градной -
        и в ней луча острие,
        и хочет луч дотянуться
        туда, где сердце мое.

        Плывут облака дремотно
        в сентябрьскую синеву.
        И снится мне, что родник я
        и вижу сон наяву.

        ПРЕЛЮДИЯ

        И тополя уходят -
        но след их озерный светел.

        И тополя уходят -
        но нам оставляют ветер.

        И ветер умолкнет ночью,
        обряженный черным крепом.

        Но ветер оставит эхо,
        плывущее вниз по рекам.

        А мир светляков нахлынет -
        и прошлое в нем потонет.

        И крохотное сердечко
        раскроется на ладони.

        * * *

        В глубинах зеленого неба
        зеленой звезды мерцанье.
        Как быть, чтоб любовь не погибла?
        И что с нею станет?

        С холодным туманом
        высокие башни слиты.
        Как нам друг друга увидеть?
        Окно закрыто.

        Сто звезд зеленых
        плывут над зеленым небом,
        не видя сто белых башен,
        покрытых снегом.

        И, чтобы моя тревога
        казалась живой и страстной,
        я должен ее украсить
        улыбкой красной.

        СОНЕТ

           Вздыхая, ветер ночи, призрак странный, -
        он отливает серебром надменно, -
        раскрыл края моей старинной раны;
        он улетел, желанье неизменно.

           Жизнь в язву превратит любовь так рано,
        и хлынут кровь и чистый свет из плена;
        в ней, как в щели, гнездо среди тумана
        найдет немеющая Филомена.

           О, нежный шум в ушах! На землю лягу,
        бездушные цветы оберегая, -
        я тем служу твоей красе, как благу.

           И пожелтеют воды, пробегая,
        и выпьет кровь мою - живую влагу
        душистая трава береговая.

        ПЕСНИ ДЛЯ ОКОНЧАНИЯ

        НА ИНОЙ ЛАД

        Костер долину вечера венчает
        рогами разъяренного оленя.
        Равнины улеглись. И только ветер
        по ним еще гарцует в отдаленье.

        Кошачьим глазом, желтым и печальным,
        тускнеет вогдух, дымно стекленея.
        Иду сквозь ветви следом за рекою,
        и стаи веток тянутся за нею.

        Все ожило припевами припевов,
        все так едиьо, памятно и дико...
        И на границе тростника и ночи
        так странно, что зовусь я Федерико.

        ПЕСНЯ О НОЯБРЕ И АПРЕЛЕ

        От небесного мела
        стали глаза мои белы.

        Чтобы не блек,
        взгляду дарю
        желтый цветок.

        Тщетно.
        Все тот же он - стылый, бесцветный.

        Ваша музыка - музыка птичьей души,
        душа, полнозвучная и золотая.)

        Под небесами апреля
        глаза мои засинели.

        Одушевленней их сделаю,
        приблизив к ним розу
        белую.

        Напрасно усилие -
        не сливается с белым синее.

        (И молчит, возле сердца летая,
        душа, безразличная и слепая.)

        * * *

        Куда ты бежишь, вода?

        К бессонному морю с улыбкой
        уносит меня река.

        Море, а ты куда?

        Я вверх по реке поднимаюсь,
        ищу тишины родника.

        Тополь, что будет с тобой?

        Не спрашивай лучше... Буду
        дрожать я во мгле голубой!

        Чего у воды хочу я,
        чего не хочу найти?

        (Четыре на тополе птицы
        сидят, не зная пути.)

        ОБМАНЧИВОЕ ЗЕРКАЛО

         Птицей не встревожена
        ветка молодая.

         Жалуется эхо
        без слез, без страданья.
        Человек и Чаща.

         Плачу
        у пучины горькой.
        А в моих зрачках
        два поющих моря.

        САД В МАРТЕ

           Яблоня!
        В ветвях твоих - птицы и тени.

           Мчится моя мечта,
        к ветру летит с луны.

           Яблоня!
        Твои руки оделись в зелень.

           Седые виски января
        в марте еще видны.

           Яблоня...
        (потухший ветер).

           Яблоня...
        (большое небо).

        ДВА МОРЯКА НА БЕРЕГУ

            I

        Он из Китайского моря
        привез в своем сердце рыбку.

        Порою она бороздит
        глубины его зрачков.

        Моряк, он теперь забывает
        о дальних, дальних тавернах.

        Он смотрит в воду.

