жались и захохотали. Я не  смеялся,
потому что вс„ ещ„ ничего не понимал.
   - Что за шуточки? - спросил Торий.
   - Какие уж шуточки! Посмотрите на свою руку, - сказал Милованов.  -  Пока
вы спали, а мы купались, какой-то варвар вас разрисовал. -  Какая  наглость!
Просто нет слов!.. Смотрите, что делается! - возмущ„нно воскликнул Торий.  -
Им стало мало деревьев, скал и Гераклов! Они взялись за живых  людей.  Да  я
бы... да я бы... не знаю, что сейчас  сделал  бы  с  этим  Жорой  с  Курской
аномалии!
   - А что вы, собственно, Торий, так возмущаетесь? Вы же  сами  говорили  о
действиях любителей оставлять где попало  свои  автографы:  "Ерунда!  Ничего
особенного... Зачем поднимать из-за этого шум?" Говорили? - спросил  Василий
Васильевич.
   - Да... говорил... Но то деревья, скалы... или какая-то ваза... А я...  я
же живой человек!
   - С вас можно смыть  чернила.  А  с  дерева  порез  ножом  не  смоешь!  -
неожиданно для себя сказал я. - И вы спали, значит, вам не  было  больно,  а
дереву всегда больно!
   - Ал„ша абсолютно прав, - сказал Милованов.
   - Странно,  что  раньше  вы  этого  не  чувствовали,  -  добавил  Василий
Васильевич.
   Торий как-то растерялся, ничего  не  ответил,  поднял  с  земли  шершавый
камешек, плюнул на исписанное плечо и быстро, как пемзой, ст„р с него  "Жору
с Курской аномалии".
   И  только  я  хотел  спросить  Василия  Васильевича,  что  такое  Курская
аномалия, как услышал испуганный визг Кыша, дон„сшийся с нашего пляжа.
   Я побежал туда и увидел, как мама пыталась поймать Кыша, который с жуткой
скоростью носился по кругу и продолжал визжать. Я еле его  остановил  и  вс„
понял: в ухо Кыша вцепился краб размером с полтинник,  запутался  клешн„й  в
шерсти и сам не мог отцепиться. Я его кое-как отсоединил от уха, он  бочком,
бочком заковылял по камешкам и пропал с глаз. Кыш, рыча, стал задними лапами
откидывать камешки, один из них попал в ногу какой-то т„теньке, она  вежливо
сделала маме замечание, и нам, для того чтобы успокоить Кыша, пришлось  уйти
с пляжа.

