основании различных
эмпирических свидетельств, которые (в идеале, конечно) всегда могут быть
предъявлены непосредственно. Человеческие войны принадлежат истории: мы
знаем о них, главным образом, по пересказам свидетельств их участников. Я
не знаю, можно ли с точки зрения современной биологии говорить о том, что
закон естественного отбора к человеку неприменим, однако можно наверняка
сказать, что биологическая эволюция не является целью и смыслом жизни
человека. Фактически, дело обстоит так, что сегодня как никогда раньше Homo
sapiens способен доминировать на биологической арене и истреблять другие
биологические виды (впрочем, соперничество с микроорганизмами все еще
остается актуальным), однако сегодня все видят в этом трудность, а не
достижение. Основные смыслы и цели людей перенесены в историю, в область
политики и экономики. Заметим, между прочим, что переход от биологической
эволюции к истории существенным образом связан с языком и письменностью:
история в узком смысле слова начинается там, где появляются письменные
свидетельства; воюющие между собой народы отличаются друг от друга в первую
очередь языком, а законы, устанавливаемые в результате войн - это
записанные тексты. Конечно, история состоит не только из войн, а жизнь
животных - не только из истреблений мутантами существующих видов, однако
как войны, так и "удачные" мутации являются ключевыми, смыслополагающими
моментами соответственно человеческой истории и биологической эволюции.
Обычным образом понимаемая история просто лишится смысла, если в ней не
будет войн - в этом, на мой взгляд, и состоит главная сложность реализации
любых проектов вечного мира, подобного кантовскому. (Впрочем,
справедливости ради, нужно сказать, что Кант видел смысл истории без войн -
в том, что он называл "свободой". Нам нужно только точнее определить этот
смысл.) Никакие установления не могут существовать не возобновляясь - здесь
стоит по-новому применить оппозицию старого и нового, - не возобновляясь,
установления быстро дряхлеют и умирают. Поэтому пацифизм в истории почти
всегда имеет бранный оттенок, оттенок слабости. Конечно, обычно человеку
мир часто кажется предпочтительнее войны. Может быть, однако, это только
человеческая слабость? Наверное так оно чаще всего и бывает. Конечно, такой
основанный на трусости, лени и слабости пацифизм не может устоять перед
такими военными добродетелями, как бесстрашие, самоотверженность и
исполнение долга, в которых человек находит оправдание собственной жизни в
истории. Однако сказанное не означает фатальной неизбежности или даже
необходимости войны, поскольку история имеет свои пределы так же, как и
биологическая эволюция. Говоря о конце истории, я имею в виду мнение
японского философа, который связал конец истории с концом "холодной войны"
и распадом СССР: после того, как соперничество двух социальных систем
закончилось распадом одной из них, сам вопрос общественного устройства и
государственной власти потерял свой драматизм, свою смыслополагающую
функцию и стал чем-то рутинным, гигиеническим (смазывание порезанного
пальца йодом или санитарная обработка квартиры по своему смыслу не является
шагом в борьбе видов за существование, хотя формально указанные действия
могут быть квалифицированы именно так). Конец обычной истории, истории
власти выводит на первый план другую историю, которая на самом деле
началась уже давно, - культурную историю (культуру), в которой
смыслополагающую функцию выполняет не война, а философия.

Если еще раз сопоставить гражданскую историю с биологической эволюцией, то
переход от гражданской истории к культурной не покажется столь уж
радикальным: язык и письмо, которые определили переход от биологической
эволюции к истории, при переходе к культурной истории получают еще больше
прав: если есть перо и бумага, не нужно писать на земле кровью. Сказанное
не дает никакой уверенности в том, что практический проект по установлению
вечного мира в моей редакции имеет больше шансов на успех, чем кантовский.
Если, однако, прямо сейчас, немедленно, изменить точку зрения на историю и
войну и увидеть в них не область и способ смыслополагания, а только
лихорадящее социальное тело, нуждающееся в подходящем лечении и
профилактике, для того, чтобы более эффективно действовать в культуре, есть
шанс, что нужные для этого практические шаги будут сделаны.







                 Познание как фрактальное блуждание в мире


                               Тарасенко В.В.

Я размышляю о процессе познания как о специфическом - фрактальном блуждании
в мире.

Что есть мир? С миром у меня получается некоторая начальная скороговорка: я
только помечу, что он есть. Мир есть. Мир дан. И в этом смысле познание уже
тоже есть. Или - можно сказать осторожнее - познание возможно.

Интуиции мира, на мой взгляд, связаны с целостностью мира, погруженностью в
мир. Очень интересный анализ категории мира проделан В.В. Бибихиным в
трактате "Мир". Мир - очень сложное взаимодействие сознания и бытия,
познающего и познаваемого. Невидимое поле игр, среда познания, связанная с
началами познания.

