ы с исходным объектом, причем сам этот объект как был неясным
компонентом постепенно проясняющегося образа ситуации (философской
проблемы), так и остается в конце игры (что противоречит смыслу языковой
игры по Витгенштейну). Предикат в философии не более чем пример, он не
содержит нового знания об объекте, так называемого позитивного (научного)
знания. Закон всемирного тяготения говорит о том, как тяготение
осуществляется, но не объясняет, что такое тяготение. И наоборот: философия
объясняет, что такое тяготение, делая это посредством создания
аналогического образа различных ситуаций, в которых объект, называемый
тяготением, присутствует. Склонение философских суждений обогащает образ
ситуации и служит прояснению суждений. Поэтому философские суждения не
самодостаточны: они только в синтезе (но не в сумме), в совокупном
перекрещивании и объеме дают схему-образ аналогичных ситуаций.
Cоответственно нет неверных философских суждений, а есть неполные
схемы-образы аналогичных ситуаций, то есть непроясненные проблемы.
Философские суждения не могут претендовать на истинность, но должны
раскрывать проблемы, обеспечивать их ясное видение наиболее полно. Суждения
есть способ "вмонтирования" понятий в образы.

Это понимание философских суждений превращает философию в уточняющееся
сомнение: поскольку образы аналогических ситуаций суть философские
проблемы, сомнение (присутствие проблемы) неотъемлемо присуще философии, а
поскольку видение образов ситуаций совершенствуется, то сомнение
уточняется. Проблемы проясняются, но не решаются.

Философские суждения можно назвать обратными априорными синтетическими
суждениями в отличие от прямых априорных синтетических суждений (априорных
синтетических суждений в "узком" кантовском смысле). Философские понятия -
это понятия, используемые в обратных априорных синтетических суждениях.
Таким образом, философия обращает априорное синтетическое знание на самое
себя, она его замыкает в целостный образ концепции, в философские проблемы.

В. Какой философия может стать?

1. О языке философии и новых стилях философствования

Имеется разительное несоответствие претензий философии, обозначенных в
разделе А, и ее действительного места в жизни и интеллектуального
предназначения, описанного в разделе Б. Стремление обнаружить истину и
нацеленность на результаты, конструирование концепций путем
последовательного "нанизывания" обладающих автономными смыслами понятий и
выделение принципов, отсылка к предшественникам и школьная корпоративность
суть ложные цели, которые деформируют выразительные средства философии,
закрепощают ее язык. По этому поводу Ж. Делез пишет, что "приходит время,
когда писать философские книги так, как это делалось издавна, будет
невозможно: <О, старый стиль...>" [цит. по Делез Ж. Различие и повторение.
- СПб.: Петрополис, 1998. - с.12]. Но как их писать, какие средства
окажутся лучшими?

Вариант Делеза, а в отечественном исполнении - Мамардашвили, Свасьяна,
Подороги и других известных авторов, - философия как мельница слов.
Искусное оперирование, жонглирование словами и их смыслом, парадоксальное
сочетание слов и фраз приводит к взламыванию границ существующих смыслов и
порождению читателем новых смыслов из хаоса текста (хотя самому автору эти
смыслы могут быть и неведомы). Достаточно открыть сочинения Делеза на любой
странице, чтобы увидеть там пространные комбинации слов и фраз, понимание
которых всецело зависит от воображения читателя. Рассмотрим произвольный и
весьма типичный пример:

"Пассивный Мыслящий субъект определяется не просто восприимчивостью, то
есть способностью испытывать ощущения, а сокращающимся созерцанием,
создающим сам организм до того, как создаются ощущения. При этом мыслящему
субъекту вовсе не свойственна простота: недостаточно умножать его,
придавать ему относительный характер, сохраняя при этом умеренно простую
форму. Мыслящие субъекты - личинки субъектов; мир пассивных синтезов
создает систему мыслящего субъекта в условиях, требующих определения, но
это система распавшегося мыслящего субъекта. Мыслящий субъект возникает,
когда где-то появляется беглое созерцание, где-то начинает работать машина
сжатий, способная в какой-то момент выманить различие у повторения.
Мыслящий субъект лишен модификаций, он сам - модификация; этот термин
обозначает именно выклянченное различие. В конечном счете являются тем, что
имеют, через "иметь здесь" формируется бытие или существует пассивный
мыслящий субъект. Всякое сокращение - самомнение, претензия, выражающее
таким образом ожидание или право на то, что сокращает; оно разрушается, как
только его объект ускользает" [Ibid, с.105].

