ником городского штаба  дружинников.
Впрочем,  Колька  находил мамины черты  у  всех  хороших людей,  которые
встречались ему на пути.
   Да, много разных дел было у Феликса, но ребята больше всего гордились
тем, что их вожатый стал главным дружинником в городе. Они рассказывали,
что  Феликс  отважно и  хладнокровно "одной  левой",  как  говорили они,
распутывал самые жуткие и загадочные преступления,  которых, конечно, не
смог бы разоблачить ни один Шерлок Холмс в мире.
   По  вечерам,  когда таинственно,  как  заговорщики,  переговаривались
сосны,  а  заросли,  окружавшие лагерь,  были полны тихих,  приглушенных
шорохов,  девочки,  поеживаясь,  просили Феликса поведать о том,  как он
расправлялся с бандитами и другими особо опасными преступниками.
   "Извините...  Я, конечно, очень виноват перед вами, но у нас в городе
нет бандитов,  -  тоже таинственным полушепотом, в тон девочкам, ответил
однажды вожатый.  -  И "особо опасных" нету.  Не потому, что наш городок
еще маленький, а потому, что новый. И все в нем должно быть по-новому. И
будет, вот увидите!"
   "Вот уви-идите!" - часто повторял Феликс, многозначительно растягивая
слово  "увидите",  будто  заглядывал при  этом  куда-то  далеко-далеко с
высоты своего длиннющего роста.  И  ребята верили,  что он  видит что-то
такое, чего они еще пока не могут разглядеть.
   "Старший вожатый должен быть длинным,  - шутил Феликс. - Ведь он один
на всю школу.  А вас сколько?..  Так вот, чтобы вам легче было разыскать
его в школьном коридоре, или в лагере, или в лесу, он должен возвышаться
каланчой. Как я, например..."
   И  еще Феликс часто напоминал ребятам,  что они живут в новом городе,
где  главный проспект назывался Новой  улицей,  самая  большая площадь -
Новой площадью, а конечная остановка автобуса - остановкой "Новые дома".
   Ребята были,  конечно,  рады,  что все в их городе будет по-новому, а
все-таки  им  было немного жаль,  что  Феликс со  своими дружинниками не
бродит  по  лабиринтам запутанных преступлений и  не  вылавливает каждый
день хотя бы по одному опасному преступнику.
   "Разные нечестные люди у нас,  конечно,  еще имеются, - словно утешая
ребят, сообщил Феликс, - хулиганы тоже, нарушители порядка, которые жить
мешают..."
   Это  воодушевило всех:  значит,  дружинники не  сидят без дела и  им,
может быть, даже нужна боевая пионерская помощь!
   Но старший вожатый сказал, что и в школе немало дел. В помощь Феликсу
школьный совет  дружины создал лишь  небольшой отряд  из  самых надежных
ребят, командиром которого выбрали Олю Воронец.
   А уж она,  конечно,  назвала его не как-нибудь, а пионерским "Отрядом
Справедливых".  Попасть туда мечтал каждый,  и лишь Колька Свистун делал
вид, что вообще не слыхал о таком отряде.
   Давно,  еще в детстве,  Феликс жил на юге,  в Крыму,  по соседству со
знаменитым пионерским лагерем  Артек.  Он  часто  рассказывал ребятам  о
море,  хотя чистая уральская река была, по его мнению, ничуть не хуже; о
крымских горах,  хотя  Уральский хребет  был,  как  ему  казалось,  даже
красивее;  и еще о заветном артековском дубе, что рос на Медведь-горе...
Прощаясь с лагерем, пионеры-артековцы  опускают  в дупло  этого  старого
дуба письма, адресованные тем, кто приедет в лагерь вслед за ними.
   - И у нас ведь тоже есть старый дуб, на краю поляны, недалеко отсюда,
- сказал  как-то  на  совете  лагеря Феликс.  -  Дупло  в  нем  не  хуже
артековского.  И  пустует,  мокнет без дела под дождем такой отличнейший
почтовый ящик!
   Это сообщение взбудоражило весь совет:
   - И как же мы не догадались? Давайте тоже писать письма! Заполним ими
все дупло!.. А сверху дощечкой, словно дверкой, его прикроем до будущего
лета, чтобы снег и дожди не попортили наших писем!
   - И кому же мы будем писать? - с улыбкой осведомился Феликс.
   - Как и артековцы... Тем, кто после нас приедет!
   - Значит, самим себе, что ли? Сами с собой будем переписываться? Ведь
в Артек-то каждую смену новые ребята приезжают,  а сюда почти все вы еще
года  два  или  три  подряд  будете  наведываться.  Пока  не  выйдете из
пионерского возраста.