   65

   Мы вернулись домой ровно в три часа. К моему и маминому удивлению, Анфисе
Николаевне помогал выносить на улицу большой обеденный стол... Федя! А  Норд
лежал в тен„чке под чинарой. Федя объяснил, что сюда его прислал с  запиской
наш папа - переждать, пока уляжется шум из-за похищенной  утки  и  нарушения
режима. Но он, повздорив с Корнеем Викентичем, тв„рдо решил не  возвращаться
в "Кипарис", а уехать домой вместе с Нордом.
   Мама с Анфисой Николаевной,  вс„  время  поглядывающей  на  часы,  начали
накрывать на стол.
   - Послушай, Федя, - сказал я, - ты, выходит дело, решил сбежать и о  тебе
останется здесь, в "Кипарисе", плохая память? Я сам по себе знаю,  что  пока
не скажешь правду, то на душе будут кошки скрести. Ты уж лучше признайся,  и
тебя простят.
   - Ладно! Ты меня не учи! - сказал Федя. - За утку я  уже  вн„с  деньги  в
бухгалтерию.
   - А Геракл? А ваза? А скамейка?..
   - Не береди мою душу, сам во вс„м разберусь... Стол был  накрыт,  на  н„м
стояли всякие вкусные вещи, а обедать нас почему-то  не  приглашали.  Анфиса
Николаевна в последний момент обнаружила, что, кроме всего прочего,  пропала
тр„хлитровая бутыль с постным маслом,  не  с  магазинным,  а  с  украинским,
домашнего приготовления, которое ей привезла с Полтавщины старая знакомая.
   Мама хотела послать нас с Федей за постным маслом, но  Анфиса  Николаевна
заправила винегрет сметаной и вс„ весело восклицала:
   - Как же я забыла про масло?! Ведь вс„  вспомнила,  а  про  него  забыла!
Стара, мать, стара... Но ты, голубчик, ответишь у меня за вс„! Держись!
   Я в двух словах рассказал  ничего  не  понимавшему  Феде  о  таинственных
исчезновениях из нашего дома разных вещей и с огорода - огурцов.
   - Странные дела, - сказал Федя и, вздрогнув, схватил меня за руку.
   В калитке показался запыхавшийся Корней Викентич в  своей  белой  шапочке
Айболита, а за ним мой папа со св„ртком в руках. Корней Викентич подбежал  к
Феде и сказал:
   - Дорогой мой!.. Мы повздорили. Это естественно... Ведь я  прав,  но  мы,
извините, не гимназистки - разлучаться навек  из-за  пустяков.  Согласитесь,
что за вс„ вытворенное вами я не мог погладить вас по голове.
   - Дело не в этом, - сказал Федя.
   - Так вот, знаете, почему я не говорю вам: скатертью  дорожка?..  Вы  мне
нравитесь. Да-с! Я уважаю вас. И верю, что с завтрашнего дня  начн„те  новую
жизнь в "Кипарисе".
   - В общем, вы правы! - сказал Федя.
   - Ну вот и хорошо, - обрадовался Корней Викентич.  -  Вы  думаете,  я  не
понял мотивов собаки, когда она стянула уточку? Понял! И зря вы кипятитесь!
   - Корней Викентич, - сказала, подойдя к нему, наша  хозяйка,  -  о  вашем
тиранстве отдыхающие уже сложили легенды!
   -  И  правильно.  Они  приехали  сюда  восстанавливать  здоровье,  а   не
развлекаться! Вот  возьмите  Сероглазова!  На  правильном  пути  человек!  И
вдохновенно бежит по нему! Скоро на него будет приятно смотреть!
   Папа в этот момент развернул св„рток, достал из  него  свой  пропавший  с
вер„вки свитер и строго, как на допросе, спросил у меня и мамы:
   - Каким образом этот свитер оказался у меня под подушкой?
   Мы с мамой только переглянулись и ничего не могли ответить.
   - Сейчас вы вс„ узнаете! - сказала Анфиса  Николаевна.  -  Стойте  здесь.
Близко ко мне не подходите! Он в сарае! - Она на цыпочках  подошла  к  двери
сарая.
   С этой минуты вс„ стало происходить, как в кино.

   66

   Анфиса Николаевна, негромко постучав в дверь и отодвинув засов, сказала:
   - Выходи... Не прячься... Я же знаю, что  ты  здесь...  Не  бойся...  Тут
никого нет... Фашисты далеко... Патруль  только  что  проехал...  Выходи.  Я
помогу тебе...
   Она отступила шага на два от двери. В сарае кто-то зашевелился, скрипнули
доски, и громыхнуло ведро. Мама прижала меня к себе... И вот наконец  старая
дверь тихонько отворилась, и в ней показался... Василий Васильевич!! Он,  не
глядя на нас, сказал Анфисе Николаевне, совсем как мальчишка:



   - Т„тенька...  вы  меня  не  ругайте...  вы  меня  простите...  Я  же  не
воришка... Я очень есть хотел...
   Анфиса Николаевна подошла и, никого не стесняясь,  заплакала.  А  Василий
Васильевич обнял е„ одной рукой, а другой смахивал  с  глаз  сл„зы.  Он  вс„
время кусал губы, наверно, чтобы не разреветься, и говорил:
   - Сестр„нка... милая ты моя... сестр„нка... родная...
   А Анфиса Николаевна счастливым голосом повторяла:
   -  Васька...  братишка...  Слава  тебе  господи...  Счастье-то   какое...
Васька... разбойник ты вс„-таки...
   Потом она взяла Василия Васильевича за руку и увела в дальний конец  сада
к огуречным грядкам. Там они что-то говорили, перебивая друг друга, и Анфиса
Николаевна то смеялась, то вытирала сл„зы, а мы все  в  сторонке  огорошенно
смотрели на них.
   Потом Анфиса Николаевна поставила тарелки и рюмки для мужчин и пригласила
всех обедать и выпить за самую счастливую в е„ жизни встречу.
   За столом я забыл про еду и старался не пропустить  ни  одного  слова  из
рассказа Василия Васильевича.