Возможна претензия понимания этой пространной части текста. Эта претензия
опирается на то, что речь идет о некоторых вещах, объясненных (столь же
неопределенно) в других частях книги. Однако здесь возникают существенно
несовпадающие понимания. Например, можно считать, что если субъект только
мыслит не действуя ("пассивный Мыслящий субъект"), то он обладает как
минимум двумя характеристиками: неполнотой и сокращенностью созерцания. Или
же что всякое созерцание с последующей попыткой его унификации ("беглое
созерцание") порождает мыслящего субъекта. Или же что мыслящий субъект есть
абстракция, которая ничему не соответствует (это - "выклянченное
различие"). Если же не претендовать на понимание, то остаются недоуменные
вопросы. Что значит "умножать мыслящего субъекта"? "Придавать ему
относительный характер"? Что такое "простая форма мыслящего субъекта", и
какова его "умеренно простая форма"? Как пассивные синтезы организованы в
"мир пассивных синтезов", что такое "распавшийся мыслящий субъект", и
почему этот самый "мир пассивных синтезов" создает некую "систему"
распавшегося мыслящего субъекта (систему - и распавшегося!)? Что такое
"машина сжатий", и как она "выманивает различие у повторения"? Какое
различие - выклянченное?

Для того чтобы все-таки стремиться понять такой текст, а не отказаться от
какого бы то ни было понимания, важно преклонение перед текстом,
убежденность, что в нем скрыто что-то важное, что за завесой непонимания
находится мудрость автора, недоступная "простому" читателю. От читателя
требуются подвиги веры в наличие единственного смысла и интеллектуального
усилия в постижении этого смысла.

Другой вариант реорганизации языка философии предложен логическим
позитивизмом. Эти идеи, наиболее последовательно выраженные ранним
Витгенштейном, Расселом, Шликом, Карнапом, полагают философию строгой
языковой деятельностью, нужной для упорядочивания языковых средств в любой
области знания, для выстраивания ясного мышления. Смысл должен быть выражен
словами ясно и точно. Исходные термины следует определять. Парадоксы
словоупотребления необходимо устранять. Современная англо-американская
философия во многом сложилась под влиянием этих идей, а лидеры этой
философии - Куайн, Патнэм, Хинтикка и др. - часто обращаются к логике как к
основе философии.

Оба варианта реорганизации философии вызывают критику, основное направление
которой заключается в том, что философия при этом исчезает, превращаясь
либо в логику, либо в "глубокомысленное" жонглирование философской
терминологией. Однако оба варианта недостаточно радикальны по отношению к
главному источнику ложных целей философии и иллюзий процесса
философствования: они оставляют вербальный язык философии, предлагая всего
лишь лучше приспособить его либо к нуждам порождения новых смыслов, либо к
нуждам ясности восприятия и воспроизведения смыслов. Можно ли пойти более
радикальным путем, заменив сам язык философии? И останется ли после такой
замены философия философией, или же она превратится во что-то иное,
отличающееся от предшествующей философии так же, как формульная
(аналитическая) математика отличается от древних математических вербальных
текстов?

2. Возможность использования схем в качестве языка философии

Для философа хороши те слова и те суждения, которые способствуют фиксации и
наилучшему отражению философских проблем. Однако вербальные средства
являются "кривым зеркалом", в котором разум неадекватно видит философские
проблемы. Это зеркало ущербно, поскольку естественные языки "склеивают" его
из слов, приспособленных для других целей. Неровность зеркала вербальных
средств заключается в том, что оно состоит из маленьких слов-сегментов.
Каждое слово отражает свет проблемы в особом направлении, в направлении
своего естественно сложившегося смысла (поля смыслов). Чрезвычайно трудно в
суждениях согласовать углы наклона этих сегментов, чтобы поймать проблему в
фокус. В результате изображение проблем дробится, появляются блики и даже
"вербальные миражи". Философия со времени своего рождения оказалась в плену
слов: дробление словами целостных образов ситуаций искажает эти образы,
затрудняет их восприятие. Вербальный язык философии вторичен по отношении к
ее сути, а добавление искусственных понятий не спасает положения, поскольку
наделить их нужным смыслом крайне тяжело, и даже если это удается, такие
понятия тотчас начинают "жить частной жизнью", обогащают свое смысловое
поле и затем привносят в видение проблемы побочные мотивы.

