новое подтверждение того, что я признал сам; но если это свидетельство противно моему опыту, то должен ли я отбросить его, не осведомляясь о том, кто из нас двоих прав, он или я? Отнюдь нет. Я знаю по опыту, что мой эксперимент с вещами может быть ошибочным. Значит, я должен сравнить его результаты с моими и подвергнуть их новым наблюдениям и экспериментам. При необходимости я прибегаю к посредничеству и экспериментам третьего и многих других наблюдателей, серьезный научный характер которых внушает мне доверие, и я прихожу посредством модификаций либо моих, либо его результатов, иногда не без большого труда, к общему убеждению. Но в чем состоит опыт каждого? В свидетельстве его чувств, направляемых его разумом. Самостоятельно я не принимаю ничего, чего бы я материально не встретил, не увидел, не услышал и при необходимости не потрогал пальцами. Для меня лично это - единственное средство удостовериться в действительности вещи. И я верю только в свидетельства тех, кто действует непременно таким же образом.
   Из этого следует, что наука основана прежде всего на координации массы современных и прошлых личных опытов, постоянно подвергаемых строгой взаимной критике. Нельзя представить себе более демократической основы, чем эта. Это определяющая и первая основа, и всякое человеческое познание, которое в конечном счете на ней не покоится, должно быть исключено, как лишенное всякой достоверности и всякой научной ценности. Однако наука не может остановиться на этой основе, которая дает ей сначала лишь бесчисленное множество фактов самой различной природы, должным образом установленных бесчисленным количеством личных наблюдений и экспериментов. Наука в собственном смысле начинается лишь с понимания вещей, явлений и фактов. Понять вещь, действительность которой сначала была должным образом установлена (что всегда забывали делать теологи и метафизики), - значит открыть, распознать и установить этим эмпирическим способом, которым пользовались для того, чтобы удостовериться сначала в ее действительном существовании, все ее свойства, то есть все ее как прямые, так и косвенные отношения со всеми другими существующими вещами, что значит определить различные способы ее действительного воздействия на все то, что остается вне ее. Понять явление или факт - значит открыть и установить последовательные фазы его действительного развития, то есть распознать его естественный закон.
   Эти установления свойств и эти открытия естественных законов также имеют сначала своим единственным источником наблюдения и эксперименты, действительно проведенные тем или другим лицом или даже многими лицами одновременно. Но сколь бы значительным ни было их число, пусть все они будут знаменитыми учеными, наука принимает их свидетельство лишь при том главном условии, что в то же самое время, когда они объявляют результаты своих исследований, они должны также представить исключительно подробный и точный отчет о методе, которым они пользовались, а также о наблюдениях и экспериментах, которые они провели, чтобы прийти к ним; все это необходимо сделать так, чтобы все люди, которые интересуются наукой, могли бы самостоятельно повторить, следуя тому же методу, эти же наблюдения и эти же эксперименты; лишь тогда, когда новые результаты будут таким образом проверены и получены многими новыми наблюдателями и экспериментаторами, они обычно рассматриваются как окончательные завоевания науки. При этом часто случается, что новые наблюдения и эксперименты, проведенные другим методом и под иным углом зрения, ниспровергают или существенно изменяют эти первые результаты. Нет ничего так же антипатичного для науки, как вера, и только критика всегда имеет в ней последнее слово. Только она, представительница великого принципа бунта в науке, есть строгая и неподкупная хранительница истины.
   Так последовательно, трудом столетий, понемногу устанавливается в науке система истин, или всеобщепризнанных естественных законов. Раз установленная и постоянно сопровождаемая самым подробным изложением методов, наблюдений и экспериментов, а также историей исследований и проявлений, с помощью которых она была установлена, так чтобы всегда имелась возможность подвергнуть новому контролю и новой критике, эта система становится отныне вторым основанием науки. Она служит отправным пунктом для новых исследований, которые по необходимости развивают ее и обогащают новыми методами.
   Мир, несмотря на бесконечное разнообразие входящих в него сущих, - един. Человеческий ум, принимающий его за объект и стремящийся распознать и понять его, также един или тожественен, несмотря на бесчисленное множество различных, настоящих и бывших человеческих существ, которыми он представлен. Это тожество доказывается тем бесспорным фактом, что если только человек думает, то, какой бы ни была его среда, его природа, его раса, его социальное положение и степень его умственного и нравственного развития, даже тогда, когда он несет бред и вздор, его мысль всегда развивается по одним и тем же законам; и именно в этом, несмотря на огромное разнообразие возрастов, климатов, рас, наций, социальных положений и индивидуальных особенностей природы, состоит великое единство человеческого рода. Следовательно, наука, которая есть не что иное, как познание и понимание мира человеческим умом, также должна быть единой.
