зможно, отдать себе точный отчет в первых религиозных ощущениях и представлениях дикого человека.
В своих подробностях они должны были быть так же разнообразны, как разнообразна была собственная природа первобытных народов, которые их испытывали и постигали, как разнообразны были климат, природа местностей и другие определяющие обстоятельства, в которых они развивались. Но так как это были прежде всего человеческие ощущения и представления, они должны были, несмотря на это большое разнообразие в подробностях, сводиться в несколько простых тожественных моментов общего характера, которые не слишком сложно зафиксировать. Каким бы ни было происхождение различных человеческих групп; какой бы ни была причина анатомических различий, существующих между человеческими расами; пусть у людей в качестве предка будут единственный Адам-горилла, или сородич гориллы, или, что более возможно, они произошли от нескольких предков, которых природа создала независимо друг от друга в различных точках земного шара и в различные эпохи, способность, которая составляет и создает собственно человеческое в человеке, - рефлексия, сила отвлечения, разум, то есть способность сочетать идеи, - всегда и везде остается одной и той же, так же как законы, которые определяют ее различные проявления таким образом что ни какое человеческое развитие не могло бы совершиться вопреки этим законам. Это дает нам право думать, что главные стадии, наблюдавшиеся на первом этапе религиозного развития одного народа, должны были воспроизводиться на первом этапе развития всех других первобытных народов на земле.
   Если судить по единодушным сообщениям путешественников, которые начиная с прошлого столетия посещали острова Океании, а также тех, кто в наши дни проник в глубь Африки, фетишизм должен быть первой религией, религией всех диких народов, наименее удаленных от природного состояния. Но фетишизм есть не что иное, как религия страха. Он есть первое человеческое выражение того ощущения безусловной зависимости, смешанное с инстинктивным ужасом, которое мы находим в основе всякой животной жизни и которое, как я уже заметил, составляет религиозное отношение со всемогуществом природы индивидов, относящихся даже к самым низкоразвитым видам. Кто не знает о влиянии, которое оказывают, и впечатлении, которое производят на все живые существа такие великие явления природы, как восход и заход солнца, полнолуние, смена времен года, чередование холода и жары или же естественные катастрофы, а также столь разнообразные и взаимно разрушительные отношения животных видов между собой и с различными растительными видами? Для каждого животного все это составляет совокупность условий существования, характер, природу, и у меня было уже почти искушение сказать - особый культ; ибо у животных, всех живых существ вы обнаружите своего рода обожание природы, смешанное со страхом и радостью, надеждой и беспокойством - радостью жить и боязнью перестать жить, и оно как чувство очень похоже на человеческую религию. Не преминут наличествовать здесь также мольба и даже молитва. Понаблюдайте за прирученной собакой, вымаливающей ласку, взгляд своего хозяина: разве это не образ человека, преклоненного перед своим Богом? Разве собака посредством своего воображения и посредством начальной рефлексии, развитой в ней опытом, не переносит естественное всемогущество, во власти которого она находится, на своего хозяина, так же как верующий человек переносит его на своего Бога? В чем тогда различие между религиозным чувством собаки и религиозным чувством человека? Это даже не рефлексия, это степень рефлексии или даже скорее это способность ее фиксировать и постигать ее как отвлеченную мысль, ее обобщать, называя ее; человеческая речь имеет ту особенность, что, будучи неспособной называть действительные вещи, вещи, которые непосредственно воздействуют на наши чувства, она выражает лишь понятие о них или их отвлеченную общность; и так как речь и мышление - это две различные, но неразделимые формы одного и того же акта человеческой рефлексии, эта последняя, фиксируя объект животного ужаса и обожания или первого культа человека, обобщает его, превращает его, если можно так выразиться, в абстрактное сущее, стремясь назвать его по имени. Предмет, действительно обожаемый тем или тем индивидом, всегда остается этим: этот камень, этот кусок дерева, этот лоскут, а не другой; но как только он обозначен словом, он становится отвлеченной общей вещью: камень, кусок дерева, лоскут. Именно так вместе с первым пробуждением проявляющейся посредством речи мысли начинается исключительно человеческий мир, мир абстракций.
   Эта способность отвлечения, источник всех наших знаний и всех наших идей, есть несомненно единственное основание всех человеческих освободительных дел. Но первое пробуждение в человеке этой способности не порождает непосредственно свободы.