Историческая неудача философии состоит в том, что она в свое время, в
отличие от математики, не смогла найти адекватный исследуемым в ней
проблемам язык. Идея такого языка, более отвечающего образному бытию
философии, ее схематически-образному характеру, заключается в том, что
философские проблемы должны отражаться в нем картинками-схемами, имеющими,
как и проблемы, образную природу. Раскрытие схем (их экспликация)
осуществляется в группах схем, связанных знаками тождества, связи и
следования. Основными "персонажами" схем должны быть субъект (часто
изображаемый с помощью фигуры человека); объект (например изображение
квадрата); стрелки от субъекта, идущие к другому субъекту или к объекту и
задающие мышление субъекта и его действие; стрелки от объекта, идущие к
другому объекту или субъекту и задающие реакцию объекта и его спонтанность.
Изображения в схемах схемами не являются (ибо они не задают ситуацию), в то
время как слова обладают смыслами, отдельными от смысла выражения,
составленного из слов. Соединение изображений, как бы игра в конструктор,
способна давать схемы любой степени сложности: воспроизводить деятельность
и ее этапы, разъяснять феномен рефлексии, вводить бога как определенную
комбинацию стрелок, формулировать этическое поведение... В том числе может
быть предпринята попытка переформулировать философские проблемы и основные
проясняющие эти проблемы мыслительные "ходы" с помощью некоторых групп
схем, присоединяя к ним знак вопроса (равнозначны ли эти группы схем или
нет). Такая образная переформулировка, как мне представляется, будет
означать переход философии в новое измерение, в пространство иных
выразительных средств. В философии необходимо ограничение вербализма, смена
выразительных средств с целью открытия нового способа взаимопонимания людей
в аналогическом исследовании различных жизненных ситуаций.

3. Запутывают ли схемы?

Использование образных средств в качестве языка философии уже предлагалось.
Известно, что Платон в последние годы жизни развивал некое "тайное учение".
Основой этого учения, согласно преданию, было признание вербальных средств
неадекватным инструментом выражения философского мышления. Адекватным
средством Платон, судя по всему, полагал геометрические фигуры; созерцание
этих фигур должно было, по замыслу Платона, выражать сущность блага, истины
и т.д. Например, прямой угол отождествлялся с истиной. Конечно, ныне
невозможно реконструировать скрытое учение позднего Платона, однако в общих
чертах философский дискурс, согласно этому учению, должен был опираться не
на использование вербальных средств, а на апелляцию к зрительным образам.

Традиция позднего Платона не сохранилась. Более того, с конца XIX века
существует стойкое предубеждение относительно использования схем-образов
для выражения философских идей. Лучше всего, как мне кажется, это
негативное отношение было выражено Л. Витгенштейном. Зрительные образы,
согласно Л. Витгенштейну, вводят нас в заблуждение. Это заблуждение
заключается в том, что, глядя на картинку (как на фиксацию зрительного
образа), можно сделать неверный вывод относительно свойств представленных в
картинке объектов. Пример Витгенштейна таков: есть веревка, длина которой
на один ярд превышает длину экватора Земли. Если веревка равномерно
натянута, то на каком расстоянии от поверхности Земли она будет находиться?
Зрительный образ (схема-картинка) подсказывает нам неправильный ответ.

Если полностью согласиться с тезисом о запутывающем воздействии картинок на
способность человека размышлять, правильно оценивать ситуации, то максимум,
как можно использовать зрительные схемы-образы - это в качестве
иллюстраций, причем с ограниченным действием, не выходящим за пределы
прямого пояснения высказанных мыслей. Радикальный вывод относительно места
зрительных образов в мышлении еще более категоричен: мышление безо'бразно,
то есть, образы не схожи с тем, что они выражают. Эта идея была выдвинута
К. Бюлером и развита Л. Витгенштейном в поздний период его творчества.
Отсюда следует тезис о том, что мышление есть создание языковой реальности
и пребывание в ней. Язык - дом философии. Кстати, параллельно, с конца XIX
и в начале XX вв., в математике возобладало направление, стремящееся свести
геометрическое мышление к алгебраическому.

Вдумаемся еще раз, что не устраивает критиков в мышлении с помощью
зрительных образов. Картинки (схемы) просто существуют. Но картинки не
обладают истинностью. "Критерием того, что я правильно нарисовал то, что я
вижу, является то, что я говорю, что это так" (Л. Витгенштейн). Можно
построить картинки, вербальное описание которых будет ложными
утверждениями. Истинность и ложность - свойство языка. Однако философия,
как утверждалось ранее, не может заниматься поиском истины, ее
предназначение другое. Поэтому аргумент Витгенштейна против использования
образных средств философией иначе, как иллюстративно-вспомогательных, бьет
мимо цели.

Намного серьезнее для построения философских концепций недостатки
вербальных средств.

Первый недостаток - то, что возникают и не могут быть устранены абстрактные
понятия. Их использование привносит неопределенность, затрудняющую
исследование суждений. Например, суждение "корабль плывет" требует
уточнения, какой корабль имеется в виду, а говоря более точно, требует
преобразования в протокольное суждение. Не все суждения могут быть так
преобразованы. Так, сложно, а может быть и невозможно, преобразование в
протокольные суждения утверждений типа: "ветер поет", "треугольник плывет",
"бармаглот чихает", "я шкварчит" и т.д.