   Лева Звонцов сказал,  что было бы хорошо превратить дупло в  ящик для
заметок радиокорреспондентов.
   - А наверху,  меж ветвей,  репродуктор повесим, - предложил Лева. - И
будет очень поэтично:  вниз,  в  дупло,  заметку опустят,  а  она  через
некоторое время сверху моим голосом заговорит.  То  есть я,  как диктор,
читать ее буду... Настоящая лесная сказка!
   С Левой не согласились. Но других предложений не последовало, и тогда
Феликс сказал:
   - Я,  кажется,  придумал,  чем мы с вами будем в последние летние дни
загружать свой почтовый ящик.
   - Чем?
   - Поручениями на год, до будущего лета...
   - Какими поручениями?
   - Вот,  например,  Леве  Звонцову можно поручить провести за  зиму по
школьному радио три дискуссии -  и  ни  одной из них на тему:  "Может ли
мальчик дружить с девочкой?" Потому что этот вопрос мы с вами,  кажется,
уже выяснили до конца. Ну, а будущим летом, как только приедем в лагерь,
снова соберемся возле старого дуба,  откроем свой  лесной почтовый ящик,
вспомним,  что  кому поручили,  и  проверим,  кто  и  как  выполнил наши
задания. Это будет интересно, вот уви-идите!
   ...В  самый  последний лагерный день  ребята собрались возле  старого
дуба.  Потрескивал  костер,  словно  кто-то  тихонько  надламывал  сухие
поленья  и  сучья.  Искры  сверкающими огненными  бабочками  взлетали  и
исчезали,   так   и   не   добравшись  до   широкого  узорчатого  шатра,
образованного могучими ветвями дуба, - шатра, на котором, казалось, были
вытканы звезды, просвечивавшие сквозь листву.
   Вперед вышла председатель совета лагеря Люба Янкевич -  длинноногая и
нескладная с  виду  девочка,  которая всегда казалась выросшей из  своих
платьев,  стеснялась этого и прятала смущение за нарочитой серьезностью.
Она объявила:
   - Мы тут,  на совете, подумали и решили ничего вам не подсказывать...
Пусть каждый сам  даст конкретное задание своему товарищу на  целый год,
до будущего лета.  Мы уже заготовили чистые листки - будем записывать...
И опускать в дупло. Кто просит слова?
   Никто слова не попросил, потому что никто еще не придумал конкретного
задания для  своего  товарища.  Внезапно подувший ветерок,  словно желая
поторопить ребят,  подхватил несколько чистых листков и  покружил их над
костром.  Он раздразнил невысокие огненные языки,  которые заметались из
стороны в сторону, словно стали гоняться за листками.
   Первым выскочил Лева Звонцов.
   - Я предлагаю дать наше почетное задание Феликсу!  Поскольку он...  -
начал разглагольствовать Лева.
   - Подожди,  -  остановил его старший вожатый.  - Почему "почетное"? И
зачем начинать с  меня?  Ведь я  остаюсь с  вами...  А  вот одна из  вас
уезжает.  И  хоть она вряд ли придет в будущем году к этому дубу,  мы не
желаем расставаться с ней и дадим ей свое самое первое задание!
   Все стали искать глазами Олю Воронец, но в темноте это было не так уж
легко, и, чтобы ребята перестали вертеть головами, Оля поднялась и вышла
к костру.
   - Вот и хорошо,  -  продолжал Феликс. - Давайте так и условимся: кому
дают поручение,  тот выходит вперед.  Так вот, Оля... Мы не собираемся с
тобой насовсем прощаться и хотим все знать о тебе.  Я предлагаю поручить
Оле Воронец переписываться с  кем-нибудь...  Чтобы он потом пересказывал
Олины письма всей дружине.
   - Почему "он"? А может быть, это будет "она"? - ревниво подскочила на
своем  месте  лучшая Олина подруга Аня  Черемисина,  прозванная за  свои
рыжие волосы и за свою непоседливость Белкой.
   - Нет,  я  хочу,  чтобы это  как  раз  был "он",  а  не  "она",  -  с
неожиданной настойчивостью повторил Феликс:  обычно  старший  вожатый не
навязывал ребятам своих предложений. - Именно "он"! Коля Незлобин...
   Сухие  поленья и  сучья  в  костре стали  вдруг надламываться гораздо
громче: весь лагерь изумленно затих.
   - Да он же молчаливый, как сыч! - крикнул кто-то.