   67

   Мама умерла, когда ему было три года. Они с отцом жили в Таджикистане,  в
горах, на пограничной заставе. Отец был е„  начальником.  На  границе  тогда
было жаркое время, и Ваську забрала к себе в Симферополь т„тка.  Васька  вс„
время мечтал поскорей вырасти и  убежать  к  отцу  на  эаставу.  Но  ему  не
сказали, что отца убили в бою с последней бандой басмачей, и, когда  поймали
в Москве после второго побега от т„тки, поместили в детдом.
   Из детдома он тоже убежал в день, вернее, в ночь начала войны... Это было
под Киевом. Он слышал гул самол„тов в небе и разрывы  бомб  и  видел  зарево
огня, но думал, что идут очередные военные ман„вры, и решил поближе  на  них
посмотреть.
   На шоссейном перекр„стке Васька забрался в кузов грузовика и на остановке
из разговоров шоф„ров узнал, что началась война. Он только  боялся,  как  бы
она не кончилась до его  прибытия  на  фронт...  Грузовик  ш„л  из  Киева  в
Севастополь...  Так  Васька  оказался  в  Крыму...  В  то  тревожное   время
милиционерам было не до беспризорных мальчишек. Он слонялся по Ялте, воровал
на базарах леп„шки, ночевал где попало и, когда понял, что война с фашистами
будет кровавой и долгой, начал готовиться к партизанским сражениям. Он хотел
воевать с врагами в одиночку...
   Однажды ему повезло. Блуждая по склону  горы  над  Алупкой,  он  случайно
обнаружил пещеру. Не такую большую, как некоторые пещеры  Крыма,  но  в  ней
куда-то вытягивало дым, и в холодные ночи  Васька  разжигал  кост„р  и  спал
около него...
   Из слесарной мастерской покинутого всеми "Кипариса" он перетащил в пещеру
всякие инструменты... Когда немцы заняли Крым и по шоссе  стали  сновать  их
военные грузовики, у Васьки уже были наделаны из стальной проволоки  колючие
шипы для диверсий.
   Несколько раз там, где скалы нависают над дорогой, он устраивал завалы  и
надолго задерживал колонны  фашистских  грузовиков.  И,  довольный,  потирал
руки, когда, напоровшись на стальные шипы, лопались баллоны машин и  шоферня
вылезала из кабин с проклятиями партизанам, а офицеры  покрикивали:  "Шнель!
Шнель!" Но вс„ это он старался делать подальше от пещеры,  чтобы  ищейки  не
нашли е„ во время облав.
   Он научился бесшумно красться и видеть в темноте, как кошка. Бывало, даже
собаки просыпали,  вроде  Кыша,  его  очередной  рейд  в  чужие  огороды  за
огурцами. Особенно он, повадился лазить в огород Анфисы Николаевны...
   Васька заболел.  Простудился  ночью  в  пещере.  Двое  суток  его  трясла
лихорадка. От голода он еле стоял на  ногах,  но  попрошайничать  не  хотел:
боялся, что кто-нибудь выдаст его немцам. А Анфиса Николаевна, которую  наши
оставили как разведчицу для связи с партизанами, поняла, что в огород  лазит
наверняка кто-то скрывающийся от немцев. Может быть, раненый. Ведь она нашла
окровавленный бинт. Это у Васьки была перевязана коленка. Зная, как  холодно
бывает по ночам в горах, она нарочно вывесила на вер„вке, на  видном  месте,
т„плые вещи и попала в точку. Больной Васька стянул их с вер„вки, оставив на
прищепке записку: "После войны рассчитаемся. Спасибо..."
   Васька выздоровел. Теперь с одеялом и свитером в пещере ему было тепло.
   Иногда он  украдкой  наблюдал  за  Анфисой  Николаевной.  Ему  просто  не
терпелось узнать,  как  себя  ведут  "обчищенные"  им  люди  и  кто  они.  И
почувствовал, что Анфиса  Николаевна,  тогда  ещ„  совсем  молодая,  -  свой
человек. Васька поэтому даже осмелился однажды слопать у не„ обед.
   А бутыль с постным маслом Васька ун„с вот для чего: он засек время, когда
четверо фашистских офицеров ездили по вечерам на "мерседесе" кутить в  Ялту.
Возвращаясь, они, пьяные, по очереди  вели  машину,  выхваляясь  друг  перед
другом в лихаческих виражах на горной дороге.
   На самом крутом вираже, увидев вдали фары "мерседеса",  Васька  вылил  на
асфальт постное масло. Один  из  офицеров,  заметив  масляную  лужу,  что-то