   Когда она начинает формироваться, медленно высвобождаясь из пеленок животной инстинктивности, она проявляется сначала не в форме осмысленной рефлексии, имеющей сознание и знание о своей собственной деятельности, но в форме воображающей рефлексии, не сознающей того, что она делает, и по этой причине всегда принимающей даже свои собственные продукты за действительные сущие, которым она наивно приписывает независимое существование, предшествующее всякому человеческому знанию, а себе приписывает только ту заслугу, что открыла эти продукты вне самой себя. Этим способом воображающая рефлексия человека заселяет свой внешний мир фантомами, которые ему кажутся более опасными, более сильными, более ужасными, чем действительные окружающие его существа; она освобождает человека от естественного рабства, во власти которого он находится, лишь для того, чтобы тотчас снова бросить его под иго в тысячу раз более тяжелого и еще более ужасного рабства - под иго религии.
   Именно воображающая рефлексия человека превращает естественный культ, элементы и следы которого мы обнаружили у всех животных, в человеческий культ в элементарной форме фетишизма. Мы видели животных, инстинктивно обожающих великие явления природы, которые действительно оказывают на их существование прямое и сильное действие; но мы никогда не слышали о животных, которые обожают безвредный кусок дерева, тряпку, кость или камень, тогда как мы обнаруживаем этот культ в первобытных религиях дикарей и даже в католицизме. Как объяснить эту аномалию, по крайней мере по видимости столь странную, что с точки зрения здравого смысла и чувства реальности вещей демонстрирует нам человека как более низкое по сравнению с самыми скромными животными?
   Эта нелепость есть продукт воображающей рефлексии дикого человека. Он не только чувствует, как другие животные, всемогущество природы, он делает из него объект своей постоянной рефлексии, он его фиксирует, он пытается его локализовать и в то же время он обобщает его, давая ему какое-нибудь имя; он превращает его в центр, вокруг которого группируются все его детские представления. Еще неспособный охватить своей мыслью мироздание, даже земной шар, даже столь ограниченную среду, в которой он родился и живет, он ищет повсюду, где же находится та всемогущая сила, чувство которой, отныне продуманное и закрепленное, неотступно следует за ним? И игрой, искажением своей невежественной фантазии, которую ныне нам было бы трудно объяснить, он приписывает это всемогущество куску дерева, тряпке, камню. Это - чистый, самый религиозный фетишизм, то есть самый нелепый из религий.
   За фетишизмом, а часто рядом с ним идет культ колдунов. Это культ если не гораздо более рациональный, то по крайней мере более естественный, который нас меньше удивит, чем фетишизм. Мы к нему более привыкли, так как еще и ныне, даже в лоне той цивилизации, которой мы так гордимся, нас окружают колдуны: разве спириты, медиумы, ясновидцы со своим гипнотизмом, священники католической, греческой и римской Церкви, которые претендуют на то, что с помощью нескольких таинственных формул могут заставить господа Бога нисходить на воду и могут увидеть даже, как он превращается в хлеб и вино, все эти насильники над подчиненным их волшебству Божеством не такие же колдуны? Правда, божество, обожаемое и вызываемое нашими современными колдунами, обогащенное несколькими тысячами лет человеческой экстравагантности, намного сложнее, чем Бог первобытного колдовства, так как у последнего в качестве объекта сначала было только, несомненно уже закрепленное, но еще малоопределенное, представление о материальном Всемогуществе, у которого не было никакого другого атрибута, будь то умственного или нравственного. Различие добра и зла, справедливости и несправедливости тут еще неизвестно. Не знали о том, что Всемогущество любит, что оно ненавидит, что оно желает, чего оно не желает: оно - не доброе и не злое, оно - лишь Всемогущество. Однако божественный характер начинает уже вырисовываться: оно - эгоистично, тщеславно, оно любит похвалу, коленопреклонение, смирение и жертвоприношения людей, их обожание и их жертвы, и оно преследует и жестоко наказывает тех, "то не хочет подчиняться: бунтовщиков, гордецов, безбожников. Это, как известно, - главное основание божественной природы у всех древних и современных богов, созданных человеческим неразумием. Разве было когда-либо в мире существо более чудовищно завистливое, тщеславное, эгоистическое, мстительное, чем Иегова евреев, ставший позднее Богом-отцом христиан?
