришлось бы без  него  и  старому  дубу,  и  дряхлеющей
сосне, и что вообще лесу без дятла не жить...
     Я складывала листы бумаги - работу, сделанную мною  за  лето.  Но  куда
больше  радости  доставляла  мне  сейчас  другая   работа,   звуки   которой
доносились через стекло.
     За окном стучал дятел. Это работал Крик.


ДРЕВНЯЯ РАКУШКА АММОНИТ

     Хозяин  медведицы  Машки  летчик  Нагорный  служил  на  Сахалине.   Его
переводили в другую воинскую часть. Он не захотел расстаться с Машкой -  она
попала к нему медвежонком, прожила четыре года.  Нагорный  доказывал,  будто
медведь помогает на охоте. Крупные  хищники  избегают  его,  потому  что  он
сильней, а сам он летом никого не трогает. И если  взять  медведя  в  тайгу,
скорее увидишь оленя, либо косулю - они от медведя не бегут.  Мне  думается,
Нагорный привязался к  зверю,  а  охота  тут  ни  при  чем.  Но  человек  он
настойчивый, раз задумал - сделал.
     Он вез медведицу в клетке,  в  багажном  вагоне.  В  Москве  предстояла
пересадка. Нужно было перебросить медведицу  с  одного  вокзала  на  другой.
Кроме того, Нагорный собирался преподнести  музею  Московского  университета
двухметровый клык мамонта, найденный на острове  Врангеля,  древнюю  ракушку
аммонит величиной с колесо, выкопанную при  земляных  работах  где-то  возле
озера Баскунчак, и еще кое-какие окаменелости.
     Поезд прибыл ночью. Музей, конечно, был закрыт. Нагорный  позвонил  мне
с вокзала. Мы решили, что клык мамонта и остальное он завезет ко  мне,  а  я
после передам в университет.
     Я спустилась во двор встречать Нагорного.  Он  подъехал  на  грузовике.
Откинул борт. На платформе стояла клетка с медведем.
     - Узнаете? - спросил Нагорный.
     Конечно, Машку нельзя было узнать. Я  видела  ее  маленьким  скуленком,
который ныл, просился на руки, выклянчивал сладкое.  Я  находилась  тогда  в
командировке на Сахалине.
     Начали перетаскивать ко мне в  квартиру  вещи.  Было  поздно,  лифт  не
работал.  Ракушку  Нагорный  с  шофером  подняли  на  восьмой  этаж  вдвоем.
Постепенно перенесли все: клык мамонта, чурбашок - и довольно  порядочный  -
окаменевшего  дерева,   глыбу   каменного   угля   с   отпечатком   древнего
папоротника.
     Сошли вниз - прощаться. И тут Нагорный сказал:
     - Ну как мы с Машкой к вам в гости пожалуем?
     Он, я была уверена, шутит. Я ответила:
     - Милости просим.
     - А ведь побоитесь ее впустить. Мебель попортит.
     Через пять минут мы с ним обозревали мою комнату.
     - Кое-что  придется  убрать,  -  распоряжался  Нагорный,  -  на  всякий
случай. Стол давайте в середину. Кресло застелите чем-нибудь. Морковь у  вас
есть? Ага, бублики!
     По лестнице поднимались  вчетвером.  Впереди,  оглядывая  двери  спящих
квартир, шла я. Ужас как я боялась, чтоб кто-нибудь из соседей не  появился!
За мной двигался Нагорный с Машкой на цепи. Последним - шофер.
     Распахнув обе двери, входную и ту, что вела в комнату,  я  взбежала  по
лесенке, упиравшейся в запертую чердачную дверь. Медведица охотно  прошагала
с хозяином восемь этажей, но перед входом попятилась и села.
     - Ну, Ма-ашка! Ну, ну! Не трусь, не  трусь!  -  приговаривал  Нагорный,
поглаживая медведицу и подавая ей сахар.
     Меня удивили слова Нагорного. Такая зверюга - и  трусит?  Чего  ей  тут
бояться, могучей медведице?
     Наконец  они  вошли  в  квартиру.  Мы  с  шофером,  переступая   порог,
обменялись взглядами. Слегка обалделый был у шофера вид. У нас, думаю,  было
одинаковое выражение на лицах.
     Под ярко горящей люстрой у меня в  комнате  сидит  в  кресле  настоящий
медведь. Навис над столом косматой горой -  и  стол,  за  которым  умещается
одиннадцать человек  гостей,  выглядит  маленьким.  Один  только  медведь  и
кажется настоящим, остальное  -  игрушечным:  стульчики,  тахтица,  шкафчик,
кукольные книжечки в нем.
     Машка с аппетитом хрустит морковью. Обронив  на  пол  зеленый  огрызок,
берет  из  миски  бублик.  Медвежья  лапища  с  кривыми  железными   когтями
деликатно держит  бублик.  Рот  приоткрывается  чуть-чуть,  зубы  откусывают
понемножку. Зверь ведет себя за столом безукоризненно. Ест без жадности.  Не
торопясь. Разглядывая бублик своими медвежьими глазками. Хозяин сидит  возле
Машки и тоже ест бублик. Мы с шофером стоим  в  дверях.  Мы  уже  освоились,
осмелели. Начинаем обмениваться впечатлениями...
     Машка сидела к нам левым боком, в профиль. Справа  от  нее,  за  спиной
Нагорного, - зеркало, трельяж с тумбочкой. Машка повернула голову  вправо  и
перестала жевать. Пошевелилась - и в зеркале  пошевелилось.  Мех  у  нее  на
холке поднялся дыбом. Вмиг она очутилась на столе. Она глядела в  зеркало  и
пятилась. Задние ноги соскользнули, Машка попыталась удержаться  и  передней
лапой хватила по миске. Морковины стрельнули по комнате, миска загремела  об
пол. Машка с ревом ринулась  со  стола.  Нагорный  ухватил  ее  за  ошейник,
бросился на нее верхом,  желая  остановить,  но  его  подошвы  скользили  по
паркету.
     - Бегите! - закричал он.
     Мы с шофером так и прыснули прочь. Из кухни слышали  медвежье  мычание,
скрежет цепи по косяку.
     Мы выскочили на площадку.  Далеко  внизу  неслась  медведица.  За  ней,
схватившись за цепь и за перила, ехал на ногах хозяин, и его каблуки  дробно
отсчитывали ступени.
     Когда я выбежала на улицу, Машка была уже в клетке.  Как  удалось  туда
водворить ее так быстро - не  знаю.  Она  металась  перед  решеткой,  нервно
поревывая.
     Нагорный сидел в кузове на борту, рядом  с  клеткой,  и  курил.  Увидев
меня, он подмигнул. Чуб у  него  прилип  ко  лбу.  Он  выглядел  деревенским
парнем, который нарубил дровишек и отдыхает, довольный.