крикнул пьяному дружку, тот с испугу резко затормозил, но было  уже  поздно:
"мерседес" занесло как раз в луже масла  и  бросило  под  откос.  "Вот  вам,
гады!.. Не будете  к  нам  соваться!"  -  сказал  тогда  Васька,  смотря  на
полыхающий внизу "мерседес"...
   Немцы  стали  за  ним  охотиться.  Тогда  он  спрятался  в  сарае  Анфисы
Николаевны, и однажды вот точно так же, как сегодня,  как  только  что,  она
сказала ему:
   - Выходи... Не прячься... Я же знаю, что  ты  здесь...  Не  бойся...  Тут
никого нет... Фашисты далеко... Патруль  только  что  проехал...  Выходи,  я
помогу тебе...
   И Васька вышел.  Анфиса  Николаевна  не  ожидала  увидеть  мальчишку.  Он
рассказал  ей  про  все  свои  партизанские  дела  и  поклялся   воевать   с
захватчиками в одиночку до полной победы...  Анфиса  Николаевна  переправила
его  к  партизанам.  Он  стал  бесстрашным  разведчиком.  Однажды  вместе  с
товарищами отбил у немцев машину, в которой везли в  Симферопольскую  тюрьму
Анфису Николаевну. Они поклялись  быть  братом  и  сестрой...  Потом  Ваську
ранило осколком мины в щ„ку. Его увезли, переправили в госпиталь,  а  Анфиса
Николаевна перешла через линию фронта к нашим... Они  потеряли  друг  друга.
Кто-то сказал Ваське, что Анфиса Николаевна погибла, выполняя задание в тылу
врага, а до не„ дошли слухи о смерти Васьки от тяж„лой раны... Вс„-таки  они
пытались после войны навести справки, но Анфиса  Николаевна  даже  не  знала
Васькиной фамилии. Ведь ему дали е„ по партизанской  справке  при  получении
паспорта.
   А Анфиса Николаевна после войны вышла замуж и  жила  под  Ленинградом  на
станции Токсово. Совсем недавно, после смерти мужа, она поменяла свой дом  в
Токсове на этот, тоже когда-то бывший своим, с которым столько было  связано
в е„ жизни.
   А Василий Васильевич частенько после войны бывал в Крыму, встречал старых
друзей и не терял надежды  увидеть  свою  старшую  военную  сестру  живой  и
невредимой. И вот недавно шоф„р "Рафика", тоже в прошлом партизан,  встретил
Анфису Николаевну и позвонил по телефону Василию Васильевичу. Тот велел  ему
помалкивать до поры до времени. Он захотел, чтобы вс„ повторилось  так,  как
было  во  время  войны,  и  чтобы  они  оба  вспомнили  вс„  до   мельчайших
подробностей... И обчищенные грядки, и три выпавших у  Васьки  из-за  пазухи
огурца, и сломанную ж„лтую мальву,  и  съеденный  обед,  и  бутыль  постного
масла... И вс„, вс„, вс„, что произошло с ними и  с  Родиной  в  те  тяж„лые
времена...
   И ещ„  Василий  Васильевич  хотел,  чтобы  Анфиса  Николаевна  постепенно
привыкла к мысли о встрече, а то бывали случаи, когда от неожиданной радости
у людей не выдерживало сердце...
   Про вс„ это  Анфиса  Николаевна  и  Василий  Васильевич  рассказывали  по
очереди. И во время их рассказа я так и не дотронулся до еды.
   Конечно, папа сразу догадался, как попал к нему  под  подушку  свитер,  а
Корней Викентич - куда Василий Васильевич исчезал по ночам...
   - Да, братишка, постарели мы, - сказала Анфиса Николаевна.
   - Что ты, сестра! Это только так кажется!
   - А где, кстати, ты одеяло припрятал? -  спросила  Анфиса  Николаевна.  -
Небось в пещере?
   - Да. Я там полночи на днях просидел. Всю  жизнь  припомнил.  Это  иногда
полезно.
   - Почему? - спросил я.
   - Ал„шка, не лезь ты хоть сегодня с вопросами! - сказал папа.
   - Правильно спросил Алексей, - сказал Василий Васильевич. -  Я  припомнил
свою жизнь, перебрал в уме дни и годы и понял,  что,  в  общем,  жил  верно.
Бывало, ошибался, но признавал себя неправым.
   - Вы совсем как папа! Он больше  всего  веселится,  когда  признает  свою
ошибку, - сказал я.
   - Тебе бы тоже не мешало иногда обдумывать прожитую жизнь, - сказал  папа
смутившись.
   - А я вот этого  не  делал  никогда:  думал,  впереди  времени  много,  -
вмешался в наш разговор Федя, сидевший вс„ время угрюмо и  молча.  -  Дурак,
значит!

