ита в предвечерье.

           Дождь - заря для плодов. Он приносит цветы нам,
        овевает священным дуновением моря,
        вызывает внезапно бытие на погостах,
        а в душе сожаленье о немыслимых зорях,

           роковое томленье по загубленной жизни,
        неотступную думу: "Все напрасно, все поздно!"
        Или призрак тревожный невозможного утра
        и страдание плоти, где таится угроза.

           В этом сером звучанье пробуждается нежность,
        небо нашего сердца просияет глубоко,
        но надежды невольно обращаются в скорби,
        созерцая погибель этих капель на стеклах.

           Эти капли - глаза бесконечности - смотрят
        в бесконечность родную, в материнское око.

           И за каплею капля на стекле замутненном,
        трепеща, остается, как алмазная рана.
        Но, поэты воды, эти капли провидят
        то, что толпы потоков не узнают в туманах.

           О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья,
        дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,
        дождь хороший и мирный, только ты - настоящий,
        ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!

           О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях
        души светлых ручьев, незаметные росы.
        Нисходя на равнины, ты медлительным звоном
        открываешь в груди сокровенные розы.

           Тишине ты лепечешь первобытную песню
        и листве повторяешь золотое преданье,
        а пустынное сердце постигает их горько
        в безысходной и черной пентаграмме страданья.

        В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
        примиренная скорбь о несбыточном часе.
        Для меня в небесах возникает созвездье,
        но мешает мне сердце созерцать это счастье.

           О мой дождь молчаливый, ты любимец растений,
        ты на клавишах звучных - утешение в боли,
        и душе человека ты даришь тот же отзвук,
        ту же мглу, что душе усыпленного поля!

        ЕСЛИ Б МОГ ПО ЛУНЕ ГАДАТЬ Я

        Я твое повторяю имя
        по ночам во тьме молчаливой,
        когда собираются звезды
        к лунному водопою
        и смутные листья дремлют,
        свесившись над тропою.
        И кажусь я себе в эту пору
        пустотою из звуков и боли,
        обезумевшими часами,
        что о прошлом поют поневоле.

        Я твое повторяю имя
        этой ночью во тьме молчаливой,
        и звучит оно так отдаленно,
        как еще никогда не звучало.
        Это имя дальше, чем звезды,
        и печальней, чем дождь усталый.

        Полюблю ли тебя я снова,
        как любить я умел когда-то?
        Разве сердце мое виновато?
        И какою любовь моя станет,
        когда белый туман растает?
        Будет тихой и светлой?
        Не знаю.
        Если б мог по луне гадать я,
        как ромашку, ее обрывая!

        ЭЛЕГИЯ

        Окутана дымкой тревожных желаний,
        идешь, омываясь вечерней прохладой.
        Как вянущий нард эти сумерки плоти,
        увенчанной таинством женского взгляда.

        Несешь на губах чистоты неиспитой
        печаль; в золотой дионисовой чаше
        бесплодного лона несешь паучка,
        который заткал твой огонь неугасший
        в цветущие ткани; ничей еще рот
        на них раскаленные розы не выжег.

        Несешь осторожно в точеных ладонях
        моточек несбывшихся снов и в притихших
        глазах горький голод по детскому зову.
        И там, во владеньях мечты запредельной,
        виденья уюта и скрип колыбели,
        вплетенный в напев голубой колыбельной.

        Лишь тронь твое тело любовь, как Церера,
        ты в мир снизошла б со снопами пшеницы;
        из этой груди, как у девы Марии,
        могли бы два млечных истока пробиться.

        Нетронутый лотос, ничьи поцелуи
        во мгле этих пламенных бедер не канут,
        и темные волосы перебирать,
        как струны, ничьи уже пальцы не станут.

        О таинство женственности, словно поле,
        ты ветер поишь ароматом нектара,
        Венера, покрытая шалью манильской,
        вкусившая терпкость вина и гитары.