   - А вот, может, в письмах и разговорится, - возразил Феликс.
   - Он только с птицами разговаривать умеет...
   Колька сидел далеко от костра.  Сидел и  молчал,  потому что не верил
ушам своим.  И,  словно для того,  чтобы он им поверил,  в  одно его ухо
вдруг пополз противный, захлебывающийся слюной шепот:
   - Эх ты,  тютя!..  Над тобой издеваются,  а  ты молчишь.  Она же тебя
перед всеми по  гроб жизни опозорила,  а  ты  ей теперь будешь писулечки
посылать: "Люблю! Целую! Жду ответа, как соловей лета!.."
   Нет,  не  один  Колька  в  лагере  был  зол  на  Олю  Воронец  -  ее,
оказывается,  еще не любил и этот вот наглый паренек Рудик Горлов,  хотя
вслух об этом говорить боялся. Зато сейчас он прямо втиснулся в Колькино
ухо,  как всегда,  ужасно при этом плевался,  так что Кольке стало не по
себе и он отодвинулся в сторону.
   Минуту назад  Колька собирался с  силами,  чтобы  вскочить с  места и
крикнуть:  "Никогда ей  не  напишу!  Ни  одной строчки!",  но  он не мог
слушаться шепелявых подсказок Рудика,  он ни в чем,  решительно ни в чем
не хотел быть с ним заодно -  и не вскочил со своего места. И неожиданно
для самого себя промолчал...
   А Оля, не скрывая своего удивления, сказала:
   - Пожалуйста... Если мне дадут такое странное задание, я выполню.
   - Вот и дадим!  -  еще раз подтвердил Феликс. - Возьмем сейчас чистый
листок и  запишем на  нем,  что вы  должны посылать друг другу письма не
реже трех раз  в  месяц.  А  в  будущем году соберемся все вместе здесь,
возле старого дуба, и проверим!..
   Феликс действительно взял чистый листок.
   И  написал на нем все,  о чем говорил.  И опустил этот листок в дупло
старого дуба.


Клетка без птицы

   Через три года после смерти мамы Колькин отец женился.
   В  дом  пришла Елена Станиславовна,  работавшая с  отцом в  проектной
конторе. Она пришла не одна: с нею вместе явилась и ее дочка Неля.
   Неля была на год моложе Кольки, но в доме она сразу стала старше, как
бы главнее,  потому что училась в музыкальной школе.  В большой комнате,
на самом видном месте,  было установлено черное блестящее пианино, и оно
сразу как бы заполнило собой всю квартирую.
   Перед тем как переехать к  ним в дом,  Елена Станиславовна спросила у
Кольки,  не  возражает ли он против этого.  Колька не возражал...  Потом
как-то она долго беседовала с ним и назвала эту беседу "очень важной для
всей их дальнейшей совместной жизни".
   Елена Станиславовна сказала,  что Колька со временем, конечно, должен
будет называть ее  мамой,  Нелю -  сестрой;  Неля же,  тоже со временем,
должна  будет  называть  Колькиного отца  папой,  а  все  вчетвером  они
непременно должны будут стать друзьями.
   Она добавила также, что Колька и Неля должны быть во всем равны.
   Неля,  не "со временем",  а  прямо-таки с  первого дня стала говорить
Колькиному отцу "папа", и он несколько дней вздрагивал от неожиданности,
когда она его так называла.
   - Вот видишь,  -  сказала Елена Станиславовна Кольке,  -  Неля хоть и
младше, но подала тебе пример.
   А Колька не мог...  Елена Станиславовна была,  наверно, очень хорошей
или,  как говорил отец,  "глубоко порядочной" женщиной, да и Неля ничего
плохого Кольке пока не  сделала,  но  друзьями они никак не становились,
хоть  это,  по  проекту  Елены  Станиславовны,  обязательно "должно было
быть".
   Елена Станиславовна зорко следила за тем,  чтобы Колька и Неля в одно
и то же время утром вставали,  а вечером ложились спать,  поровну ели за
завтраком, за обедом и за ужином (Кольке даже доставалось больше, потому
что он,  как подчеркивала Елена Станиславовна, "должен стать мужчиной"),
но  никакого равноправия все  равно не  получалось:  Нелино пианино,  ее
призвание,  ее  музыкальное будущее не оставляли в  доме даже крохотного
местечка для Колькиных увлечений и призваний,  которых,  впрочем, пока и
не было (если,  конечно, не считать птиц), но которые, быть может, могли
еще появиться...
