Под водою
        строки плывут чередою.
        Гребень воды качает
        россыпи звезд и чаек.
        Сна не тревожит ветер
        гулом гитарной деки.
        Только тростник и помнит
        то, что уносят реки.

        ...Старец и две служанки,
        взяв золотые свечи,
        к белым камням могильным
        молча пошли под вечер.
        Бедного дона Педро
        спутник по жизни бранной,
        конь непробудно спящий
        замер в тени шафранной.
        Темный вечерний голос
        плыл по речной излуке.;
        Рог расколол со звоном
        единорог разлуки.
        Вспыхнул далекий город,
        рухнул, горящий.
        Плача побрел изгнанник,
        точно незрячий.
        Подняли звезды
        вьюгу.
        Правьте, матросы,
        к югу...

        Под водою
        слова застыли.
        Голоса затерялись в иле.
        И среди ледяных соцветий -
        ай! - дон Педро лягушек тешит,
        позабытый всеми на свете.

        ФАМАРЬ И АМНОН

        Луна отраженья ишет,
        напрасно кружа по свету, -
        лишь пепел пожаров сеют
        тигриные вздохи лета.
        Как нервы, натянут воздух,
        подобный ожогу плети,
        и блеянье шерстяное
        колышет курчавый ветер.
        Пустыня к небу взывает
        рубцами плеч оголенных,
        от белых звезд содрогаясь,
        как от иголок каленых.

        Ночами снится Фамари,
        что в горле - певчие птицы,
        и снятся льдистые бубны
        и звуки лунной цевницы.
        И гибким пальмовым ветром
        встает нагая при звездах,
        моля, чтоб жаркое тело
        осыпал инеем воздух.
        На плоской кровле дворцовой
        поет под небом пустыни.
        И десять горлинок снежных
        в ногах царевны застыли.

        И наяву перед нею
        вырос Амнон на ступени,
        смоль бороды задрожала,
        пеною чресла вскипели.
        Из-за решетки глядит он
        полными жути глазами.
        Стоном стрелы на излете
        вздох на губах ее замер...
        А он, рукой исхудалой
        обвив железные прутья,
        в луну впивается взглядом
        и видит сестрины груди.

        В четвертом часу под утро
        в постель он лег, обессилев,
        пустые стены терзая
        глазами, полными крыльев.
        Тяжелый рассвет хоронит
        под бурым песком селенья -
        на миг приоткроет розу,
        на миг процветет сиренью.
        Колодцев тугие вены
        в кувшины сливают эхо.
        В изгибах корней замшелых
        шипит, извиваясь, эфа.
        Амнон на кровати стонет,
        затихнет на миг - и снова
        спаленное бредом тело
        обвито плющом озноба.

        Фамарь голубою тенью,
        в немой тишине немая,
        вошла - голубей, чем вена,
        тиха, как туман Дуная.

        - Фамарь, зарей незакатной
        сожги мне грешные очи!
        Моею кровью горючей
        твой белый шелк оторочен.
        - Оставь, оставь меня, брат мой,
        и плеч губами не мучай -
        как будто осы и слезы
        роятся стайкою жгучей!
        - Фамарь, концы твоих пальцев,
        как завязь розы, упруги,
        а в пене грудей высоких
        две рыбки просятся в руки...

        Сто царских коней взбесились -
        качнулась земля от гула.
        Лозинку под ливнем солнца
        до самой земли пригнуло.
        Рука впивается в косы,
        шуршит изодранной тканью.
        И струйки теплым кораллом
        текут по желтому камню.

        О, как от дикого крика
        все на земле задрожало.
        Как над сумятицей туник
        заполыхали кинжалы.
        Мрачных невольников тени
        по двору мечутся немо.
        Поршнями медные бедра
        ходят под замершим небом.
        А над Фамарью цыганки,
        простоволосы и босы,
        еле дыша, собирают
        капли растерзанной розы.
        Простыни в запертых спальнях
        метит кровавая мета.
        Светятся рыбы и грозди -
        влажные всплески рассвета.

        Насильник от царской кары
        уходит верхом на муле.
        Напрасно вдогонку стрелы
        нубийцы со стен метнули.
        Забили в четыре эха
        полков голубые луны.
        И ножницы взял Давид -
        и срезал на арфе струны.