        О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют
        кувшинки саэт, и закаты, и звезды,
        и рыжая пена гвоздик под крылами
        поит ароматом осенние гнезда.

        Никто не вдохнет в тебя жизнь, андалузка,
        тебя от креста не захочет избавить.
        Твои поцелуи - в ночи безрассветной
        среди виноградников спящая заводь.

        Но тени растут у тебя под глазами,
        и в смоли волос пробивается пепел,
        и грудь расплывается, благоухая,
        и никнет спины твоей великолепье.

        Горишь ты бесплодным огнем материнства,
        скорбящая дева, печали пучина,
        высокие звезды ночные, как гвозди,
        все вогнаны в сердце твое до единой.

        Ты - плоть Андалузии, зеркало края,
        где женщины страстные муки проносят,
        легко веерами играя.
        И прячут под пестрой расцветкой нарядов,
        под сжатой у самого горла мантильей
        следы полосующих взглядов.

        Проходишь туманами Осени, дева,
        как Клара, Инее или нежная Бланка;
        тебе же, увитой лозой виноградной,
        под звуки тимпана плясать бы вакханкой.

        Глаза твои, словно угрюмая повесть
        о прожитой жизни, нескладной и блеклой.
        Одна среди бедной своей обстановки
        глядишь на прохожих сквозь мутные стекла.
        Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты
        убогонькой улочки провинциальной,
        как колокол где-то звонит одиноко,
        далекий-далекий, печальный-печальный.

        Напрасно ты слушаешь плачущий ветер -
        никто не встревожит твой слух серенадой.
        В глазах, еще полных привычного зова,
        все больше унынья, все больше надсада;
        но девичье сердце в груди изнуренной
        все вспыхнуть способно с единого взгляда.

        В могилу сойдет твое тело,
        и ветер умчит твое имя.
        Заря из земли этой темной
        взойдет над костями твоими.
        Взойдут из грудей твоих белых две розы,
        из глаз - две гвоздики, рассвета багряней,
        а скорбь твоя в небе звездой возгорится,
        сияньем сестер затмевая и раня.

        САНТ-ЯГО

        (Наивная баллада)

            I

           Нынче ночью прошел Сант-Яго
        по светлым дорожкам неба.
        Это дети, смеясь, рассказали
        тоненьким струйкам речки.

           Далеко ли небесный странник
        держит путь по бескрайним тропинкам?
        Он едет заре навстречу
        на коне, что белее снега.

           Дети-крошки, резвитесь на воле,
        раскидайте свой смех по ветру!

           Мой сосед рассказал про Сант-Яго
        и про двести рыцарей храбрых
        в одежде из яркого света
        с гирляндами звезд зеленых;
        а конь-то хорош у Сант-Яго,
        это же месяц двурогий!

           Мой сосед рассказал мне также,
        что слышал он сонной ночью
        серебряный шелест крыльев,
        в волнах тишины потонувший.
        Почему же река замолкла?
        Это ангелы-рыцари скачут.

           Дети-крошки, резвитесь на воле,
        раскидайте свой смех по ветру!

           В эту ночь луна убывает.
        Слушайте! Что там, в небе?
        Почему так сверчки распелись
        и залаяли вдруг собаки?

           - Слушай, бабушка, где ж дорожка?
        Слушай, бабушка, я не вижу!

           - Посмотри, ты увидишь: лентой
        вьется струйка блестящей пыли,
        серебристое пятнышко в небе
        покатилось. Ты видишь?
           - Вижу.

           - Слушай, бабушка, где ж Сант-Яго?
        - Вон он скачет со свитой своею,
        вон плюмаж на высоком шлеме,
        жемчуга на кольчуге тонкой,
        а солнце на грудь его село,
        а луна поклонилась в ноги.

           Всю-то ночь над долиной веют
        из тумана сплетенные сказки.