            II

        Он когда-то о многом поведать мог.
        Да теперь растерялись слова. Он умолк.

        Мир полновесный. Кудрявое море.
        Звезды и в небе и за кормою.

        Он видел двух пап в облачениях белых
        и антильянок бронзовотелых.

        Он смотрит в воду.

        ПЕСНЯ СУХОГО АПЕЛЬСИННОГО ДЕРЕВА

           Отруби поскорей
        тень мою, дровосек,
        чтоб своей наготы
        мне не видеть вовек!

           Я томлюсь меж зеркал:
        день мне облик удвоил,
        ночь меня повторяет
        в небе каждой звездою.

           О, не видеть себя!
        И тогда мне приснится:
        муравьи и пушинки -
        мои листья и птицы.

           Отруби поскорей
        тень мою, дровосек,
        чтоб своей наготы
        мне не видеть вовек!

        ПЕСНЯ УХОДЯЩЕГО ДНЯ

           Сколько труда мне стоит,
        день, отпустить тебя!
        Уйдешь ты, полный мною,
        придешь, меня не зная.
        Сколько труда мне стоит
        в груди твоей оставить
        возможные блаженства
        мгновений невозможных!

           По вечерам Персей
        с тебя срывает цепи,
        и ты несешься в горы,
        себе изранив ноги.
        Тебя не зачаруют
        ни плоть моя, ни стон мои,
        ни реки, где ты дремлешь
        в покое золотистом.

           С Восхода до Заката
        несу твой свет округлый.
        Твой свет великий держит
        меня в томленье жгучем.
        Сколько труда мне стоит
        с Восхода до Заката
        нести тебя, мой день,
        и птиц твоих, и ветер!

               ---------------------------------------------

                           Федерико Гарсиа Лорка

                           Федерико Гарсиа Лорка

                            Цыганское романсеро

                                1924 - 1927

Перевод А. Гелескула

   * Романс о луне, луне.
   * Пресьоса и ветер.
   * Схватка.
   * Сомнамбулический романс.
   * Цыганка-монахиня.
   * Неверная жена.
   * Романс о черной тоске.
   * Сан-Мигель. Гранада.
   * Сан-Рафаэль. Кордова.
   * Сан-Габриэль. Севилья.
   * Как схватили Антоньито эль Камборьо на севильской дороге.
   * Смерть Антоньито эль Камборьо.
   * Погибший из-за любви.
   * Роман обреченного.
   * Романс об испанской жандармерии.
   * Три исторических романса.
        o Мучения Святой Олайи.
        o Небылица о Доне Педро и его коне.
        o Фамарь и Амнон.

        РОМАНС О ЛУНЕ, ЛУНЕ

        Луна в жасминовой шали
        явилась в кузню к цыганам.
        И сморит, смотрит ребенок,
        и смутен взгляд мальчугана.
        Луна закинула руки
        и дразнит ветер полночный
        своей оловянной грудью,
        бесстыдной и непорочной.
        - Луна, луна моя, скройся!
        Если вернутся цыгане,
        возьмут они твое сердце
        и серебра начеканят.
        - Не бойся, мальчик, не бойся,
        взгляни, хорош ли мой танец!
        Когда вернутся цыгане,
        ты будешь спать и не встанешь.
        - Луна, луна моя, скройся!
        Мне конь почудился дальний.
        - Не трогай, мальчик, не трогай
        моей прохлады крахмальной!

        Летит по дороге всадник
        и бьет в барабан округи.
        На ледяной наковальне
        сложены детские руки.

        Прикрыв горделиво веки,
        покачиваясь в тумане,
        из-за олив выходят
        бронза и сон - цыгане.

        Где-то сова зарыдала -
        Так безутешно и тонко!
        За ручку в темное небо
        луна уводит ребенка.

        Вскрикнули в кузне цыгане,
        эхо проплакало в чащах...
        А ветры пели и пели
        за упокой уходящих.

        ПРЕСЬОСА И ВЕТЕР

        Пергаментною луною
        Пресьоса звенит беспечно,
        среди хрусталей и лавров
        бродя по тропинке млечной.
        И, бубен ее заслыша,
        бежит тишина в обрывы,
        где море в недрах колышет
        полуночь, полную рыбы.
        На скалах солдаты дремлют
        в беззвездном ночном молчанье
        на страже у белых башен,
        в которых спят англичане.
        А волны, цыгане моря,
        играя в зеленом мраке,
        склоняют к узорным гротам
        сосновые ветви влаги...