   В   доме  от   Кольки  ничего  особенного  не   ждали,   были  вполне
удовлетворены,  когда он  получал тройки,  хотя от Нели строго требовали
одних только пятерок.
   С  приходом Елены Станиславовны отцу как-то сразу стало точно столько
лет,   сколько  было  по  паспорту,  -  сорок  пять.  Он  уже  не  судил
волейбольные  матчи   во   дворе   (Елена   Станиславовна  назвала   это
мальчишеством),  не ходил в спортивных рубашках с распахнутым воротом и,
хоть Елена Станиславовна чуть ли  не каждую неделю водила его к  врачам,
чувствовал себя  очень неважно.  "Ты  забываешь о  своей болезни!"  -  с
укором восклицала Елена Станиславовна.
   А  мама  как  раз  старалась,  чтобы отец о  своей болезни никогда не
вспоминал...
   Да,  у  новой жены отца характер был  совсем другой,  чем у  мамы.  И
другой характер стал у  всего их  дома.  Дом их  был теперь аккуратным и
подтянутым,  словно застегнутым на все пуговицы, как строгий темно-синий
жакет Елены Станиславовны.
   Мамин  портрет,   которого  Колька  даже  не   видел  раньше,   Елена
Станиславовна повесила на  самом  видном  месте,  над  черным  блестящим
пианино, и, когда приходили гости, громко всем сообщала:
   "Это  первая жена  моего супруга.  Она  была  прекрасной женщиной.  И
нелепо погибла от  аппендицита.  Ее  звали Еленой Сергеевной..."  Кольке
хотелось возразить,  хотелось сказать,  что маму звали просто Лелей. Ему
почему-то было неприятно, что полное мамино имя совпадало с именем Елены
Станиславовны. Хотя, наверно, он был несправедлив...

x x x

   В тот памятный день,  когда Колька вернулся из пионерского лагеря,  в
центре  стола  красовался  пирог,   купленный  Еленой  Станиславовной  в
соседнем  магазине  "Кулинария".  Мама  когда-то  сама  пекла  пироги  к
праздничным дням и вообще даже в будни любила повозиться на кухне. Елена
Станиславовна предпочитала полуфабрикаты и готовые обеды, которые Колька
и  Неля по очереди (чтобы во всем было равноправие) таскали в  судках из
столовой строителей.  Елена  Станиславовна говорила,  что  "такая  форма
ведения домашнего хозяйства - наиболее прогрессивная и современная, если
учитывать занятость наших женщин".
   Ко  дню  Колиного возвращения Неля  выучила новую музыкальную пьесу -
бравурную и торжественную, подобную маршам, какими встречают победителей
сражений.  А  Колька появился на пороге с облупившимся на солнце носом и
со старым, тоже облупившимся чемоданчиком.
   Неля  бросилась  к  своему  круглому  вертящемуся стулу  без  спинки,
откинула блестящую крышку пианино -  и  грянул марш.  Но  она не  сумела
доиграть до конца...
   - Где моя Черная Спинка? - вскрикнул Колька, заглушая пианино.
   Черной Спинкой он называл раненую чайку,  которую нашел прошлым летом
на реке, возле лагеря, и всю зиму лечил.
   - Она... была на кухне, - ответил отец. И двинулся навстречу Кольке с
распростертыми объятиями. - Здравствуй!..
   Колька  увернулся от  его  рук,  бросил свой  чемоданчик на  тахту  и
выскочил из комнаты.  Все трое -  отец,  Елена Станиславовна и  Неля,  -
переглянувшись, неуверенно двинулись за ним.
   В  кухне на  окне стояла пустая клетка...  Это  была не  обыкновенная
клетка,  какую можно купить в зоомагазине, - она была самодельная, очень
просторная,  так что птица чувствовала себя в  ней свободно и  не должна
была натыкаться на  деревянные перекладины.  Эту  клетку Колька построил
очень давно,  с маминой помощью,  и она бы, наверно, вполне подошла даже
для ширококрылого горного орла,  а не только для скромной чайки.  Внутри
клетки,  в горшочке с землей, рос куст, чтобы птица, если бы она не была
речной чайкой,  могла  присесть на  него  и  вспомнить свой  родной лес.
Сейчас листики на кусте свернулись в сухие трубочки:  их,  видно,  давно
уже никто не поливал.
   Дверца клетки,  которую вполне можно  было  бы  назвать дверью,  была
открыта.  В  пустой  банке из-под  консервов  валялось  несколько желтых
зерен...
   - Вы давали ей рыбу? - тихо спросил Колька.