               ---------------------------------------------

                           Федерико Гарсиа Лорка

                           Федерико Гарсиа Лорка

                              Поэт в Нью-Йорке

                                1929 - 1930

   * Стихи об одиночестве в Колумбийском университете.
        o Возвращение с прогулки. Перевод С. Гончаренко
        o 1910 (Интермедия). Перевод А. Гелескула
        o История и круговорот трех друзей. Перевод А. Гелескула
   * Негры.
        o Нрав и рай негров. Перевод А. Гелескула
        o Ода королю Гарлема. Перевод Ю. Мориц
        o Покинутая церковь (Баллада о великой войне). Перевод А. Гелескула
   * Улицы и сны.
        o Пляска смерти. Перевод Инны Тыняновой
        o Панорама толпы, которую рвет (Сумерки Кони-Айленд). Перевод А.
          Гелескула
        o Город в бессонице (Ноктюрн Бруклинского моста). Перевод А.
          Гелескула
        o Слепая панорама Нью-Йорка. Перевод А. Гелескула
        o Рождество. Перевод А. Гелескула
        o Заря. Перевод А. Гелескула
   * Стихи озера Эдем-Милс.
        o Двойная поэма озера Эдем. Перевод Ю. Мориц
        o Живое небо. Перевод А. Гелескула
   * На ферме. Перевод А. Гелескула
        o Малыш Стэнтон.
        o Корова.
        o Девочка, утонувшая в колодце. (Гранада и Ньюбург)
   * Введение в смерть. Перевод А. Гелескула
        o Маленькая бесконечная поэма.
        o Ноктюрн пустоты.
        o Пространство с двумя могилами и ассирийской собакой.
        o Руина.
        o Земля и луна.
   * Возвращение в город.
        o Нью-Йорк (Описание и обвинение). Перевод Инны Тыняновой
        o Иудейское кладбище. Перевод Ю. Мориц
        o "Луна наконец запнулась о белый косяк табуна..." Перевод А.
          Гелескула
   * Бегство из Нью-Йорка. Перевод А. Гелескула
        o Маленький венский вальс.
        o Вальс на ветвях.
   * Поэт приезжает в Гавану. Перевод А. Гелескула
        o Сон кубинских негров.

        СТИХИ ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ В КОЛУМБИЙСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

        ВОЗВРАЩЕНИЕ С ПРОГУЛКИ

        Я в этом городе раздавлен небесами.
        И здесь, на улицах с повадками змеи,
        где ввысь растет кристаллом косный камень,
        пусть отрастают волосы мои.

        Немое дерево с культями чахлых веток,
        ребенок, бледный белизной яйца,

        лохмотья луж на башмаках, и этот
        беззвучный вопль разбитого лица,

        тоска, сжимающая душу обручами,
        и мотылек в чернильнице моей...

        И, сотню лиц сменивший за сто дней, -
        я сам, раздавленный чужими небесами.

        1910

        (Интермедия)

        Те глаза мои девятьсот десятого года
        еще не видали ни похоронных шествий,
        ни поминальных пиршеств, после которых
                                             плачут,
        ни сутулых сердец, на морского конька похожих.

        Те глаза мои девятьсот десятого года
        видели белую стену, у которой мочились дети,
        морду быка да порою - гриб ядовитый
        и по углам, разрисованным смутной луною,
        дольки сухого лимона в четкой тени бутылок.

        Те глаза мои все еще бродят по конским холкам,
        по ковчегу, в котором уснула Святая Роза,
        по крышам любви, где заломлены свежие руки,
        по заглохшему саду, где коты поедают лягушек.

        Чердаки, где седая пыль лепит мох и лица,
        сундуки, где шуршит молчанье сушеных раков,
        уголки, где столкнулся сон со своею явью.
        Там остались и те глаза.

        Я не знаю ответов. Я видел, что все в этом мире
        искало свой путь и в конце пустоту находило.

        В нелюдимых ветрах - заунывность пустого
                                            пространства,
        а в глазах моих - толпы одетых,
                             но нет под одеждами тел!

        ИСТОРИЯ И КРУГОВОРОТ ТРЕХ ДРУЗЕЙ

        Эмилио,
        Энрике
        и Лоренсо.

        Все трое леденели:
        Энрике - от безвыходной постели,
        Эмилио - от взглядов и падений,
        Лоренсо - от ярма трущобных академий.

        Эмилио,
        Энрике
        и Лоренсо.

        Втроем они сгорали:
        Лоренсо - от огней в игорном зале,
        Эмилио - от крови и от игольной стали,
        Энрике - от поминок и фотографий
                                в стареньком журнале.
        И всех похоронили:
        Лоренсо - в лоне Флоры,
        Эмилио - в недопитом стакане,
        Энрике - в море, в пустоглазой птиие,
                                в засохшем таракане.

        Один,
        второй
        и третий.
        Из рук моих уплывшие виденья -
        китайские фарфоровые горы,
        три белоконных тени,
        три снежных дали в окнах голубятен,
        где топчет кочет стайку лунных пятен.