     Ракушка и мамонтовый клык так и остались у меня - музею они  не  нужны.
В музее все есть.
     Когда знакомые спрашивают, что это за вещи, я вспоминаю Машку, как  она
приходила в гости, как  я  вернулась,  проводив  ее,  в  свою  разгромленную
комнату, прибралась, - и впервые не понравилось мне дома.
     Я поняла, что жить мне надо не в городе.  Где-нибудь  при  лесничестве,
при таежном кордоне, что ли.
     Но как оторваться от города, если тут родился,  тут  все  твои  друзья,
твой дом!
     А часто теперь ночами я представляю, как утром отворила бы  двери  -  и
сразу передо мною лес...


ВАНГУР

     Запала мне в душу Сожва! Что в ней хорошего,  в  Сожве?  Холодна  здесь
река Печора. Обрывисты, круты ее берега, между избами Сожвы свободно  гуляет
ветер. Лето здесь коротко. В сентябре  снег,  и  в  мае  снег.  Поглядишь  с
одного  берега  на  другой:  взбираются  по  откосу  дома.  Через  ручей  по
спичке-бревну ползет маленький человечек. Перебрался и  лезет  по  тропке  в
гору. И спускается опять, и переползает через второй ручей.
     Внизу у воды сидит собака. Она давно  лает,  в  ее  голосе  прорывается
отчаяние. На  той  стороне  ее  дом,  или  туда  уплыл  хозяин.  Снег  валит
шапками - первый в году снег. Он летит косо и тонет в ледяной воде.
     Собака  замолкает.  Она  входит  в  воду.  Ее  белая  голова   медленно
удаляется. Острые уши прижаты к затылку. Все дальше, дальше  одинокое  белое
пятно на черной воде.
     Снег редеет. На том берегу из леса к реке сползла широкая  дорога.  Это
Посохинский тракт. В старое время купцы вывозили трактом с Печоры пушнину  и
рыбу. Триста верст от Сожвы до города Посохино.
     Не дотянув до воды, тракт расплывается  лугом,  зарастает  кустарником,
его перегораживают плетни да огороды. Но вверху он раздвинул  чащу,  и  там,
на взгорье, показывается человек. Если б  человек  стоял,  он  затерялся  бы
среди поздней побуревшей листвы. Но он идет. Даже из такой дали  видно,  как
легка его походка. За плечом угадывается ружье.
     Человек начинает спускаться, а над ним еще кто-то  выступает  из  лесу.
Сперва не разберешь, что там движется. Но снег стихает. Проясняется  тяжелая
вода Печоры, солнце бежит по склону. На дороге - лось.
     Человек идет, и лось идет.  Хватаясь  за  ветки,  оскользаясь,  человек
шагает вниз, и лось  шагает.  Человек  останавливается.  Достает  что-то  из
кармана. Зверь тянет к нему длинную голову с лопатами-рогами.
     ...Собака выбирается на отмель и  встряхивается.  Всходит  наверх,  еще
отряхивается и  стоит,  глядит  куда-то.  У  нее  точеная  морда  и  клубком
уложенный на спину хвост.
     Собака  носится  по  лужайке.  Она  лает,  и  слышен  ее  возбужденный,
окрепший голос.
     А кругом тайга. Гущина и болота. Кругом беломошные  светлые  боры,  где
сосны, одна от другой поодаль, высятся торжественными колоннами.