Во-вторых, как указывалось ранее, возникает свойство "кривого зеркала":
каждое из слов отражает ситуацию в особом направлении, в направлении своего
естественно сложившегося смысла (поля смыслов). В итоге слова вместе, в
суждениях, могут неправильно описывать ситуацию. Неправильное описание
может быть результатом разного понимания ситуации в целом разными
наблюдателями.

Итак, нет никаких серьезных возражений против использования схем-образов в
качестве языка философии. Место поиска истины займет в таком случае поиск
классов типовых ситуаций и их связей, переходов от картинок к картинкам.
Это будет восстановление намерений позднего Платона, который связывал
надежды философии с разработкой новых, невербальных средств.
Невербально-схематический, образный язык философии устранит неадекватность
вербального языка в качестве инструмента философствования, хотя не
исключено, что на месте сложностей использования вербальных средств
появятся другие сложности. Но в целом возможности философствования
расширятся, и не использовать их было бы упущением.





                             Прийти в сознание


                                Глухов А.А.

Анахронизмом представляется ныне то обстоятельство, что всякий рассуждающий
о сознании должен прежде, чем скажет хоть слово, справиться как-то с этими
призраками эпохи Гуссерля и Фрейда, "потоком сознания" и "бессознательным".
Между тем как словосочетание "поток сознания" звучит совершенно загадочно,
например, для русского слуха, которому язык в качестве подлинника выдает
обороты "прийти в сознание" и "потерять сознание". "Поток сознания", на
самом деле имеющий смысл "потока без сознания" (что и получилось, не без
причин, у Джойса), - фраза, которая отмечает целую эпоху, когда ощущение
сознания оказывается расплывчатым, размываемым, с одной стороны,
гуссерлевской попыткой свести все к сознанию, с другой - также
показательной и в чем-то более открытой, попыткой психоаналитиков свести
все к бессознательному.

Подобное мнение вовсе не является чем-то само собой разумеющимся. Прийти в
сознание более не считается для философии проблемой, хотя именно
интеллектуальное продуцирование в конце нашего века, пожалуй, более всего
отдает какой-то темной спонтанностью. Попыткой увидеть, в каком смысле
"прийти в сознание" все еще следует считать насущной задачей, является
данная работа.

Факты

Обозначим те факты, которые будут для нас показательными в последующем
рассуждении.

К бессознательному относятся все те "незаметные" действия, которые
проделываются всегда, в том числе и в состоянии бодрствования. Подробного
перечня здесь невозможно добиться как раз потому, что все эти действия
ускользают от нашего внимания. Внимание определенным образом сфокусировано,
в его фокус попадает всегда что-то одно, остальное остается за кадром и
отмечается лишь механически. Поскольку внимание не есть просто зрение,
слух, вкус, осязание или обоняние, а нечто пользующееся ими в своих целях,
то очевидно, что любое ощущение может быть бессознательным в том смысле,
что оно может ускользнуть от нашего внимания. Человек может просмотреть
книгу и не запомнить из нее ни слова, т.е. просмотреть ее, не заметить.
Человек может прослушать симфонию в том же самом смысле, в котором он может
просмотреть ее исполнение. В описании какой-либо конкретной ситуации иногда
бывает нелегко указать, в каком из двух значений следует понимать слова
"просмотреть" и "прослушать". Внимание большей частью направлено на видимое
и слышимое, поэтому прочие ощущения бессознательны почти всегда, и подобная
двусмысленность не закреплена в языке по отношению к ним. Однако нет смысла
останавливаться только на ощущениях. Очевидно бессознательной в большинстве
случаев представляется двигательная способность во всех своих проявлениях
от совершенно незаметного сокращения мышц до сложного перемещения тела по
причудливой траектории (примером которого может служить ежедневная поездка
в метро). Но и переходя к сфере собственно психического, мы не встретим
чистых примеров сознания. Бессознательной может быть способность
воображения, на что и указывает наша речь словом "мечтательность". Любовь,
ненависть, симпатия, антипатия устойчиво употребляются с эпитетом
"бессознательная". Очевидно бессознательной представляется память,
действующая подчас настолько своенравно, что кажется, будто она не нам
принадлежит. Наконец, способность мышления также не является образцом
сознательной деятельности: можно, и нередко, механически думать о чем-либо,
причем нельзя сказать, что предмет мышления определяет его сознательность:
монах может также механически продолжать думать о своем боге, как философ о
своей истине. Следуя платоновскому замечанию, мышление есть речь, только
обращенная не к собеседнику, а к самому себе. Такая речь может быть
бессознательной, как и любая другая болтовня.

К бессознательному относятся действия, совершаемые в состоянии сна, а
именно, во-первых, с точки зрения бодрствующего все те телодвижения,
которые делает спящий, во-вторых, с точки зрения проснувшегося все то, что
он, как ему казалось, делал во сне. Существует древн