   - Нет...  У нас не было времени возиться с рыбой, - ответил отец. - А
вот зерна...
   Колька боялся задать главный вопрос, оттягивал его.
   - А ногу ей перевязывали?
   - Да... бинтом.
   - Но ведь тут, на кухне, темно и жарко... и пахнет газом. Зачем же вы
ее сюда?..
   - Ты знаешь,  Николай... - Отец в серьезные минуты всегда называл его
так -  Николаем.  - Ты знаешь, что Неля нигде летом не отдыхала, что она
много занималась, а птица кричала, хлопала крыльями, чем-то там шуршала.
Ну, в общем, мешала ей...
   Колька со злостью взглянул на худое и бледное лицо Нели. Она и правда
все  лето  была в  городе,  потому что  захотела заниматься с  известным
профессором -  преподавателем консерватории.  Профессор этот  приехал на
два месяца из Ленинграда в гости к своему сыну, инженеру.
   - И что же,  Черная Спинка,  значит,  тебе очень мешала? - все так же
тихо, избегая еще главного вопроса, спросил Колька у Нели.
   - Да,  мешала!  - звонко, дребезжащим от надвигавшегося плача голосом
ответила девочка.
   - Недаром тебя в школе зовут Писклей!
   - Еще бы... Ведь я сестра Свистуна!
   - А ты мне не сестра... - выпалил Колька.
   - Ты видишь,  мама?  Ты видишь!.. - Голос Нели становился все тоньше,
будто внутри у  нее нервно,  все туже и туже натягивалась незримая глазу
струна.
   И  вот  струна  лопнула:  разрыдавшись,  девочка  бросилась обратно в
комнату.
   До сих пор Елена Станиславовна молчала.  В  глубине души она считала,
что должна была более чутко отнестись к Колькиной просьбе,  внимательней
последить за  больной птицей.  Она  даже готова была вслух признать свою
вину, но последняя Колькина фраза мигом изменила все ее намерения.
   - Как ты можешь так,  Коля?  Неля видит в тебе своего брата,  она так
готовилась к твоему приезду...  И эта Черная Спинка действительно мешала
ей заниматься!
   - Где же она сейчас?  -  тихо спросил Колька,  не слыша ничего, кроме
того, что касалось его любимой птицы.
   Елена Станиславовна опустила голову.
   - Она сдохла, - набравшись мужества, ответил отец.
   Колька качнулся... Его поразило и то, что не стало любимой птицы, для
которой он привез из лагеря целую банку мальков, и то, что отец сказал о
ее смерти вот так прямо и грубо.
   - Она умерла...  а не сдохла. Умерла из-за вас! - крикнул Колька, еле
сдерживая слезы.  Он  схватил свою огромную клетку и,  неловко волоча ее
впереди себя, спотыкаясь, побежал во двор.


Холмик во дворе

   Лечить больных,  раненых и обмороженных птиц Колька начал давно. Мама
называла его птичьим доктором,  а большую клетку, которую они смастерили
вместе, -  птичьей  лечебницей.  Весной  Колька  всегда  выпускал  своих
выздоровевших пациентов на вольную волю. Птицы нетерпеливо вырывались из
клетки, и Кольке от этого даже бывало немного не по себе.
   "Неужели они совсем не привыкают ко мне?  - спросил он как-то у мамы.
- Так торопятся улететь..."
   "А может, им не терпится показать тебе, как окрепли их крылья. Может,
они хотят убедить тебя,  что совсем уже выздоровели и готовы к полету. И
в этом-то, может быть, и есть их птичья благодарность?..".
   Но не все Колькины пациенты выздоравливали.  Как-то зимой он подобрал
во  дворе замерзавшую на морозе птичку.  Что это за птица,  он так и  не
узнал. Колька закутывал ее в вату и теплую байку, ставил компрессы, поил
ее  сладким горячим чаем.  Но  птичка  никак  не  согревалась...  Кольке
казалось,  что она даже кашляет и чихает по-своему,  еле слышно. Весной,
когда  Колька  открыл  дверку  клетки,  птичка  никуда не  полетела,  а,
наоборот,  забилась в уголок, прижалась к деревянным планкам. Вскоре она
умерла. Колька похоронил птичку во дворе, на газоне, за изгородью, чтобы
никто случайно не наступил на маленький холмик,  не разрушил его. Вскоре
холмик  зарос  травой  и   стал  казаться  маленькой  зеленой  башенкой,
поднявшейся из-под земли.
   Сейчас Колька,  сидя на  скамейке и  положив голову на  свою огромную
самодельную клетку