           Дети-крошки, резвитесь на воле,
        раскидайте свой смех по ветру!

            II

           Та старушка, что в хижине бедной
        живет на краю деревни,
        со своим кривым веретенцем,
        с парочкой черных кошек,
        в сумерках теплых, сидя
        со своим чулком у порога,
        дрожащим голосом, тихо,
        под шелест листвы потемневшей,
        рассказывает соседкам
        и ребятишкам сопливым
        о том, что в давние годы
        как-то случилось с нею.

           Однажды, такой же ночью,
        как эта, безветренной, тихой,
        она увидала Сант-Яго -
        шел он по землям неба.

           - Как, бабушка, был одет он? -
        спросили два голоса разом.

           - Он в бархатной был тунике
        и с посохом изумрудным.

           И лишь на порог вступил он,
        проснулись мои голубки
        и крылья свои развернули,
        а пес мой лизал ему ноги.
        Был так ласков небесный странник,
        словно луна зимою,
        и наполнился дом и сад мой
        запахом трав душистых.

           - Что ж, бабушка, он сказал вам? -
        спросили два голоса разом.

           - Проходя, он мне улыбнулся
        и звезду в моем сердце оставил.

           - А куда ты ее положила? -
        спросил проказник-мальчишка.

           - Да, наверно, она потухла,
        это ж сказка! - сказали другие.

           - Дети, дети, она не погасла,
        я в душе ту звезду сохранила.

           - А в душе - это звезды какие?
        - Да такие же, как на небе.

           - Дальше, бабушка! Что же дальше?
        Этот странник - куда ушел он?

           - Он ушел далеко, за горы,
        и голубок увел, и собаку.
        Но мой сад он наполнил жасмином
        и цветущими розами, дети.
        И созрел на зеленых ветках
        виноград, а наутро в амбаре
        я нашла зерно золотое.
        Очень добрый был этот странник!

           - Повезло тебе, бабушка, в жизни! -
        заключили два голоса разом.

           Задремали усталые дети,
        на поля тишина опустилась.

           Дети-крошки, пройдет ли Сант-Яго
        в ваших снах по туманным тропинкам?

           Ночь июльская, ясная ночка!
        Скачет, скачет Сант-Яго по небу!

           А тоску, что я в сердце прятал,
        я развею по белой дорожке,
        чтобы дети ее потопили
        в светлых водах реки прозрачной,
        чтоб сквозь звездную ночь далеко
        чистый ветер ее развеял.

        АЛМАЗ

           Острая звезда-алмаз,
        глубину пебес пронзая,
        вылетела птицей света
        из неволи мирозданья.
        Из огромного гнезда,
        где она томилась пленной,
        устремляется, не зная,
        что прикована к вселенной.

           Охотники неземные
        охотятся на планеты -
        на лебедей серебристых
        в водах молчанья и света.

           Вслух малыши-топольки
        читают букварь, а ветхий
        тополь-учитель качает
        в лад им иссохшею веткой.
        Теперь на горе далекой,
        наверно, играют в кости
        покойники: им так скучно
        весь век лежать на погосте!

           Лягушка, пой свою песню!
        Сверчок, вылезай из щели!
        Пусть в тишине зазвучат
        тонкие ваши свирели!

           Я возвращаюсь домой.
        Во мне трепещут со стоном
        голубки - мои тревоги.
        А на краю небосклона
        спускается день-бадья
        в колодезь ночей бездонный!

        НОВЫЕ ПЕСНИ

        Шепчет вечер: "Я жажду тени!"
        Молвит месяц: "Звезд ярких жажду!"
        Жаждет губ хрустальный родник,
        и вздыхает ветер протяжно.

        Жажду благоуханий и смеха,
        песен я жажду новых
        без лун, и без ирисов бледных,
        и без мертвых любовей.

        Песни утренней, потрясающей
        грядущего заводи тихие.
        И надеждою наполняющей
        рябь речную и мертвую тину.

