обы  Федька  не  ревел
тогда!
     Множество раз я наблюдала, как Даша  нянчится  с  Вангуром,  и,  думаю,
нелегко теперь ей давалась рассудочность.
     Но он в самом деле был особенным, этот Вангур!  Я  не  забуду,  как  он
держался  в  тот  вечер,  когда  не  вернулась  Умница.   Оля   с   Алексеем
Алексеевичем ушли искать Умницу. Лосят покормили, завели во двор, и они  там
отдыхали. Одни переминались  с  ноги  на  ногу,  другие  разлеглись,  жевали
задумчиво. Только Вангур тревожно ходил  у  ограды  с  той  стороны,  откуда
должна была появиться Умница. Он отрывисто,  тонко  постанывал:  "М...  м...
м..."
     Смолкал затаив дыхание,  наставив  к  лесу  уши.  И  продолжал  шагать,
огибая лежащую Бирюсину и вскрикивая жалобно: "М-а! М-а! А!"
     Один из всех он чувствовал неладное.
     Я сказала Даше:
     - Мне тоже  нравится  Вангур.  Алексей  Алексеевич  вытаскивал  у  него
занозу - его режут, а он молчит.
     - Лоси вообще терпеливы,  -  возразила  Даша,  -  покричи-ка  в  тайге,
раненный! Съедят!
     Она была права. Работники лосефермы - звероводы,  селекционеры  -  были
правы. И о Вангуре Даша знала  больше  моего.  Она  лучше  понимала  зверей.
Может быть, и жизнь понимала лучше. Да и что я стала бы  объяснять?  Что  из
восьми лосят именно этот - самый... ну, тонкий? Что  не  один  человек  -  и
животное может обладать душевной прелестью?
     Это не имело значения для фермы и не могло помочь Вангуру.


4

     Не знаю, судьба ли мне еще побывать в Сожве. Очень уж  она  далека.  На
самом краю света. За ней - тайга, тайга да одинокие избы-кордоны в тайге.
     Чаще  других  я  переписываюсь   с   Елизаветой   Николаевной,   старой
учительницей,  которая  приехала  на  Печору,  когда  не  было  самолетов  и
добирались до Сожвы почти месяц. У крыльца Елизаветы Николаевны кого  только
не увидишь! Она подкармливает птиц, собак, лошадей - обе сожвинские  лошади,
бывало, топчутся у ее дома.
     Недавно пришло письмо от Алексея Алексеевича:  "В  Сожве  без  перемен.
Зима только что наступила, морозов ниже -23o еще не было. Река не  стала.  У
нас откололи  и  повернули  поперек  реки  льдину  от  забереги,  тем  самым
установили пешеходную связь с противоположным берегом..."
     Два года время от времени я получаю такие спокойные письма. И  вдруг  в
один день приходят сразу два письма,  в  обоих  одна  и  та  же  вырезка  из
местной газеты. Заметка озаглавлена:


ЛОСЬ СПАС ЧЕЛОВЕКА

     И я узнаю, что бесхарактерный, лентяй, самый слабый,  "уши  длинные,  а
толку нет", в самом деле спас человека...