   68

   В этот момент я вдруг совершенно точно понял, какой шаг я совершу  завтра
в своей жизни. Он напрашивался сам собой, я боялся, что все по  моим  глазам
прочтут, что я задумал, и  поэтому  весь  вечер,  пока  взрослые  вспоминали
военные годы, задавал то маме, то папе разные  нелепые  вопросы.  Наконец  я
спросил у папы, можно ли будет приживить к павлиньему хвосту перья, если  их
найдут, а если нельзя, то почему наука до этого никак не додумается?
   Папу этот вопрос неожиданно вывел из себя. Он забушевал:
   - Взгляните, друзья, на этого человека!.. Нет,  вы  посмотрите  на  него!
Человечество разрывается на части от массы нереш„нных проблем! Три  четверти
населения  земли  жив„т   впроголодь.   Не   уничтожена   опасность   войны.
Загрязняются моря,  леса  и  реки.  Напряж„нная  умственная  работа  доводит
некоторых энтузиастов до мышечного голодания. Наконец, нам угрожает тепловая
смерть! А этот человек больше всего беспокоится о павлиньем хвосте! Если  бы
ты, Алексей, представил себе в уме весь путь,  пройденный  человечеством  за
его историю, ты бы не задавал мне дурацких вопросов! Понятно?
   - Честное слово, понятно! - сказал я и ещ„ больше утвердился в  том,  что
мне совершенно необходимо не завтра, а прямо сегодня же забраться в  пещеру,
припомнить  там  свою  жизнь,  а  главное,  представить  в  уме  весь  путь,
пройденный человечеством за его историю.
   Но одному под вечер идти в горы мне было страшно. И потом, я подумал, что
Феде тоже нужно припомнить ошибки своей  жизни,  и  спросил,  отведя  его  в
сторону:
   - Послушай, ты знаешь всю историю человечества?
   - За десять классов, - сказал Федя.
   - А больше пока ещ„ ничего особенного не произошло, - успокоил его я.
   - Не скажи! Город наш новый мы на вечной мерзлоте построили! Это что?  Не
история, по-твоему? А луноход?
   - Верно. Ты прав, - согласился я. - Так вот  слушай:  нам  с  тобой  надо
подумать о наших жизнях. Давай уйд„м сегодня в пещеру. У меня есть  одна  на
примете, и мы там подумаем. Всю ночь у костра будем  думать.  Еды  захватим,
спички и собак возьм„м. Сначала о себе подумаем,  а  под  утро  об  истории.
Ид„т?
   - Это мысль! Я именно этим и хотел  заняться.  Только  сформулировать  не
успел. Поэтому и мучился. Ты теперь мой друг! Пошли!
   - Только уйти надо незаметно, - сказал я. - И записку оставить, чтобы  не
беспокоились.
   Взрослые так увлеклись воспоминаниями, что  никто  не  обратил  внимания,
когда я сложил в мешочек котлеты, колбасу, помидоры,  хлеб,  зел„ный  лук  и
спички.
   Записку я написал на телеграфном бланке, который  про  запас  принесла  с
почты мама. Написал, как ФЕДЯ по-телеграфному:

   БЕСПОКОЙТЕСЬ УХОДИМ НОЧЬ ДУМАТЬ ЖИЗНЬ
   ПРО ИСТОРИЮ УТРОМ КРЕПКОАЛЕКСЕЙ НОРД
   КЫШ тчк МАМОЧКА

   Под словами: "обратный адрес" я написал: "Тайна, но в Крыму".
   На этот раз в поход я взял папин свитер, потом позвал Кыша, игравшего  на
огороде с Волной,  и  мы  незаметно  ушли  из  дома.  Волна  проводила  нас,
забравшись на ограду, и тоскливо мяукнула. Федя ждал  меня  на  улице.  Норд
держал в зубах его сумку.

   69

   Когда мы в сумерках шли вверх по тропе, Федя сказал:
   - Испортил я замечательную скалу. Смотри: белеет после ацетона.
   Впереди над нами и вправду смутно белел огромный неровный квадрат.
   - Ничего. Второй раз смоешь начисто, - сказал я.
   Незаметно совсем стемнело,  но  мы  уже  были  около  двух  валунов,  под
которыми находился вход в пещеру. У Феди оказался фонарик. Он жужжал, и  Кыш
начал потявкивать.  Жужжание  фонарика  напоминало  ему  ненавистную  папину
электробритву.
   Федя залез на валун. Я ему кинул мешочек с едой и передал Кыша, а Норд  с
разбегу запрыгнул сам.
   - Ты стой, а я посмотрю,  что  это  за  пещера.  -  Федя  осторожно  стал
спускаться вниз. - Ногой бревно нащупал...  Вроде  бы  ступеньки...  Толково
придумано... Ого! Целая квартира!.. Двухкомнатная! - немного погодя  услышал
я его гулкий голос. - Давай сюда собак!
   Я последним спустился по приступочкам толстого, полого стоящего бревна  и
не сразу сумел осмотреться, хотя Федя  вс„  время  светил  фонариком.  Нашим
собакам было легче: они принюхивались. Это была пещерная  прихожая  с  очень
низким сводом. Я касался его затылком, а Федя  стоял  на  коленках.  Фонарик
осветил штабел„к ровно нарубленных дров и закопч„нный  котелок,  мет„лку  из
сосновых  веток,  старые  ботинки,  пустые  консервные  банки,   разобранную
гранату, гильзу от снаряда.
   Сквозь широкий лаз мы спустились ещ„  ниже,  в  самую  пещеру.  Федя  мог
ходить по ней пригнувшись, а я разгуливал как по комнате.  Первым  делом  мы
разожгли в очажке, окруж„нном камнями, кост„р, и  дым  потянулся,  словно  в
печке, к дыре вдаль-нем углу пещеры. И сразу стало светло и тепло. Я  увидел
верблюжье одеяло Анфисы Николаевны на соломенной подстилке и сказал Феде:
   - Давай вот здесь сядем, будем смотреть на огонь и думать.
   - Сначала я лежанку излажу. Сейчас вылезу,  нарублю