   Она, бесспорно, едина. Но, огромная, как мир, она превышает умственные способности одного человека, будь он самым умным из всех. Никто не способен охватить ее одновременно в ее всеобщности, а также в ее бесконечных, хотя и по-разному, частностях. Тот, кто хотел бы остановиться только на общности, игнорируя частности, впал бы тем самым в метафизику и в теологию, ибо научная общность отличается как раз от метафизических и теологических общностей тем, что она устанавливается не отвлечением от всех частностей, как делают две последние, но, напротив, только путем координации частностей. Это великое научное Единство конкретно: это единство в бесконечном разнообразии; теологическое и метафизическое Единство - отвлеченно: это единство в пустоте. Чтобы охватить научное Единство во всей его бесконечной действительности, нужно было бы иметь возможность познать в частностях все сущие, прямые и косвенные естественные отношения которых образуют Мироздание, что, очевидно, превосходит способности человека, поколения, человечества в целом.
   Желая охватить всеобщность науки, человек останавливается, раздавленный бесконечно великим. Но, отказываясь от частностей в науке, он встречается с другим пределом, а именно с бесконечно малым. Впрочем, действительно он может распознать только то, действительное существование которого засвидетельствовано ему его чувствами, а его чувства могут постигнуть лишь бесконечно малую часть бесконечного Мироздания: земной шар, солнечную систему, самое большее ту часть небесного свода, которая видна с земли. Все это составляет в бесконечном пространстве лишь незаметную точку.
   Теологи и метафизики тотчас предусмотрели бы из этого вынужденного и по необходимости вечного незнания рекомендации для своих бредней или снов. Но наука гнушается этого тривиального утешения, она ненавидит эти иллюзии, сколь смешные, столь и опасные. Когда она вынуждена остановить свои исследования за отсутствием средств для их продолжения, она предпочитает сказать: "Я не знаю", нежели представлять как истины гипотезы, поверка которых невозможна. Наука сделала даже больше: она с безукоризненной уверенностью поднялась до доказательства нелепости и ничтожества всех теологических и метафизических концепций; но она их разрушила не для того, чтобы заменить их новыми нелепостями. Дойдя до своего предела, она честно скажет: "Я не знаю", но никогда не будет делать никакого вывода из того, чего не будет знать.
   Мировая наука есть, следовательно, идеал, который человек никогда не сможет осуществить. Человек всегда будет вынужден довольствоваться наукой о его мире, распространяя последнюю самое большее на звезды, которые он может видеть, и всегда он будет знать из этого довольно мало. Действительная наука охватывает лишь солнечную систему, особенно наш земной шар и все то, что рождается и происходит на нем. Но даже в этих границах наука слишком огромна, чтобы ее могли охватить один человек или даже одно поколение, тем более что, как я уже заметил, частности этого мира теряются в бесконечно малом, а его разнообразие не имеет точно определимых границ.
   Эта невозможность охватить одним взглядом огромную совокупность и бесконечные частности видимого мира дала основание для деления единой и неделимой, или общей, науки на множество частных наук; это деление тем более естественное и необходимое, что оно соответствует различным порядкам, которые действительно существуют в мире, а также различным точкам зрения, под которыми человеческий ум вынужден, если так можно выразиться, рассматривать их: Математика, Механика, Астрономия, Физика, Химия, Геология, Биология и Социология, включая историю развития человеческого вида, - таковы главные деления, которые установились в науке, если можно так выразиться, сами по себе. Каждая из этих частных наук в своем историческом развитии создала и принесла с собой метод исследования и установления вещей и фактов, метод дедукций и заключений, которые ей присущи если не всегда исключительно, то по крайней мере в частности. Но все эти различные методы имеют одно, и даже первое, основание, сводящееся в конечном счете к личному и действительному установлению чувствами вещей и фактов, и все они, в пределах человеческих способностей, имеют целью построение мировой науки, понимание единства, действительной всеобщности миров, научное воссоздание великого Целого, Мироздания.