x x x

     На ферме не случайно одомашнивают лосей.  Лосиху  можно  доить,  у  нее
хорошее молоко. По захламленной тайге и болоту,  где  лошадь  увязнет,  лось
пройдет. Когда надо подлезть под зависшее дерево, лось пригибается, не  хуже
лошади оберегая вьюки на спине.
     Вангура, когда он вырос, отдали в геологическую партию носить вьюки.
     Прошлый Новый год несколько молодых охотников из Сожвы, и Даша  с  Олей
в их числе, встречали в лесу.  Новогоднюю  ночь  они  провели  в  охотничьей
избушке, а на другой день, захватив пару зажаренных глухарок, отправились  к
геологам, в ту партию, где трудился Вангур. Даше  и  Оле,  кстати,  хотелось
посмотреть на Вангура.
     На полянке у костра возились  ребята  из  партии,  тоже  жарили  птицу.
Сожвинские только заговорили с  ними,  как  увидели,  что  идет  лось.  Даша
окликнула его - он так и кинулся.  Он  через  костер  шагнул  к  Даше,  и  в
воздухе запахло паленой шерстью. Я догадываюсь, что Даша была тронута,  хотя
в письме она сдержанна, как всегда. Она рассердилась, увидев  потертости  на
спине Вангура, и с начальником партии произошел неприятный разговор. Тем  не
менее  сожвинская  компания  осталась   у   геологов,   чтобы   второй   раз
отпраздновать Новый год.
     Гуляли в бараке.  Опять  зашла  речь  о  Вангуре,  и  начальник  партии
вздумал лося пустить в дом... И вот высится над столом длинная  голова  и  с
худой горбоносой морды доверчиво глядят на людей прекрасные звериные очи.
     - Виноваты перед тобой, Вангур, - говорил начальник, - давай  угощайся,
малый. Чего тебе?
     Он протягивал миску соленых огурцов,  а  лось  нюхал  и  трогал  огурцы
своей мягкой губой.
     Вскоре  после  того  стало  известно,  что  Вангур  пропал.  Он  стоял,
привязанный, у барака, и подходившие чужие геологи в темноте приняли его  за
дикого. В него стреляли. Он порвал ошейник и ушел, оставив  на  земле  много
крови.
     Лоси, выросшие на ферме, вольно живут в тайге. Ручные лоси не дичают  и
к зиме обычно возвращаются домой.
     Вангур не вернулся ни летом, ни зимой, он остался жить среди диких.  Но
один раз Даша видела его.
     Известно, что лоси не терпят детей. Вероятно, ребенка из-за  маленького
роста лось принимает за зверя, который  тоже  ведь  низко  стоит  на  ногах.
Когда из Сожвы отправляют лося в какой-нибудь  зоопарк,  в  сопроводительной
бумаге обычно пишут: "Строг к детям".
     В  Каменке,  куда  Даша  приехала  по  делам,  она   обомлела,   увидев
лося-быка,  возле  которого  вилась  детвора.  Четырех-пятилетние  ребятишки
вопили и шныряли у его ног, а лось медленно шел,  переступая  через  одного,
отбрасывая копыто, чтобы не задеть другого.
     Они его не боялись, не потому ли он так необычно  вел  себя  с  детьми?