1

     В Сожве выращивают ручных лосей. Когда я туда приехала, на  ферме  было
восемь маленьких лосят. Они были так похожи друг на друга,  что  я  отличала
только троих: самую рослую - Умницу, самую красивую - большеглазую  Бирюсину
и Вангура - самого мелкого.
     На  ферме  отбирали  здоровых,  крупных,  послушных  животных,   а   от
строптивых и слабых старались избавиться.  Таких  лосей  иногда  отсылали  в
зоопарки. Звероводы вообще мелких  не  любят.  Мелкий  чаще  болеет,  с  ним
больше  хлопот,  а  вознаградит  он  за  хлопоты,  выровняется  или  нет   -
неизвестно.
     Если начать лосенка выкармливать, когда ему не больше пяти  дней  и  он
не успел привыкнуть к своей матери, он на всю жизнь привяжется  к  человеку.
Но попробуйте выходить сосунка!
     Кажется, напоить лосенка  очень  просто.  Надеть  соску  на  бутылку  с
теплым молоком и дать. Но  звериных  сосок  не  бывает,  а  детские  слишком
тонкие. Детские соски часто слипаются. Лосенок наглотается воздуха,  бока  у
него раздуются, всего его разбарабанит.
     Тогда  хорошенько  моют  руки  и  подносят  лосенку  палец,   смоченный
молоком. Лосенок сосет палец,  а  руку  тем  временем  опускают,  и  лосенок
нагибается  за  рукой.  Рука,  ладонью  вверх,  лежит  в  миске  с  молоком.
Высовывается только один палец - удобнее выставить безымянный, -  и  лосенок
начинает втягивать молоко с пальца. Так  он  постепенно  привыкает  пить  из
ведерка.
     А  бывает,  что  не  заставишь  его  брать  соску.  И  палец  брать  не
заставишь. И из миски он не хочет. А его по пять раз в сутки надо поить,  не
то случится беда. Лосята ведь очень нежные!
     Так было и с Вангуром, самым  мелким  на  ферме.  Он  всех  замучил,  и
придумали его поить без  соски.  Бутылку  засовывали  поглубже  ему  в  рот,
молоко лилось и волей-неволей  приходилось  ему  глотать.  Остальные  лосята
давно приучились к ведру, а Вангур привык к поднятой бутылке и  все  тянулся
вверх, шагал во время кормежки на задних  ногах,  норовя  передние  опустить
человеку на плечи.
     У Вангура был отличный аппетит. Он будто знал, что  ему  нужно  догнать
других лосят, и он старался. Но в росте все равно отставал. Возле фермы,  на
стене избы - кормокухни, для лосят  были  подвешены  кормушки.  При  мне  их
меняли. Семерым новые корытца оказались впору, а Вангуру край  резал  горло,
и плотник был недоволен, когда пришлось отбивать корыто и прибивать пониже.
     Каждый день лосят выгоняли в лес.  Сначала  они  паслись  у  берега.  В
шестом часу утра, когда туман еще скрадывает на том берегу  черные  кедры  и
золотые лиственницы, Оля идет по узкой ныряющей тропке над  рекой.  За  ней,
срывая на ходу румяные листья шиповника и  малины,  лениво  тянутся  лосята.
Оля ведет их за собой, потом прячется в кусты, и лосята продолжают путь  без
нее. Они уходят в прибрежную тайгу,  и,  бывает,  с  реки  увидишь  лосенка,
наставившего на лодку большие уши.
     К вечеру  их  встречают.  Иногда  за  ними  идут  далеко,  дальше  того
песчаного пляжа, на  котором  однажды  я  видела  след  выдры.  А  чаще  они
возвращаются сами. Вангур прибегает первым, и это всех  сердит,  потому  что
он не добирает на выпасе зеленых кормов и путает рабочий  режим  фермы.  Нет
еще трех часов,  а  лосенок  обследовал  пустые  кормушки  и  мечется  перед
запертыми воротами.
     Заведующий фермой Алексей  Алексеевич  Корышев  говорит,  что  виновата
работница фермы Лукманова. Даша Лукманова виновата, что ее брат Федя  балует
и сбивает с толку Вангура. Тропа ведет мимо избы Лукмановых.  Лосенок  знает
Федино  окно,  и,  если  приглядеться,  увидишь  под  окошком   покорябанную
копытами стену. Это Вангур тянулся за хлебом.