        Песни солнечной и спокойной,
        исполненной мысли заветной,
        с непорочностью грусти тревожной
        и девственных сновидений.

        Жажду песни без плоти лирической,
        тишину наполняющей смехом
        (стаю слепых голубок,
        в тайну пущенных смело).

        Песни, в душу вещей входящей,
        в душу ветра летящей, как серна,
        и, наконец, отдыхающей
        в радости вечного сердца.

        БАЛЛАДА ИЮЛЬСКОГО ДНЯ

        Серебряные колокольцы
        у волов на шее.

        - Дитя из снега и солнца,
        куда путь держишь?

        - Иду нарвать маргариток
        на луг приветный.

        - Но луг отсюда далеко
        и полон теней.

        - Любовь моя не боится
        теней и ветра.

        - Бойся солнца, дитя
        из солнца и снега.

        - В моих волосах погасло
        оно навеки.

        - Белоликая, кто же ты?
        Твой путь неведом.

        - Я из ключей кристальных,
        из любви вечной.

        Серебряные колокольцы
        у волов на шее.

        - А что у тебя на губах
        так ярко светит?

        - Звезда, что зажег любимый
        в жизни и в смерти.

        - А что у тебя на груди
        острою веткой?

        - Меч, что носил любимый
        в жизни и в смерти.

        - А что в глазах твоих черных
        гордым блеском?

        - Мои печальные думы,
        что ранят сердце.

        - Зачем на тебе накидка
        чернее смерти?

        - Ах, вдовушка я, и нету
        меня грустнее!

        Грущу я по графу Лавру
        из детской песни,

        тому, кто из рола Лавров
        самый первый.

        - Кого же ты ищешь здесь,
        раз его нету?

        - Тело того, кто из Лавров
        самый первый.

        - А может, ты ищешь любовь
        душой неверной?
        Если ты ищешь любовь,
        дай бог, встретишь.

        - Люблю я одни звезды
        в дальнем небе,
        ищу одного друга
        в жизни и в смерти.

        - Друг твой на дне глубоко,
        дитя из снега,
        укрыт гвоздикой и дроком,
        тоскою вечной.

        - О, рыцарь далеких странствий,
        кипарисной тени,
        хочу тебе лунною ночью
        душу вверить.

        - Мечтательная Изида,
        без меда песни,
        что льешь на уста ребенка
        свою легенду,
        тебе я в дар предлагаю
        нежное сердце,
        израненное очами
        других женщин.

        - Рыцарь речей любезных,
        прощай навеки.
        Ищу я того, кто из Лавров
        был самый первый.

        - Прощай же, спящая роза,
        цветок весенний,
        идешь ты к любви верной,
        а я к смерти.

        Серебряные колокольцы
        у волов на шее.

        Пускай истекает кровью
        мое сердце!

        СОН

        Над прохладным ручьем сердце мое отдыхало.

                (Ты заткни воду тенью,
                паук забвенья!)

        Сердцу вода родника песню свою сказала.

                (Ты заткни воду тенью,
                паук забвенья!)

        Бессонное сердце свою любовь рассказало.

                (Паук безмолвья,
                тайной рассказ наполни.)

        И хмуро вода родника рассказу внимала.

                (Паук безмолвья,
                тайной рассказ наполни.)

        Опрокинувшись, сердце в свежий родник упало.

                (Руки, что белеют далеко,
                удержите воду потока!)

        С веселой песней вода мое сердце умчала.

                (Руки, что белеют далеко,
        все уплыло с водой потока!)

        ПЕЙЗАЖ

        Потухшие звезды
        усыпали пеплом холодное лоно
        реки зеленой.

        Ручей растрепал свои косы,
        а тайные гнезда, как в час расплаты,
        огнем объяты.

        Лягушки превратили канаву в дудку,
        которая фальшивит еще усердней
        во мгле вечерней.