Хотя у этого лося могли быть на то и особенные причины...
     Даша  сфотографировала   Вангура.   Алексей   Алексеевич   Корышев   не
расстается с фотоаппаратом, и его ученики тоже. Даша  прислала  мне  снимок.
Этот снимок,  окантованный,  я  повесила  в  комнате.  Вангур  стоит  боком,
обернувшись к аппарату. Можно понять, что он  легковат  для  своих  лет,  но
шерсть у него лоснится, и молодые, одетые в бархат рога  венчают  голову.  У
него худая нервная морда, а глаза смотрят доверчиво и тревожно.
     На спине и на боку у Вангура светлые  пятна.  Одно,  побольше,  -  след
вьюков. Другие - от пуль... Как с горечью пишет Даша, "не одну втолкали  ему
пулю под шкуру". На Вангура люди охотятся. Раненный, он прячется,  терпит  и
молчит, как умел терпеть и молчать еще маленьким.
     Затем вот что случилось в Сожве. Повыше Сожвы на Печоре есть  Ушманский
кордон - изба, где живет лесник с семьей. Младшему  из  детей  четыре  года.
Самостоятельный, как все ребята на Севере, парнишка принес  из  дому  весло,
сумел отвязать лодку.  Родители  хватились  не  сразу.  Лесник  бросился  на
поиски, передав по рации в ближайшие поселки, что случилось несчастье.
     Наутро и Федя Лукманов решил обследовать  местность.  Он,  оказывается,
рассудил, что мальчонка мог сойти на землю, а лодку  могло  затопить.  Следы
занесет снегом - и мальчик  замерзнет.  Федя  хотел  осмотреть  левый  берег
Печоры, на котором Лукмановы живут, и засветло вернуться домой.
     Когда Федя отправился в путь, ушманского беглеца уже  нашли,  живого  и
невредимого, но Федя этого не знал.  Дома  считали,  что  после  школы  Федя
засиделся у кого-нибудь из ребят. Мне пока известны не  все  подробности.  Я
знаю, что Федя растянул ногу, а зайти успел далеко. Вечер и ночь  он  провел
в зимней тайге. Под утро увидел лосей, без колокольчиков,  -  наверное,  это
были дикие лоси. Федя все-таки стал их звать, и великое  счастье,  что  один
из них оказался Вангуром.
     Как Федя вскарабкался на спину Вангура и как удержался  -  не  понимаю.
Люди, которые объезжают лосей, рассказывают, что даже в  седле,  с  уздечкой
на лосе  удержаться  трудно.  Лось  нагибается  сорвать  листок,  и  как  ни
хватайся - летишь через его голову с клоком шерсти в кулаке.
     Для меня загадка еще и то, почему Вангур, которого ни  раны,  ни  голод
не пригнали к  людям,  в  этот  раз  пришел  домой.  Я  показывала  знакомым
газетную вырезку. Описывала им характер  Вангура.  Зоологи  утверждают,  что
ничего невероятного в этой истории нет.
     Но я без волнения не могу себе представить, как через тайгу в  морозной
утренней мгле идет лось. Как он дышит паром. И как пригибается под  зависшей
сосной, оберегая ношу на своей спине.