        Эмилио,
        Энрике
        и Лоренсо.
        Три мумии
        с мощами мух осенних,
        с чернильницей, запакощенной псами,
        и ветром ледяным, который стелет
        снега над материнскими сердцами, -
        втроем у голубых развалин рая,
        где пьют бродяги, смертью заедая.

        Я видел, как вы плакали и пели
        и как исчезли следом,
        развеялись
        в яичной скорлупе,
        в ночи с ее прокуренным скелетом,
        в моей тоске среди осколков лунной кости,
        в моем веселье, с пыткой схожем,
        в моей душе, завороженной голубями,
        в моей безлюдной смерти
        с единственным запнувшимся прохожим.

        Пять лун я заколол над заводью арены -
        и пили веера волну рукоплесканий.
        Теплело молоко у рожениц - и розы
        их белую тоску вбирали лепестками,
        Эмилио,
        Энрике
        и Лоренсо.
        Безжалостна Диана,
        но груди у нее воздушны и высоки.
        То кровь оленья поит белый камень,
        то вдруг оленьи сны проглянут в конском оке.

        Но хрустнули обломками жемчужин
        скорлупки чистой формы -
        и я понял,
        что я приговорен и безоружен.
        Обшарили все церкви, все кладбища и клубы,
        искали в бочках, рыскали в подвале,
        разбили три скелета, чтоб выковырять золотые зубы.

        Меня не отыскали.
        Не отыскали?
        Нет. Не отыскали.
        Но помнят, как последняя луна
        вверх по реке покочевала льдиной
        и море - в тот же миг - по именам
        припомнило все жертвы до единой.

        НЕГРЫ

        НРАВ И РАЙ НЕГРОВ

        Ненавистны им птичьи тени
        в белой наледи щек холеных
        и раздоры огня и ветра
        в облицованных льдом салонах.

        Ненавистны платки прощаний,
        лук без цели и звук без эха
        и запрятанные колючки
        в алой мякоти злачного смеха.

        Их манит синева безлюдий,
        колокольная поступь бычья,
        и прилива кривая пляска,
        и лукавой луны обличья.

        Тайновидцы следов и соков,
        сетью искр они будят болота
        и хмелеют от горькой прохлады
        своего первобытного пота.

        Ибо там, в синеве хрустящей
        без червей и следов лошадиных,
        где над яйцами страуса стелется вечность
        и колышется танец дождинок,

        в синеве изначальной,
        где ночь не боится рассвета,
        где походкой сомнамбул верблюды туманов
        бегут от нагого кочевника-ветра,
        там, где сладко траве
                            над тугими телами стелиться,
        где рядится в кораллы чернильная скорбь
                                              вековая
        и под связками раковин меркнут усопшие лица, -
        разверзается танец, из мертвого пепла вставая.

        ОДА КОРОЛЮ ГАРЛЕМА

        Своей поварешкой
        он на кухне глаза вырывал крокодилам
        и непослушных обезьян лупил по заду.
        Своей поварешкой.

        Спал вечный огонь в сердцевине кремней
                                        искрометных,
        и скарабеи, пьянея от вкуса аниса,
        совсем забывали тусклый мох деревенский.

        Черный старик, поросший грибами,
        шел отрешенно в потемки, где плакали нефы,
        а король поварешкой скрипел и скрипел,
        и цистерны с протухшей водой прибавлялись.

        Розы бежали по лезвию
        бритвенной гибкости ветра,
        и на помойках в шафранной пыли
        маленьких белок терзали дети,
        пылая пятнистым румянцем зверства.

        Мы должны перейти мосты
        и покрыться черным румянцем,
        чтобы запах легочной тьмы
        наотмашь хлестнул теплотой ананаса
        по нашим бескровным лицам.

        Мы должны убить белокурого,
                                который торгует водкой,
        и всех друзей и сообщников яблока и песка,
        мы должны кулаком ударить
                      по кипящим сгусткам фасоли, -
        пусть король Гарлема поет,
                        пусть поет со своим народом,
        и в длинной шеренге тесной,
                        под асбестом луны небесной,
        крепко пусть крокодилам спится,
        и пусть никто не рискнет усомниться
                         в красоте бесконечной, вечной
        поварешек, щеток, и терок, и котлов, и кастрюль,
        и конфорок на черных-пречерных кухнях.

        О Гарлем! О Гарлем! О Гарлем!
        Никакая тоска на земле не сравнима
                          со взором твоим угнетенным,
        не сравнима с кровью твоею, сотрясаемой
                                    в недрах затменья,
        с яростью глухонемой,
                        во мраке - совсем гранатовой,
        и с твоим королем великим, задыхающимся
                                            в ливрее.