   В культе первобытного колдовства Бог, или неопределенное в умственном и нравственном отношении Всемогущество, появляется сначала неотделимым от личности колдуна: он сам есть Бог, как фетиш. Но со временем для действительного человека, особенно для дикаря, который, не имея никакого средства для того, чтобы укрыться от нескромного любопытства своих верующих, остается с утра до вечера открытым для их наблюдения, роль сверхъестественного человека, человека-Бога, становится невозможной. Здравый смысл, практический ум дикого племени, который развивается, правда, медленно, но постоянно опытом жизни, несмотря на все религиозные отклонения, приводит к тому, что доказывает ему практическую невозможность положения, при котором подверженный всем человеческим слабостям и недугам человек был бы Богом. И тогда колдун остается для диких верующих существом сверхъестественным, но только на время, пока он управляем*. Но кем управляем? Всемогуществом, Богом. Значит, обычно Божество находится вне колдуна. Где его искать? Фетиш, Бог-вещь - преодолен; колдун, человек-Бог - тоже. В первобытные времена все эти превращения совершались несомненно веками. Дикий, но уже продвинувшийся вперед, немного развитый и обогащенный традицией нескольких веков человек ищет теперь Божество довольно далеко от себя, но все еще среди действительно существующих существ: в лесу, на горе, в реке, а позднее на солнце, на луне, на небе. Религиозная мысль начинает уже охватывать Мироздание.
   * Так же как католический священник, который выступает действительно святым лишь тогда, когда он выполняет свои кабалистические таинства; так же как папа, который непогрешим, пока он, вдохновленный Святым Духом, определяет догматы веры.
   Я уже сказал, что этого момента человек мог достичь лишь по истечении многих веков. Его способности отвлечения, его разум уже упрочились и развились практическим знанием вещей и наблюдением за их отношениями или их взаимной причинностью, а правильное чередование одних и тех же явлений дало ему первое понятие о некоторых естественных законах. Он начинает интересоваться совокупностью фактов и их причин. В то же время он начинает познавать самого себя и благодаря этому - ту силу отвлечения, которая позволяет ему рассматривать себя как объект; он отделяет свое внешнее и живое сущее от своего думающего сущего, свое внешнее от своего внутреннего, свое тело от своей души; и так как у него нет ни малейшего представления о естественных законах и так как он не ведает даже по названию эти науки, к тому же совершенно современные, называющиеся психологией и антропологией, он совершенно ослепляется этим открытием в самом себе своего собственного ума и, естественно, по необходимости воображает себе, что его душа, этот продукт его тела, напротив, есть его начало и причина. Но как только он различил в самом себе Внутреннее и Внешнее, духовное и материальное, он так же по необходимости переносит это различие на своего Бога: он начинает искать невидимую душу в видимой Вселенной. Таким образом должен был родиться религиозный пантеизм индийцев.
   На этом пункте мы должны остановиться, так как именно здесь начинается собственно религия в полном значении этого слова, а вместе с нею также теология и метафизика. До этого момента религиозное воображение человека, находящегося во власти закрепленного представления о неопределенном и неуловимом Всемогуществе, естественно, протекало при его поиске путем экспериментального наблюдения, сначала в наиболее близких объектах, в фетишах, затем в колдунах, а еще позднее - в великих явлениях природы и, наконец, в звездах, но при этом оно всегда связывалось с каким-либо действительным и видимым объектом, каким бы удаленным он ни был. Теперь человек поднимается до идеи Бога-Вселенной, до абстракции. До сих пор все его Боги были отдельными и ограниченными Существами, находящимися среди многих других не божественных, не всемогущих, но тем не менее действительно существующих существ. Теперь он впервые ставит вопрос о всемирном Божестве: о Существе существ, субстанции, творящей все ограниченные и отдельные существа, о мировой душе, о Великом Целом. Вот здесь и начинается настоящий Бог, а вместе с ним и настоящая Религия.
   
   5. ФИЛОСОФИЯ. НАУКА
   Теперь мы должны изучить способ, посредством которого человек пришел к этому результату, с тем чтобы распознать по его историческому происхождению истинную природу Божества. И сначала первый вопрос, который представляется следующим образом: не является ли Великое Целое пантеистической религии абсолютно тем же, что и единое Сущее, которое мы назвали Мировой Природой?
   И да и нет. Да, ибо две системы - система пантеистической религии и научная, позитивистская система - охватывают ту же самую Вселенную. Нет, ибо они охватывают ее совершенно различным образом.
   Что такое научный метод? Это реалистический метод по преимуществу. Он идет от подробностей к совокупности, от установления, изучения фактов к их сравнению, к идеям; при этом идеи суть лишь точное изложение отношений координации, последовательности и действия или взаимной причинности, которые действительно существуют между действительными вещами и действительными явлениями; их логика есть не что иное, как логика вещей. Так как в историческом развитии человеческого ума положительная наука появляется после теологии и после метафизики, человек приходит к науке уже подготовленным и значительно испорченным своего рода отвлеченным воспитанием. Значит, он привносит много отвлеченных идей, выработанных как теологией, так и метафизикой, - идей, которые для первой были предметами слепой веры, для второй - предметами трансцендентных спекуляций и игры более или менее искусных слов, объяснений и доказательств, которые, безусловно, ничего не объясняют и не доказывают, потому что они образовались вне какого-либо действительного экспериментирования и потому что у метафизики нет никакой другой гарантии для самого существования объектов, над которыми она размышляет, кроме заверений или императивного мандата теологии.