5

     Елизавета Николаевна пишет, что она беспокоится, как теперь поступят  с
Вангуром. Он от маломолочной лосихи и не из крупных.
     Оля  пишет,  что  Вангур  "замечательный  у  нас  парень"   и   Алексей
Алексеевич надел на него два новых крепких ошейника с колокольчиками.  Чтобы
издалека было слышно: лось домашний, трогать его нельзя.
     А сам Алексей Алексеевич в письме возмущается,  что  за  два  с  лишним
года Вангур не отстал от дурной привычки. Топчется под окном  у  Лукмановых.
Мальчишка лежит больной, зайдешь  навестить  -  на  стекле  во  льду  Вангур
продышал кружок и там виднеется его заиндевелая морда.


ДВОЕ

     Нехоженым, закаменевшим снегом забрало мосток, ручей под ним  и  тропу.
Ознобленно топорщится кустарник, жгучий  ветер  гонит  по  сверкающей  ледне
сухой прошлогодний лист. Мороз.
     Хорь затаился, припал к земле. Он заприметил лунку у корня старой  ивы,
где вылезают полевки, и знал, что им уже время и скоро  они  появятся.  Хорь
не ел вторые сутки и потому охотился, хотя  не  чувствовал  голода.  Он  был
болен.  Вчера  целый  день  он  спал,  забравшись  в  трухлявый,  заваленный
ельником пень, ночью, поглядывая безучастно, слонялся по лесу, своим  следом
вернулся к лежке и продремал до рассвета. Сейчас  он  вышел  на  добычу,  но
тело у него ломило, и он хватал снег горячим ртом.
     Хорь слышал, как глубоко под сугробами льется  ручей,  и  ему  хотелось
жаркого лета, хотелось кислой лесной костяники, и опять клонило в сон.
     Он открыл глаза и увидел полевку.  Полевка  высунулась,  осмотрелась  и
осторожно выбралась на снег. Стараясь, чтобы не бугрилась спина,  хорь  стал
подбирать задние лапы для прыжка. Он ждал, чтобы  запах  полевки  раздразнил
его, но, когда запах донесся, почувствовал отвращение.  Он  поел  бы  теперь
ягод, а не мяса.
     И все-таки он заставил себя сжаться и  удобно  упереться  ногами.  Пора
было прыгать. Но хорь имел странную привычку часто оглядываться:  он  жил  с
постоянным  ощущением,  что  на  него  могут  напасть  сзади   и   в   самую
неподходящую минуту - отбивался ли он от  ястреба  или  оголодавшей  лисицы,
охотился ли, отдыхал, -  он  не  мог  отделаться  от  ощущения,  что  кто-то
подкрадывается.  И  сейчас,  перед  тем  как   метнуться,   хорь   медленно,
выворачивая шею, не отрывая  головы  от  снега,  оглянулся.  За  ним  лежало
пустынное поле. Тогда он кинулся.
     Он упал возле ствола, и зубы его сомкнулись точно над тем  местом,  где
только что  сидела  полевка,  -  она  еще  была  там,  когда  он  летел.  Он
сообразил, что промахнулся.
     Раньше он никогда не промахивался.
     Хорь сунул голову в лунку.  Перебивая  неприятный  мышиный  запах,  шел
снизу крепко настоянный  грибной  дух  отдыхающей  земли,  а  летние  следы,
оставленные на занесенной тропе человеком, напоминали о тепле.
     Скользя по ледяному насту, щурясь, на ходу остужая  снегом  воспаленный
язык, хорь перебрался через ручей и вступил в лес. Он двигался  не  целиной,
а дорогами, нагнув голову, с  усилием  разбирая  по  пути  привычные  знаки,
подолгу задерживаясь на перекрестках.
     Перед ним открылась река. Она была стянута льдом, а в  середине,  ближе
к тому берегу, чернела полынья. Хорь приподнялся  на  задние  лапы,  застыл,
присматриваясь, и спустился на лед.
     Тут было утоптано, поблескивало рыбьей чешуей, а от  недавнего  костра,
от угля, еще исходило тепло.  Ему  попалась  хлебная  корка.  Он  обнюхал  и
вцепился в нее зубами. Держа ее во рту, оглянулся на всякий  случай  и  стал
есть не спеша, наслаждаясь. Он  не  едал  хлеба,  но  никогда  мясо,  живое,
трепещущее, вызывающее острое,  неутолимое  волнение,  не  доставляло  такой
радости, как спокойный вкус хлеба. Он съел, поискал еще,  ничего  больше  не
нашел и двинулся дальше.
     Узкая тропа тонула в снегу, и всюду:  на  крупных  тяжелых  следах,  на
вздымавшихся  по  сторонам  наметах,  даже  в   воздухе   -   прочно   стоял
человеческий запах. Хорь не переносил людей,  но  чем  дальше,  тем  сильнее
тянуло дымом и теплом, и он не шел теперь, а скачками бежал.
     Лес расступился, хорь свернул в кустарник. Перед ним была  поляна.  Над
притихшей небольшой избой, с аккуратной  поленницей  дров  у  крыльца,  чуть