   Но не находится ли эта цель, которую я только что назвал, в вопиющем противоречии с очевидной невозможностью для человека смочь когда-либо осуществить ее? Да, несомненно, но, однако, человек не может от нее отказаться и никогда от нее не откажется. Огюст Конт и его ученики напрасно проповедовали нам кротость и покорность. Человек никогда не станет кротким и не покорится. Это противоречие находится в природе человека, и особенно в природе нашего ума: вооруженный огромной силой отвлечения, он не признаёт и никогда не признает никаких пределов для своей властной, страстной любознательности, алчущей все узнать и все охватить. Ему достаточно сказать: "Ты не пойдешь по ту сторону", чтобы он со всей силой этой любознательности, раздраженной препятствием, устремился по ту сторону. В этом отношении господь Бог Библии оказался намного предусмотрительнее, чем г. Огюст Конт и его ученики-позитивисты; высказав несомненное пожелание, чтобы человек съел запретный плод, он запретил ему его есть. Эта неумеренность, это неповиновение, этот бунт человеческого ума против всякого навязанного предела либо во имя господа Бога, либо во имя науки составляют его честь, тайну его силы и его свободы. Именно домогаясь невозможного, человек всегда осуществлял и распознавал возможное, а те, которые благоразумно ограничились тем, что казалось им возможным, никогда не продвинулись вперед ни на один шаг. Впрочем, перед лицом огромной карьеры, проделанной человеческим умом в течение примерно трех тысяч лет, известных истории, кто осмелился сказать, что через три, пять, десять тысяч последующих лет станет возможным и невозможным.
   Эта тенденция к вечно неизвестному столь в человеке непреодолима, она столь глубоко присуща нашему уму, что, если вы закроете ему научный путь, он, чтобы удовлетворить его, откроет себе новый путь, путь мистический. И надо ли приводить другие примеры, чем пример знаменитого основателя позитивной философии, самого Огюста Конта, который закончил, как известно, свою великую философскую карьеру тем, что выработал систему очень мистической "позитивной" политики. Я очень хорошо знаю, что некоторые из его учеников приписывают это последнее творение выдающегося ума, который можно рассматривать, после Гегеля или скорее рядом с ним, как самого крупного философа нашего столетия, досадной аберрацией, обусловленной большими несчастиями, и особенно скрытым и беспощадным преследованием патентованных ученых и академиков, естественных врагов всякой новой инициативы и всякого великого научного открытия*.
   * Можно было бы сказать, что ученые хотели ему доказать a posteriori, как мало способны представители науки управлять миром и что только наука, а не ученые, ее жрецы, призваны управлять им.
   Но, оставляя в стороне эти случайные причины, от которых - увы! - не избавлены самые великие гении, можно доказать, что система позитивной философии Огюста Конта открывает дверь мистицизму.
   Позитивная философия никогда еще не утверждала себя открыто как атеистическая. Я очень хорошо знаю, что атеизм - во всей ее системе; что эта система, система действительной науки, покоясь по сути дела на имманентности естественных законов, исключает возможность существования Бога, как существование Бога исключало бы возможность этой науки. Но никто из признанных представителей позитивной философии, начиная с ее основателя Огюста Конта, никогда не пожелал сказать это открыто. Знают ли они это сами, или же они еще не были уверены в этом пункте? Мне кажется, очень трудно допустить их незнание в пункте столь решающего значения для всей позиции науки в мире, тем более что в каждой строчке, которую они писали, чувствуется, как проявляется отрицание Бога, атеизм. Я думаю, что было бы, следовательно, более справедливым обвинять их добрую волю или, если говорить более вежливо, объяснять их молчание их политическим, одновременно консервативным инстинктом. С одной стороны, они не хотят ссориться ни с правительствами, ни с лицемерным идеализмом правящих классов, которые с большим основанием рассматривают атеизм и материализм как мощные орудия революционного разрушения, очень опасные для современного порядка вещей. Может быть, именно благодаря этому осторожному молчанию и этой двусмысленной позиции, занятой позитивной философией, она смогла внедриться в Англию - страну, где религиозное лицемерие продолжает еще оставаться социальной силой и где атеизм еще ныне рассматривается как общественное преступление*. Известно, что в этой стране политической свободы социальный деспотизм огромен. Разве в первой половине этого века великий поэт Шелли, друг Байрона, не вынужден был эмигрировать и не был лишен своего ребенка только из-за этого атеистического преступления! Нужно ли после этого удивляться, что такие выдающиеся люди, как Бокль, г-н Стюарт Милль, г-н Герберт Спенсер, с радостью воспользовались возможностью, предоставленной им позитивной философией, для того, чтобы примирить свои научные исследования с религиозным ханжеством, деспотически навязываемым английским общественным мнением всякому, кто составляет часть этого общества!