   Человек, который прежде был теологом и метафизиком, но устал и от теологии и от метафизики по причине бесплодности их результатов в теории, а также по причине их столь пагубных последствий на практике, естественно, привносит эти идеи в науку; но он привносит их не как определенные принципы, которые как таковые должны служить ему отправным пунктом; он привносит их как вопросы, которые наука должна решить. Он приходит к науке только потому, что сам он начал их как раз ставить под сомнение. И он сомневается в них, так как длительный опыт теологии и метафизики, которые создали эти идеи, доказал ему, что ни та ни другая не дают никакой серьезной гарантии действительности их творений. То, в чем он сомневается и что он в первую очередь отбрасывает, - это не столько эти творения, эти идеи, сколько методы, пути и средства, которыми теология и метафизика их создала. Он отбрасывает систему откровения и верование теологов в абсурд, потому что это абсурд* и он не хочет больше поддаваться деспотизму священников и кострам Инквизиции. Он отбрасывает метафизику главным образом потому, что она, приняв без какой-либо критики или с иллюзорной, слишком снисходительной, легкой критикой идеи творения, основные идеи теологии: идеи Мироздания, Бога, души или ума, отделенного от материи, - построила на этих данных свои системы, и, приняв нелепость за отправную точку, она по необходимости и всегда приходила к нелепости. Значит, то, что человек ищет прежде всего, выйдя из теологии и метафизики, это - истинно научный метод, метод, который дает ему полную уверенность в действительности вещей, над которыми он размышляет.
   *Credo quia absurdum (Тертуллиан).
   Но для человека нет никакого другого средства, чтобы убедиться в несомненной действительности вещи, явления или факта, кроме как действительная встреча с ними, их установление, познание в их собственной целостности, без какой-либо примеси фантазий, предположений и прибавлений человеческого разума. Значит, опыт становится основой науки. В данном случае речь идет не только об опыте одного человека. Никакой человек, сколь бы умным, сколь бы любознательным, сколь бы счастливо одаренным он ни был во всех отношениях, не может все видеть, все встретить, все лично испытать. Если бы знание каждого ограничивалось бы своим собственным личным опытом, было бы столько наук, сколько есть людей, и каждая наука умирала бы вместе с каждым человеком. И не было бы науки.
   Значит, основой для науки является коллективный опыт не только всех современных людей, но также и всех прошлых поколений. Но наука не принимает никакого свидетельства без критики. Прежде чем принять свидетельство современника или того, кто им уже не является, я должен, если только я не хочу ошибиться, сначала осведомиться о характере и природе, а также о состоянии разума этого человека, о его методе. Я должен прежде всего удостовериться, что этот человек был честным человеком, отвергающим ложь, с добрыми намерениями и со рвением ищущим истину; что он не был ни фантазером, ни поэтом, ни метафизиком, ни юристом, ни тем, кого называют человеком политическим, заинтересованным в политической лжи, и что таковым его считало громадное большинство его современников. Есть люди, например, которые очень умны, очень просвещенны, свободны от всяких предрассудков и всяких фантастических предубеждений, у которых, одним словом, реалистический ум, но которые, будучи слишком ленивыми для того, чтобы потрудиться над установлением существования и действительной природы вещей, предполагают их, изобретают их. Так делают статистики в России. Естественно, что свидетельство этих людей ничего не стоит. Иначе обстоит дело с людьми также очень умными и слишком честными для того, чтобы лгать и уверять о вещах, в которых они не уверены, но ум которых находится под игом либо метафизики, либо религии, либо какого-нибудь идеалистического предубеждения. Свидетельство этих людей, по крайней мере относящееся к предметам, которые близко касаются их навязчивой идеи, также должно быть отброшено, так как они имеют несчастье всегда попадать пальцем в небо. Но если человек соединит с большим реалистическим разумом, развитым и настоящим образом подготовленным наукой, преимущество в одно и то же время скрупулезного и усердного исследователя действительности вещей, его свидетельство становится ценным.
   И еще: не должен ли я всегда принимать его свидетельство критично? И в чем состоит эта критика? В сравнении вещей, которые он мне обрисовывает, с результатами моего собственного личного опыта. Если его свидетельство гармонирует с ним, у меня нет никаких оснований отбрасывать это свидетельство, и я принимаю его как