приметно, успокоительно дымилась труба.
     Хорь перебежал  открытое  место  и  ступенька  за  ступенькой  влез  на
крыльцо. Дверь была приотворена, но он не вошел в нее, а прополз в щель  под
дверью и оказался  в  темных  холодных  сенях.  Другая  дверь  была  закрыта
плотно, но оттуда манило желанным теплом, и он долго  искал  входа;  наконец
нашел его наверху, под потолком, взобрался туда, головой вытолкнул войлок  и
на мягких лапах спрыгнул в  комнату.  И  как  только  опомнился,  встретился
взглядом с человеком.
     Человек этот, старик с  трубкой  во  рту,  сидел  у  дощатого  стола  и
работал -  стол  был  завален  исписанной  бумагой.  Услышав  шорох,  старик
оглянулся, а хорь замер, расставив лапы, изогнувшись  после  прыжка,  и  оба
смотрели один на другого не шевелясь. Печка с  распахнутой  дверцей  пылала,
мелкие угли сыпались через решетку вниз и там тлели в глубине, и пар шел  от
кипящего котелка.
     - Вон кто пожаловал! - удивленно произнес старик.
     Он поднялся, огромный, с могучими плечами, а хорь  забился  под  лавку,
прижался к стене, оскалился. Но большие руки надвинулись на него дружески  и
бесстрашно, и хорь дал себя взять. Старик достал блюдце,  плеснул  молока  и
подсунул хорю, по-кошачьи  сидевшему  у  него  на  руке.  Тот  стал  лакать,
останавливаясь,  вздыхая  утомленно,  и  один  раз  поднял  голову  и  цепко
уставился прямо в глаза человеку.
     - Ну, ну, - проговорил старик, и хорь опять уткнулся в блюдце.
     И, словно зная про него все, старик отломил кусок хлеба.  Но  хорь  уже
не мог есть. Он только подобрал под себя хлеб и закрыл глаза. Старик сел  за
стол, придвинул бумагу, взялся за карандаш. Работая, он поглядывал на  хоря,
спавшего у него на коленях, покачивал  головой  и  воображал  себе  страшную
жизнь, пригнавшую зверя в человеческое жилье.
     Хорь пробыл у старика четыре  дня.  Чтобы  поесть,  ему  не  надо  было
рыскать и выслеживать, а  чтобы  отдохнуть,  не  приходилось  прятаться.  Он
никогда никому не доверял, только боялся и ненавидел. Даже своих  не  любил.
Он бился за самку, и тогда свои были смертельными врагами; защищал  хорьчат,
если им угрожала опасность, но едва они подрастали, он уходил и забывал  их.
Враги  или  добыча  всегда  окружали  его.  И  он  жил  сейчас   оглушенный,
разнеженный, сам себя не понимая, и, когда человек брал его  своими  теплыми
руками, выбирался из рук, ползал по груди и по плечам, нюхал  старику  губы,
усы, а старик поглаживал хоря, приговаривая тихо:
     - Ну и шуба у тебя, брат! Ну, шуба!
     А  на  пятый  день  утром  старик  заметил,  что  хорь,  примостясь  на
подоконнике, смотрит в лес. Там, в лесу, падал  снег,  деревья  потемнели  и
сдвинулись, и ель, скованная до того морозом, свободно  раскинула  оттаявшие
ветви.
     Птица пролетела за окном,  хорь  метнулся  и  замер,  и  в  напряженном
изгибе его длинной, стройной шеи, в повороте маленькой головы старик  уловил
хищное выражение, какого еще не видел. И еще одно запомнил старик: как  хорь
оглянулся. Он  повернул  голову  с  нервной,  судорожной  медлительностью  и
осмотрел  комнату  с  тоскливым  страхом  затравленного.  А  когда   человек
направился к нему, хорь прянул на задние  лапы,  предостерегающе  взвизгнул,
готовый броситься.
     Тогда старик приоткрыл дверь и вернулся к столу.  Он  сидел,  посасывая
трубку, хмуро наблюдая за  хорем.  Студеный  пар  пошел  клубами  от  двери,
докатился до стены, поднялся к окну, и хорь, глубоко втянув  в  себя  запахи
леса, бесшумно спрыгнул на пол.  Он  пересек  комнату  крадущейся  походкой,
словно его выслеживали. У порога остановился  и  через  плечо  покосился  на
старика. Чуждо, с подозрительностью  впились  в  человека  холодные  зрачки.
Прижимаясь к доскам, хорь переполз через порог, распластался  под  дверью  и
исчез.
     Старик вышел на крыльцо. Зажав зубами потухшую трубку, он смотрел,  как
уходит зверь. Мокрый снег залеплял маленький синий след. У края поляны  хорь
легко взмахнул на сугроб, слился с кустарником, и оттуда с тревожным  криком
поднялись птицы.
     Старик вернулся в комнату, присел у печки и долго, не шевелясь,  глядел
на огонь, слушая, как вокруг дома гудит лес.