2

     Вангур так часто попадал в  беду,  что  оставалось  только  изумляться.
Почему именно Вангур ободрал себе бок? Почему он один в субботу не  вернулся
домой и ночевал где-то в лесу? Почему он, а не другой лосенок  занозил  себе
ногу?
     Вангура повалили на сено, и  Оля  с  Катей  налегли  на  него.  Алексей
Алексеевич разрезал  ему  подушечку  под  копытом  и  оттуда  извлек  занозу
толщиной с  карандаш.  Алексей  Алексеевич  ругал  лосенка,  и  Оля,  стоило
Вангуру шевельнуться, принималась ворчать. А  я  думала:  за  что  они  его?
Беднягу режут, а он молчит. Он терпит. Не знаю, как повели  бы  себя  другие
лосята, но этот умел переносить боль.
     Вангура перебинтовали и поместили в маленький загон около  лаборатории.
Теперь он не ходил в тайгу. Его товарищи,  звеня  колокольчиками,  пробегали
мимо, а он смотрел на них большими наивными глазами.
     Я иногда навещала лосенка. Ни разу он не поднялся на мой зов -  а  ведь
он меня прекрасно знал. Я убедилась в этом раньше, в тот день,  когда  лосят
решили выгнать на новое место - не вдоль реки, а от реки вверх,  по  тракту.
След в след за Дашей и Олей я  огибала  вязкие  лужи,  ступая  по  скользким
валежинам, по краю мягкого мохового болота. Позади остался  лабаз  -  доска,
прибитая высоко между двумя  густыми  елями.  Если  влезть  туда  и  застыть
недвижимо среди ветвей, многое увидишь.  Не  только  птицу  и  белку.  Может
выйти медведь (замри тогда!). Может и куница  мелькнуть,  желанная  в  Сожве
гостья.
     В тайге я часто думала, что мне  делать,  если  повстречается  медведь.
Волка и росомаху я не боялась встретить, а медведя - боялась.
     Я спросила девушек о медведе. Даша ответила:
     - Чего делать? Своей дорогой идти потихоньку, да и все. Ему если  надо,
он так и так догонит.
     Узнав по следам, куда ушли  лосята,  мы  свернули  направо,  на  старую
лесовозную дорогу. Даша и Оля по очереди звали лосят, и вскоре они  выбежали
к нам. Вангура среди них опять не было.  Даша  и  Оля  увели  семерых,  а  я
осталась искать злополучного восьмого.
     В Сожве каждый - следопыт. По  сухой  ли,  по  размокшей  земле  прошел
зверь, моховым болотом или чащей -  след  прочтут.  И  я,  проведя  в  Сожве
немного времени, уже смогла разобраться, где  лосята  шагали  спокойно,  где
побежали, забирая к лесу, и где потом, метров  через  двести,  один  из  них
вернулся на дорогу.
     Какая тишина стояла в осенней тайге! Лес молчал, будто окаменел,  и  ни
ветер, ни белка ни разу не шевельнули ветку.  Высоко  в  небе  плыли  четыре
большие птицы. Это тянули к югу, отлетали хищные птицы канюки...
     Дятел коротко ударил по сушине, и я остановилась посмотреть  на  дятла.
Он слетел на сучок, улегся на нем и задумался, и странно было  видеть  такую
деятельную птицу неподвижной.
     Надо было звать Вангура, а мне почему-то не  хотелось  подавать  голос.
Казалось, я вспугну  кого-то  притаившегося  или  привлеку  чье-то  недоброе
внимание.
     Я крикнула:
     - Вангур!
     И услыхала, как оборвался мой голос. Тогда,  пересилив  себя,  подражая
звероводам, я изо всех сил, протяжно и на одной ноте закричала:
     - Вангу-ур, скорей, скорей, скоре-е-ей!
     У  дороги  стояла  сломанная  сосна.   Она   переломилась   посередине,
сложилась вдвое,  ее  верхняя  половина,  удерживаясь  на  последней  щепке,
обвисла вниз. Порыжевшей мертвой макушкой сосна  касалась  своих  корней.  И
всюду, куда ни глянь, торчали  гнилые  пни,  валялись  упавшие  деревья  или
стояли, наклонясь, те, которым  время  было  падать,  но  они  цеплялись  за
соседей и удерживались кое-как.
     - Вангур... - снова начала было я, как вдруг далеко  впереди  от  серых
стволов отделилась маленькая серая капля. Тоненькая,  едва  различимая,  она
двигалась и нарастала, и я разглядела, что это бежит лосенок.
     Он летел, отчаянно  звеня  колокольчиком.  Он  был  узким  в  груди,  и
коленки  его  длинных  ног  были  тесно  сдвинуты,  но  копыта   он   широко
разбрасывал на стороны и бежал размашисто, с легкостью и стремительно.
     Я поскорее достала хлеб. Лосенок чуть не сшиб меня грудью.  Он  взвился
передо мной на дыбы и забил в воздухе передними копытами. Я отшатнулась.  Он
подскочил с вытаращенными глазами, со вздыбленной  холкой  и  дыхнул  мне  в
лицо чем-то горьким и свежим. Выхватил хлеб и кинулся по дороге к дому.
     Я побежала за ним. Он  вжался  в  кустарник,  спрятался  за  поворотом.
Увидел меня, выпрыгнул  и  понесся  дальше.  Я  бросилась  вдогонку,  но  он
показался снова. Он летел обратно и на бегу сделал фокус, какого  я  еще  не
видывала. Одновременно выкинул в стороны задние ноги,  левую  высоко  влево,
правую вправо, и я окончательно  поняла  его.  Поняла,  как  он  тревожился,
отстав от своих, и как рад, что встретил меня в незнакомом глухом углу.