        Пергаментною луною
        Пресьоса звенит беспечно.
        И обортнем полночным
        к ней ветер спешит навстречу.
        Встает святым Христофором
        нагой великан небесный -
        маня колдовской волынкой,
        зовет голосами бездны.
        - О, дай мне скорей, цыганка,
        откинуть подол твой белый!
        Раскрой в моих древних пальцах
        лазурную розу тела!

        Пресьоса роняет бубен
        и в страхе летит, как птица.
        За нею косматый ветер
        с мечом раскаленным мчится.

        Застыло дыханье моря,
        забились бледные ветви,
        запели флейты ущелий,
        и гонг снегов им ответил.

        Пресьоса, беги, Пресьоса!
        Все ближе зеленый ветер!
        Пресьоса, беги, Пресьоса!
        Он ловит тебя за плечи!
        Сатир из звезд и туманов
        в огнях сверкающей речи...

        Пресьоса, полная страха,
        бежит по крутым откосам
        к высокой, как сосны, башне,
        где дремлет английский консул.
        Дозорные бьют тревогу,
        и вот уже вдоль ограды,
        к виску заломив береты,
        навстречу бегут солдаты.
        Несет молока ей консул,
        дает ей воды в бокале,
        подносит ей рюмку водки -
        Пресьоса не пьет ни капли.
        Она и словечка молвить
        не может от слез и дрожи.

        А ветер верхом на кровле,
        хрипя, черепицу гложет.

        СХВАТКА

        В токе враждующей крови
        над котловиной лесною
        нож альбасетской работы
        засеребрился блесною.
        Отблеском карты атласной
        луч беспощадно и скупо
        высветил профили конных
        и лошадиные крупы.
        Заголосили старухи
        в гулких деревьях сьерры.
        Бык застарелой распри
        ринулся на барьеры.
        Черные ангелы носят
        воду, платки и светильни.
        Тени ножей альбасетских
        черные крылья скрестили.
        Под гору катится мертвый
        Хуан Антонио Монтилья.
        В лиловых ирисах тело,
        над левой бровью - гвоздика.
        И крест огня осеняет
        дорогу смертного крика.

        Судья с отрядом жандармов
        идет масличной долиной.
        А кровь змеится и стонет
        немою песней змеиной.
        - Так повелось, сеньоры,
        с первого дня творенья.
        В Риме троих недочтутся
        и четверых в Карфагене.

        Полная бреда смоковниц
        и отголосков каленых,
        заря без памяти пала
        к ногам израненных конных.
        И ангел черней печали
        тела окропил росою.
        Ангел с оливковым сердцем
        и смоляною косою.

        СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС

        Любовь моя, цвет зеленый.
        Зеленого ветра всплески.
        Далекий парусник в море,
        далекий конь в перелеске.
        Ночами, по грудь в тумане,
        она у перил сидела -
        серебряный иней взгляда
        и зелень волос и тела.
        Любовь моя, цвет зеленый.
        Лишь месяц цыганский выйдет,
        весь мир с нее глаз не сводит -
        и только она не видит.

        Любовь моя, цвет зеленый.
        Смолистая тень густеет.
        Серебряный иней звездный
        дорогу рассвету стелет.
        Смоковница чистит ветер
        наждачной своей листвою.
        Гора одичалой кошкой
        встает, ощетиня хвою.
        Но кто придет? И откуда?
        Навеки все опустело -
        и снится горькое море
        ее зеленому телу.

        - Земляк, я отдать согласен
        коня за ее изголовье,
        за зеркало нож с насечкой
        ц сбрую за эту кровлю.
        Земляк, я из дальней Кабры
        иду, истекая кровью.
        - Будь воля на то моя,
        была бы и речь недолгой.
        Да я-то уже не я,
        и дом мой уже не дом мой.
        - Земляк, подостойней встретить
        хотел бы я час мой смертный -
        на простынях голландских
        и на кровати медной.
        Не видишь ты эту рану
        от горла и до ключицы?
        - Все кровью пропахло, парень,
        и кровью твоей сочится,
        а грудь твоя в темных розах
        и смертной полна истомой.
        Но я-то уже не я,
        и дом мой уже не дом мой.
        - Так дай хотя бы подняться
        к высоким этим перилам!
        О дайте, дайте подняться
        к зеленым этим перилам,
        к перилам лунного света
        над гулом моря унылым!