ЖУЛИК

     Жульке не много  надо,  чтобы  развеселиться.  Поставят  вместо  мелкой
посудины ведро с водой - Жулька счастлив, потому что до страсти любит  воду.
Его брат  Лобан  и  сестра  Рина  попьют,  Лобан,  может  быть,  лапой  воду
потрогает, а Жулька всунет голову по уши; он готов  залезть  внутрь  и  даже
лечь там, но  у  двухлетнего  волка  только  морда  и  помещается  в  ведре.
Все-таки он пытается встать на дно четырьмя лапами и  до  тех  пор  возится,
пока не разольет воду.
     Иногда в клетку кидают красный мячик. Каждому хочется  схватить  мячик,
но Жулька самый азартный. Три тяжелых  зверя  толкаются,  сотрясают  клетку.
Наконец сплющенный мячик у Жульки в зубах,  и  он  снует  из  угла  в  угол,
возбужденный и немного озабоченный тем, что мячик некуда спрятать.
     На решетчатый потолок забросили палку. Лобан  попрыгал,  но  ему  скоро
надоело, а Жулька с Риной не унимались.  Носом  и  зубами  удавалось  только
коснуться палки - она лежала поперек прутьев.
     Рина остановилась, наблюдая за братом. Жулька скакал и скакал, и  после
каждого  его  прыжка  палка  меняла  положение,  поворачивалась  и  вдруг  -
провалилась в клетку!  Свалка,  толкотня,  волчьи  челюсти  в  труху  крушат
дерево, и Жульке весело.
     Больше  всего  Жулькино  настроение  зависело  от   Четвертого   волка.
Четвертый  волк  жил  отдельно,  не  в  клетке,  и  когда  исчезал,   Жулька
догадывался, что тот отправился промышлять. Пропадал Четвертый  целую  ночь,
иногда и половину дня. Зато не было случая, чтобы тот вернулся  без  добычи.
Вероятно, не всякий раз охота удавалась. Когда он  совал  в  клетку  лежалое
мясо, Жулыка смекал, что умный Четвертый делает запасы,  припрятывая  добычу
на черный  день.  Волку  любое  мясо  идет  впрок,  и  Жулька  без  капризов
заглатывал, что давали.
     Пришло лето. Подъемный кран подцепил клетку с  волками  и  поставил  на
платформу грузовика. Грузовик повилял по дорожкам  киностудии,  где  до  сих
пор  жили  волки,  и  подъехал  к  воротам.  В  кузове  возле  клетки  сидел
дрессировщик.  Он  предъявил  пропуск  и  объяснил  дежурному,  что  едет  в
Ковшинский лес,  где  студия  построила  новую  базу.  Осенью,  когда  волки
обрастут зимним пышным мехом, их будут в Ковшино снимать для кино.
     Первая ночь прошла на новом месте тревожно. За  высоким  забором  шумел
лес, которого Жулька никогда не слышал. Лес шумел близко, и  дальше,  и  еще
дальше, и совсем издали доносился шелест деревьев. Жулька чувствовал,  какой
его  окружает  простор,  и  волновался.  А  Лобан,  самый  сильный  и  самый
осторожный, был перепуган. Он крался от стенки к  стенке,  поджав  к  животу
хвост, и часто, уставившись перед собой взглядом,  начинал  пятиться,  будто
на него надвигалось чудовище. Вместе с ним истерически  шарахалась  Рина,  и
это тяжело действовало на Жульку.
     К рассвету Жулька вымотался до последнего нерва. Но  вот  раздались  за
оградой тяжелые шаги. Лобан и Рина с Жулькой  стали  прыгать  как  безумные.
Знакомо забрякали ключи,  загремел  замок,  отворилась  со  скрипом  высокая
калитка - и Жулька завопил от  восторга,  завыл,  и  вся  троица  заголосила
хором навстречу долгожданному Четвертому волку...
     Какая жизнь началась у Жульки! Каждый  день  ходили  в  лес.  Жулька  и
Лобан с Риной рвались с поводков, тянули в