Но где начала того, что мы познаем? Бибихин мудро и осторожно замечает: "С
началами не просто, они слишком просты, чтобы с ними можно было просто. Мы
хотим их схватить, а захватывают они нас. Сознание на самом деле не раньше
бытия: бытие раньше сознания. Раньше, чем сознание отразило бытие, бытие
незаметно для сознания успело дать ему эту возможность. Сознание думает,
что никакой другой возможности, кроме как отражать, бытие ему не дает и не
может дать. Но бытие раньше и этой возможности: оно не эта возможность, оно
возможность просто. Возможность просто нельзя отразить: отразив, мы отразим
уже не ее, потому что отражаем благодаря ей. Возможности просто можно
только отдать себя" [5].

Познание связано с возможностью. И в этой связке виден мир.

Я не могу пройти мимо связи мира и возможностей. Мир разворачивается как
целостная среда возможностей.

Существо, живущее в мире, познающее мир отдает себя возможностям. Я буду
разделять как минимум три типа возможностей: визуальные возможности -
возможности того, что мы видим, телесные возможности - возможности
положений нашего тела в мире, возможности телесной организации, языковые
возможности - возможности внутри некоторой знаково-семиотической системы,
среды.

Дж. Гибсон [6, с.188] развивает интересную теорию возможностей, связанную с
его представлениями о восприятии.

Например, животное, видя опорную поверхность - поверхность земли,
интуитивно понимает, что такая поверхность предоставляет возможность
опереться. Животное фиксирует эту возможность как зрительную, изменяя
согласно ей свое тело и реализуя телесную возможность (отдавая себя этой
возможности). На те или иные поверхности можно вскарабкаться, упасть,
подлезть и пр., осуществляя тем самым различные телесные возможности.
Иногда может возникнуть зрительная аберрация. В этом случае зрительная и
телесная возможности и их телесная реализация не совпадают, например, когда
болото или зыбучие пески принимаются за опорную поверхность.

Возможности по Гибсону связываются с некоторыми интуициями,
непосредственными ощущениями вещей. Согласно его взглядам, "значение" и
"смысл" вещей в мире могут восприниматься непосредственно хотя бы потому,
что человек или животное способно прямо (пусть даже и с ошибкой), но без
привлечения абстрактных понятий и категорий оценить, что несет ему та или
иная возможность - пользу или вред, жизнь или смерь.

Пометим в этом месте термин "интуиция". И сразу же зададимся вопросом о
механизмах такого рода непосредственностей. Ответ на этот вопрос мы будем
искать в этом тексте дальше.

Продолжая разговор о возможностях, можно заметить, что, по Гибсону,
возможность обращена в обе стороны - и к окружающему миру, и к наблюдателю.
Информация, задающая полезность окружающего мира, сопутствует информации,
задающей самого наблюдателя, - его тело, ноги, руки, рот. Воспринимать мир
- это одновременно и воспринимать себя. Постижение мира не связано с
дуализмом как противопоставлением психического и физического, души и тела.

Восприятие есть всегда дополнительность постигающего и мира. Поэтому и
возможности всегда соотнесены с наблюдателем. Они не являются ни
физическими, не феноменальными. Проблема возможностей - это не проблема
предзаданности или случайности их выбора - возможности не навязываются и не
появляются ниоткуда, но формируются в результате соотнесенности,
взаимодействия, синергизма познающего и мира.

Из-за этой соотнесенности сам мир - как среда возможностей - не является
жестким, заданным и абсолютно прозрачным: возможности, влияя на мир, могут
рождаться, умирать, эволюционировать, зависеть от познавательных практик.
Мир, в свою очередь, может накладывать ограничения на возможности. Этот
факт, по Гибсону, отражает экологическое понятие ниши.

Однако в этих рассуждениях Гибсона есть одна, на мой взгляд, недоработка,
используя которую, я попытаюсь развернуть свои построения.

Возможностей в мире всегда не просто много, а очень много. Возможности
образуют какие-то комбинации. Живое существо всегда производит отбор нужных
ему здесь и теперь возможностей из колоссального количества различных
комбинаций.

Гибсон достаточно ярко описывает селективность - неслучайность выбора той
или иной (визуальной, телесной) возможности у животных и человека, однако
он проходит мимо принципиального различия у них механизмов выбора
возможностей. Если у животных выбор возможностей определяется их видовой
спецификой, генетической программой - зная условия существования животного,
можно оценить, как будет вести себя тот или иной вид или порода, - то у
человека выбор возможностей не определяется прагматичными факторами
биологического выживания. Выбор возможностей человека связан с человеческой
культурой. Возможности творят культуру, а культура творит возможности.