   * Джентльменом там выступают только при условии посещения церкви. Воскресенье в Англии - это истинный день публичного лицемерия. Будучи в Лондоне, я испытал истинное отвращение, видя, как много людей, ни в коей мере не беспокоясь о Господе Боге, важно шествуют в церковь со своими prayer-books в руках, силясь спрятать глубокую скуку под видом смирения и раскаяния. В их оправдание нужно сказать, что, если бы они не ходили в церковь и посмели бы признать свое безразличие к религии, они были бы не только очень плохо приняты в аристократическом и буржуазном обществе, но и еще рисковали бы быть покинутыми их слугами. Одна горничная взяла расчет у одной моей знакомой русской семьи в Лондоне по такому двойному основанию: "Потому что мсье и мадам никогда не ходили в церковь и потому что кухарка не носила кринолина". Только рабочие в Англии, к великому отчаянию правящих классов и их проповедников, осмеливаются открыто, публично отбрасывать божественный культ. Они рассматривают этот культ как аристократический и буржуазный институт, противный делу освобождения пролетариата. Я не сомневаюсь, что в основе исключительного рвения, которое ныне начинают проявлять правящие классы к делу народного образования, лежит тайная надежда протащить контрабандой в массу пролетариата некоторые из этих лживых религиозных измышлений, усыпляющих народы и обеспечивающих их спокойную эксплуатацию. Напрасные расчеты! Народ приобретет образование, но он оставит религию тем, кто будет в ней нуждаться для того, чтобы утешать себя перед лицом своего неминуемого поражения. У народа есть своя религия-это религия будущего триумфа всеобщей справедливости, всеобщей свободы, всеобщего равенства, всеобщей солидарности на земле посредством всеобщей и социальной революции.
   Правда, французские позитивисты с гораздо меньшей покорностью и меньшим терпением переносят это навязанное им иго, и они совсем не обольщаются, когда видят, что их так компрометируют их собратья английские позитивисты. Поэтому они не упускают возможности время от времени протестовать, причем достаточно энергично, против союза, который английские позитивисты предлагают заключить во имя положительной науки с безобидными, недогматическими, но неопределенными и очень смутными религиозными стремлениями, каковы ныне обычно суть всякие теоретические стремления привилегированных классов, утомленных и изнуренных слишком долгим наслаждением своими привилегиями. Французские позитивисты энергично протестуют против любого взаимодействия с теологическим умом, - взаимодействия, которое они отвергают как бесчестие. Но если они рассматривают как оскорбление подозрение в том, что они могли бы заключить с теологическим умом полюбовное соглашение, то почему они продолжают провоцировать это подозрение своими недомолвками? Им было бы очень легко покончить со всеми этими двусмысленностями, открыто провозгласив себя тем, кем они являются в действительности, то есть материалистами и атеистами. До сих пор они не соизволили сделать это, и, так как они боялись обрисовать свою настоящую позицию точнейшим и яснейшим образом, они по-прежнему предпочитали объяснять свое мышление, быть может, гораздо более научными, но гораздо менее ясными, чем эти простые слова, разглагольствованиями. Но именно этой пугающей их ясности они не хотят любой ценой. И объясняется это двойной причиной.
   Конечно, никто не будет ставить под сомнение ни нравственное мужество, ни личную добросовестность выдающихся умов, представляющих ныне во Франции позитивизм. Но позитивизм - это не только свободно исповедуемая теория; в то же время это - политическая и вместе с тем священническая секта. Стоит только внимательно прочитать "Курс положительной философии" Огюста Конта, и особенно конец третьего тома, а также три последних тома, чтение которых г-н Литтре в своем предисловии особенно рекомендует рабочим*, как можно обнаружить, что главная политическая забота знаменитого основателя позитивизма состояла в создании нового, на этот раз не религиозного, но научного духовенства, призванного отныне, по его мнению, управлять миром. Огромное большинство людей, считает Огюст Конт, не способно к самоуправлению. Почти все, говорит он, непригодны для умственного труда, не потому, что они невежественны и что их повседневные заботы помешали им приобрести навык к мышлению, но потому, что так их создала природа: у большинства индивидов задняя часть мозга, соответствующая, согласно системе Галла, наиболее общим, но вместе с тем наиболее грубым инстинктам животной жизни, гораздо более развита, чем передняя часть, в которой находятся собственно умственные органы. Отсюда следует, во-первых, что презренное большинство совершенно не призвано пользоваться свободой, так как эта свобода должна по необходимости всегда приводить к достойной сожаления духовной анархии, и, во-вторых, это большинство всегда испытывает, к большому счастью для общества, инстинктивную потребность к подчинению. К большому также счастью, всегда находятся несколько человек, которые получили от природы задание командовать этой массой и подчинять ее спасительной как духовной, так и мирской дисциплине. Некогда, до необходимой, но достойной сожаления революции, которая вот уже три столетия изводит человеческое общество, этот долг верховного командования леж