3

     Выйдя однажды из лаборатории, мы с Дашей решили навестить Вангура.
     Ферма  ведет  научную  работу,  поэтому  в  лаборатории,  кроме   всего
прочего, хранятся дневники. В  них  записано,  сколько  лосята  прибавили  в
весе, какой у них рост, как они себя ведут, когда  их  начинают  приучать  к
уздечке. Там я прочитала, что в последний раз,  двадцать  первого  сентября,
Умница весила 113 кг, а Вангур - 66. И что рост Вангура в холке только  метр
и десять сантиметров.
     Мы направились к лазарету. Перед нами,  тоже  к  загончику,  шел  Федя,
Дашин брат. В ясные дни Вангур нежился на солнышке, и  сколько,  бывало,  ни
зовешь его, он  и  ухом  не  поведет.  Поэтому  я  удивилась,  когда  Вангур
поднялся и проворно заковылял к калитке, едва парнишка его окликнул.  Только
потом я узнала, что летом, в школьные каникулы, Федя от лосенка не отходил.
     Мы с Дашей остановились у калитки. Лосенок  теснил  мальчика,  чуть  не
наступая ему на ноги, а Федя доставал хлеб. Даша спросила брата с усмешкой:
     - Все растишь?..
     Тот ничего не отвечал.
     - Знаешь, сколько весит? - продолжала Даша. - Шестьдесят шесть!  Умница
вдвое против него весила!
     - Ну и что? - пробурчал Федя.
     - А то! Зима на носу! Зимовать  как  будет?  Пьет  -  отстает,  идет  -
отстает. Лентяй, и попадет в беду. Я таких не жалею!
     - Он не лентяй... Послабже других, верно.
     - А нам таких не надо!
     Мальчик больше не спорил.  Он  поглаживал  лосенка,  нащупал  и  что-то
извлек заботливо, какую-то колючку из шерсти, и мне запомнилась его рука.  С
короткими пальцами  и  широкой  ладонью,  темная,  огрубевшая  детская  рука
прочесывает рассыпчатую холку Вангура...
     После я спросила Дашу:
     - Зачем вы с ним так?
     Она ответила:
     - Чтобы слюнтяем не рос! Больно жалостливый!
     - Так хорошо ведь, что он жалеет.
     - Я сама жалею, - сказала Даша, - так чего делать? Ферма лучших  должна
отбирать. Мать у Вангура не молочная, отец неизвестно какой, он  от  дикого.
Мелкий, вялый, бесхарактерный! Не жить ему у  нас!  Чт