Говоря иначе, возможности животного детерминированы его видовой спецификой,
средой обитания. У человека мы видим постоянную связь возможностей с
культурой и социальными институтами.

Культурные и институциональные изменения связаны с эволюцией возможностей.
Хотя многие возможности являются заданными достаточно жестко в рамках
определенной культурной ситуации.

Переход от восприятия к познанию невозможен без культуры, без вхождения в
культурные коммуникации с миром.

Об этом я скажу подробнее ниже, надо сделать перед этим важное замечание,
связанное с возможностями. Собака, помещенная в такую же культурную среду
(семью, окружение людей) как и ребенок, тем не менее, не начинает познавать
мир так же, как человек. Можно предположить, что в теле собаки нет чего-то
такого, что давало бы ей, будучи помещенной в человеческую культуру,
познавать по-человечески. А в теле человека есть. Что есть? В этом пункте
мы подходим к известной теме о врожденном знании.

С чем человек начинает познавать мир - с "чистой доской", с врожденными
понятиями, или же с понятиями априори?

Мне интересно рассмотреть по этому вопросу точку зрения известного биолога
и философа Конрада Лоренца [8], считающего, что врожденное знание в
человеке не имеет вида математических или логических понятий, а состоит из
структур, делающих возможными усвоение информации о мире. То есть, по
мнению Лоренца, мозг новорожденного организован таким образом, что содержит
устройства, делающие возможным познание мира. Он просто способен более
сложно организовываться, чем мозг щенка или собаки.

Моя точка зрения состоит в том, что возможности невозможны без встреч
телесного, физического и культурного. В практиках познания должны
встретиться возможности телесные и культурные. При этом и телесные и
культурные возможности способны к эволюции.

Но любая встреча - это движение. Так вот, врожденным качеством, необходимым
для познания, у человека является телесное и визуальное движение,
самодостраивающееся до познавательного движения. Но об этом чуть позже.
Сейчас я возвращусь к теме культурных коммуникаций.

Александр Лобок в своей блестящей книге "Антропология мифа" [7] приводит
примеры создания культурой различных возможностей. Например, у животных
возможные сексуальные практики жестко связаны со способом обитания вида:
внутривидовые отличия сексуальных практик очень малы. Человек, с точки
зрения биологии, - один вид, однако его сексуальные практики связаны в
большей мере с культурными, а не с биологическими потребностями - это можно
понять, анализируя колоссальное различие и эволюцию сексуальных практик в
различных культурах.

Культура создает новый, искусственный, избыточный по отношению к природе
мир - как в визуальных, так и в телесных и языковых практиках. Люди,
живущие в разных культурах, по-разному видят и интерпретируют одни и те же
феномены, по-разному двигаются, имеют разные характерные жесты и позы,
по-разному строят объяснения явлений в своих языках.

Избыточность культуры проявляется в постоянном порождении все новых и новых
возможностей. Например, язык человека (в отличие от системы сигналов
шимпанзе или дельфинов) всегда перенасыщен контекстами, значениями, которые
часто не имеют никакого отношения к прагматическим задачам выживания
человека как вида или потребностям передачи той или иной информации в
конкретной ситуации.

Язык способен сам формировать особенности бытия человека в культуре,
особенности выделения и освоения тех или иных возможностей. Лингвисты Сэпир
и Уорф выдвинули гипотезу, согласно которой восприятие мира человеком
преломляется в зависимости от системы связей, сложившейся в языке. Язык -
это не просто система инструментов для передачи информации, он участвует в
индивидуальном сознании, непосредственно связан с мышлением.

Можно сказать, что для человеческого познания, выраженного в языке, в
создании телесных и зрительных артефактов "простота хуже воровства".
Возможностей в познании всегда много, они наслаиваются, дублируют друг
друга, образуя сложные комбинации. И эта сложность является необходимой для
познания.

Язык теснейшим образом связан с интуициями, переживанием непосредственных
"само собой разумеющихся" вещей, которые и согласуются с понятием
возможности в смысле Гибсона.

Познание связано с культивированием (культурными практиками) человеческих
возможностей - в видении и понимании старых, в поиске и организации новых.

Как происходит настройка на эти возможности? Как реализуются культурные
практики понимания?

Для ответа на этот вопрос мне надо ввести категорию фрактального
(хаотического) блуждания, или фрактального движения. Практики познания -
это практики блуждания, перескоков между различными возможностями, практики
комбинаций, подборов новых возможностей. Такого рода познавательное
движение-блуждание открыто к новым образам зрительного восприятия, к новым
смыслам и значениям языка, к новым ритуалам и телесным практикам культуры.