        Из-за горы на просторы неба
        окорок луны с лицом добродушным
        выплыл послушно.

        Из домика, который окрашен в индиго,
        звезда луну добродушную дразнит,
        как мальчик-проказник.

        Розовая окраска в наряд свой хрупкий,
        в наряд, пошитый рукой неумелой,
        гору одела.

        Лавр устал оттого, что надо
        казаться всезнающим и поэтичным,
        как лавру прилично.

        Вода течет, как текла и прежде,
        на ходу в прозрачный сон погружаясь
        и улыбаясь.

        Все по привычке здесь горько плачет,
        и вся округа, хотя и невольно,
        судьбой недовольна.

        Чтобы звучать в унисон с природой,
        и я говорю - никуда не деться;
        "О мое сердце!"

        Но губы мои, мои грешные губы
        окрашены соком глубокой печали
        и лучше б молчали.

        И этот пейзаж мне не радует сердце,
        в груди я чувствую холод могилы,
        и все мне не мило.

        О том, что скорбное солнце скрылось,
        летучая мышь сказать мне успела
        и прочь улетела.

        Отче наш, помилуй любовь!
        (Плачут рощи - не будет удачи,
        и тополи плачут.)

        Я вижу, как в угольном мраке вечернем
        мои глаза горят в отдаленье,
        пугая тени.

        И мертвую душу мою растрепал я,
        призвав на помошь паучьи узоры
        забытых взоров.

        Настала ночь, зажигаются звезды,
        вонзая кинжалы в холодное лоно
        реки зеленой.

        ВОПРОСЫ

        Сидят на лужайке кузнечики чинно.
        - Что скажешь ты, Марк Аврелий,
        об этих философах с тихой равнины?
        Мысли твои не созрели!

        Река по равнине узоры чертит.
        - Скажи мне, Сократ, что смог
        увидеть ты в водах, несущихся к смерти?
        Твой символ веры убог!

        Осыпались розы и в грязь упали.
        - Скажи мне, святой Хуан,
        о чем лепестки их тебе шептали?
        В сердце твоем - туман!

        СОЛНЦЕ СЕЛО

        Солнце село. Как статуи,
        задумчивы деревья.
        Хлеб скошен.
        Тока опустели.
        Они печальны безмерно.

        Облаял пес деревенский
        все вечернее небо.
        Оно - как пред поцелуем,
        и яблоком в нем - Венера.

        Москиты - росы пегасы -
        летают. Стихли ветры.
        Гигантская Пенелопа
        ткет ясную ночь из света.

        "Спите! Ведь волки близко", -
        ягнятам овечка блеет.
        "Подружки, неужто осень?" -
        цветок поверить не смеет.

        Вот-вот пастухи со стадами
        придут из далеких ущелий,
        и дети будут резвиться
        у двери старой таверны,
        и наизусть будут петься
        заученные домами
        любовные куплеты.

        МАДРИГАЛ

        Мой поцелуй был гранатом,
        отверстым и темным,
        твой рот был бумажной
        розой.

          А дальше - снежное поле.

        Мои руки были железом
        на двух наковальнях.
        Тело твое - колокольным
        закатом.

          А дальше - снежное поле.

        На черепе лунно,
        дырявом и синем,
        мои "люблю" превратились
        в соленые сталактиты.

          А дальше - снежное поле.

        Заплесневели мечты
        беспечного детства,
        и просверлила луну
        моя крученая боль.

          А дальше - снежное поле.

        Теперь, дрессировщик строгий,
        я укрощать научился
        и мечты свои и любовь
        (этих лошадок слепых).

          А дальше - снежное поле.

        КОЛОКОЛ

        Колокол чистозвонный
        в ритме креста и распятья
        одевает раннее утро
        париком из туманов белых
        и струями тихого плача.
        А старый мой друг тополь,
        перепутанный соловьями,