        Зияла в полуночной тверди глубокая трещина,
        и замерли там саламандры из кости слоновой.
        Молодые американки были беременны
                        одновременно детьми и деньгами,
        а кавалеры изнемогали на крестах
                                       ленивой зевоты.

        Это они.
        Это они у подножья вулканов пьют и пьют
                                    серебристое виски
        и глотают, глотают кусочки сердца на ледяных
                                     медвежьих горах.

        Этой ночью король Гарлема
        беспощадной своей поварешкой
        на кухне глаза вырывал крокодилам
        и непослушных обезьян лупил по заду.
        Своей поварешкой.

        Плакали негры, теряясь
        в калейдоскопе солнечных зонтиков
                                  и золотистых солнц,
        щеголяли мулаты, смертельно тоскуя
                                        по белому телу,
        и от ветра туманило зеркала
        и упругие вены рвало у танцоров.

        Черные,черные, черные, черные.

        Ваша ночь опрокинута навзничь, и могучая кровь
                                    не имеет выхода.
        Нет румянца. Есть кровь под кожей,
                                 гранатовая от ярости,
        кровь, живая на красных шипах ножевых
                         и в груди у природы кровной,
        во мраке теней от клешней и терний луны,
                            в небесах горящей как рак.

        Кровь, которая ищет на тысяче древних дорог
                    запыленные кости, и пепел белесый,
        и арки небес, коченеющих ночью,
                   где бродят безмолвные толпы планет
        вдоль пляжей пустынных, со всячиной всякой,
                   забытой людьми и потерянной здесь.

        Кровь, сатанински медленно следящая краем
                                                глаза,
        сок, отжатый из дрока, темный нектар
                                           подземный,
        кровь, от которой ветер, в ямке застряв,
                                               ржавеет,
        кровь, которая может рассасывать
                         мотыльков на оконных стеклах.

        Эта кровь - на подходе, и скоро
        по крышам, решеткам балконным
                            явится с яростным стоном,
        чтоб жечь полыханьем зловещим
                        хлорофилл белокурых женщин,
        рокотать в изголовьях кроватей,
                   рядом с белой бессонницей раковин,
        и устроить всемирный потоп - в желтый час,
                          на рассвете табачного цвета.

        Да, бежать и бежать,
        бежать и скорей запираться на чердаках
            небоскребов, прижиматься к темным углам,
        потому что душа этих дебрей
                            в каждую щелку проникнет
        и оставит на вашем теле отпечаток легчайший
                                       тьмы величайшей
        и печаль, которая будет дешевле полинялой
                           перчатки и розы фальшивой.

        И тогда в безмолвии мудром
        повара, и официанты, и все,
                          кто своим языком зализывает
        раны миллионеров,
        ищут черного короля - на улицах
           и перекрестках, где витает призрак селитры.

        Южный древесный ветер, втянутый
                                      в черный омут,
        гнилые лодки выплевывает и в плечи вонзает
                                                 иглы;
        южный ветер, носильщик, погонщик
        шелухи, букварей, окурков
        и вольтовых дуг, в которых - кремированные
                                                осы.

        Забвенье - три крошечных капли чернил
                              на стекляшке монокля,
        любовь - единственный образ,
                        незримый на плоскости камня.
        Сплетались над облаками пестики с лепестками,
        но стебли кишели в бездне - и ни единой розы.

        Справа, слева, с юга и севера, со всех четырех
                                                  сторон
        вырастает стена, непосильная
        для крота и сверла водяного.
        Не ищите в ней, негры, трещин -
        там все та же глухая маска.

        Ищите под гул ананаса
        великое солнце в зените.
        Солнце, скользящее в лиственной гуще
        с трезвым знаньем, что нимфа не встретится
                                                в чаще,
        солнце, крушащее цифры и числа, но вовек
                          не спугнувшее хрупкого сна,
        солнце, покрытое татуировкой, солнце,
                                плывущее вниз по реке,
        мычащее, жадных кайманов дразнящее.

        Черные, черные, черные, черные.

        Зебра, и мул, и змея не бледнеют,
        когда умирают.
        И лесоруб никогда не уловит мгновение смерти
        в стоне деревьев, которые он убивает.
        Так пускай до поры укрывает ваши черные
                        корни древесная тень короля,
        замрите, и ждите, и дайте крапивам, цикутам
                                      и терниям острым
        вскарабкаться выше, на самые крыши всех
                                   высочайших домов.

        Тогда, о негры, тогда, тогда-то
        вы сможете яростно целовать колеса
                                быстрых велосипедов,
        совать глазастые микроскопы в потемки
                                беличьих дупел узких,
        и, наконец, ничего не боясь, плясать исступленно
                                  и всласть наплясаться,
        а в тростниках, высоко в облаках, наш Моисей
                                обескровится