Прилагательное "фрактальный" в словосочетаниях "фрактальное движение",
"фрактальное блуждание" имеет у меня оттенок описания формы. Говоря о
фрактальном движении, я хочу отличать этот тип движения от случайного
движения (движения, протекающего по тому или иному статистическому закону
распределения вероятностей случайной величины - характеристики движения) и
динамического движения (описываемого функциональным законом изменения
характеристики движения во времени).

Примером случайного движения может быть движение, связанное с попаданием
рулетки в казино на определенное поле. Выпадение того или иного поля
является случайным событием, подчиняющимся статистическому закону. Если бы
этого закона не было, то деятельность казино была бы невозможной: нельзя
было бы однозначно утверждать, что при достаточно большом числе игр игровое
заведение не разорится.

Другим примером случайного движения является часто приводимый в книгах по
кибернетике пример обезьянки, с равной вероятностью ударяющей по клавишам
пишущей машинки. Событие -удар по клавишам машинки - мыслится в этом
примере случайным, независимым от других событий - ударов. Эти события
происходят на ограниченном поле возможностей - число возможностей равно
числу клавиш.

Если обезьянка поставит во взаимно-однозначное соответствие номер удара по
клавише и определенную клавишу, то мы получим пример динамического,
функционального движения, сходного с динамическим движением, описываемым
уравнениями движения, например движением, подчиняющимся законам Ньютона.
Предположение, на котором основывается введение динамического описания
движения, подразумевает наличие некоторого внешнего по отношению к движению
образца. Обезьянка в этом случае должна печатать по образцу,
предписывающему ей, какую клавишу нажимать, так же как тело, летящее под
действием силы, должно подчиняться образцу в виде универсальных законов
движения.

Но ведь возможна и третья ситуация - когда нет образца. Например, нет
взаимно-однозначного соответствия между ударами и клавишами у печатающей
обезьянки, но есть вероятностные правила формирования ансамблей
возможностей. Можно запретить ударять по клавише с мягким знаком после
гласных, ввести правило введения пробелов, вероятности возникновения одних
знаков после других или их сочетаний.

Эта ситуация принципиально отличается от первых двух. Подобного рода
движение уже предполагает корреляции между событиями - ударами по
клавишами. Но эти корреляции не жесткие, не функциональные.

Этот третий тип движения - не случайный и не функционально-динамический - я
и связываю с фрактальным движением, или фрактальным блужданием.

Вместо прилагательного "фрактальный" можно использовать прилагательное
"хаотический" в смысле понятия детерминированного хаоса, хаоса, имеющего
сложные структуры. Однако в обыденном языке этот термин вносит некоторую
путаницу - ведь хаос обычно ассоциируется с полной бесструктурностью,
присущей, скорее, случайному движению.

Все описанные мной три типа движения - случайное, фрактальное и
функционально-динамическое - подразумевают при их введении и формализации
некоторый детерминизм в постановке задачи. Под термином "детерминизм" в
данном случае не стоит понимать полную причинно-следственную зависимость.
Скорее, это предположение о наличии адекватных природе моделей, проявляемое
в виде поиска некоторых инвариантов - характеристик движения, связываемых с
тем или иным законом движения.

Детерминизм фрактального описания подразумевает поиск и интерпретацию
масштабных инвариантов, скейлинга, характеризующих нерегулярность,
изрезанность формы на различных масштабах.

Детерминизм подразумевает некоторую веру в то, что предлагаемое описание
природы является истинным. Описание и природа отождествляются. Эту веру
ярко демонстрирует творец термина "фрактал" и "фрактальная геометрия
природы" Бенуа Мандельброт: "Почему геометрию часто изображают "холодной" и
"сухой"? Одна из причин этого состоит в невозможности описать с помощью
геометрии форму облака, горы, побережья или дерева. Облака это не сферы,
горы - не конусы, побережья - не окружности, и кора не является гладкой, и
молния не распространяется по прямой. Более того, я заявляю, что многие
природные структуры являются сильно нерегулярными и фрагментированными по
сравнению с евклидовыми (этот термин используется в данной работе, чтобы
обозначить стандартные геометрии). Природа демонстрирует нам не просто
высокую степень, а совершенно другой уровень сложности. Число различных
масштабов длин в природных структурах практически бесконечно.

Существование этих структур призывает нас изучать те формы, которые Евклид
отбросил как "бесформенные", исследовать морфологию "аморфного".
Математики, однако, пренебрегли этим вызовом, все больше отдалясь от
природы и разрабатывая теории, не имеющие отношения к любой из тех вещей,
которые мы можем увидеть или почувствовать.

Отвечая на этот вызов, я задумал и разработал новую геометрию природы и
осуществил ее использование