        И поднялись они оба
        к этим перилам зеленым.
        И след остался кровавый.
        И был от слез он соленым.
        Фонарики тусклой жестью
        блестели в рассветной рани.
        И сотней стеклянных бубнов
        был утренний сон изранен.

        Любовь моя, цвет зеленый.
        Зеленого ветра всплески.
        И вот уже два цыгана
        стоят у перил железных.
        Полынью, мятой и желчью
        дохнуло с дальнего кряжа.
        - Где же, земляк, она, - где же
        горькая девушка наша?
        Столько ночей дожидалась!
        Столько ночей серебрило
        темные косы, и тело,
        и ледяные перила!

        С зеленого дна бассейна,
        качаясь, она глядела -
        серебряный иней взгляда
        и зелень волос и тела.
        Баюкала зыбь цыганку,
        ц льдинка луны блестела.

        И ночь была задушевной,
        как тихий двор голубиный,
        когда патруль полупьяный
        вбежал, сорвав карабины...
        Любовь моя, цвет зеленый.
        Зеленого ветра всплески.
        Далекий парусник в море,
        далекий конь в перелеске.

        ЦЫГАНКА-МОНАХИНЯ

        Безмолвье мирта и мела.
        И мальвы в травах ковровых.
        Она левкой вышивает
        на желтой ткани покрова.
        Кружится свет семиперый
        над серою сетью лампы.
        Собор, как медведь цыганский,
        ворчит, поднимая лапы.
        А шьет она так красиво!
        Склонись над иглой в экстазе,
        всю ткань бы она покрыла
        цветами своих фантазий!
        Какие банты магнолий
        в росинках блесток стеклянных!
        Как лег на складки покрова
        узор луны и шафрана!
        Пять апельсинов с кухни
        дохнули прохладой винной.
        Пять сладостных ран Христовых
        из альмерийской долины.
        В ее зрачках раздвоившись,
        куда-то всадник проехал.
        Тугую грудь колыхнуло
        последним отзвуком эха.
        И от далеких нагорий
        с дымною мглой по ущельям
        сжалось цыганское сердце,
        полное, медом и хмелем.
        О, как равнина крутая
        сотнею солнц заплескала!
        О, как, сознанье туманя,
        вздыбились реки и скалы!..
        Но снова цветы на ткани,
        и свет предвечерья кроткий
        в шахматы с ветром играет
        возле оконной решетки.

        НЕВЕРНАЯ ЖЕНА

        И в полночь на край долины
        увел я жену чужую,
        а думал - она невинна...

        То было ночью Сант-Яго,
        и, словно сговору рады,
        в округе огни погасли
        и замерцали цикады.
        Я сонных грудей коснулся,
        последний проулок минув,
        и жарко они раскрылись
        кистями ночных жасминов.
        А юбки, шурша крахмалом,
        в ушах у меня дрожали,
        как шелковые завесы,
        раскромсанные ножами.
        Врастая в безлунный сумрак,
        ворчали деревья глухо,
        и дальним собачьим лаем
        за нами гналась округа...

        За голубой ежевикой
        у тростникового плеса
        я в белый песок впечатал
        ее смоляные косы.
        Я сдернул шелковый галстук.
        Она наряд разбросала.
        Я снял ремень с кобурою,
        она - четыре корсажа.
        Ее жасминная кожа
        светилась жемчугом теплым,
        нежнее лунного света,
        когда скользит он по стеклам.
        А бедра ее метались,
        как пойманные форели,
        то лунным холодом стыли,
        то белым огнем горели.
        И лучшей в мире дорогой
        до первой утренней птицы
        меня этой ночью мчала
        атласная кобылица...

        Тому, кто слывет мужчиной,
        нескромничать не пристало,
        и я повторять не стану
        слова, что она шептала.
        В песчинках и поцелуях
        она ушла на рассвете.
        Кинжалы трефовых лилий
        вдогонку рубили ветер.

        Я вел себя так, как должно,
        цыган до смертного часа.
        Я дал ей ларец на память
        и больше не стал встречаться,
        запомнив обман той ночи
        у края речной долины,-
        она ведь была замужней,
        а мне клялась, что невинна.

        РОМАНС О ЧЕРНОЙ ТОСКЕ

        Петух зарю высекает,
        звеня кресалом каленым,
        когда Соледад Монтойя
        спускается вниз по склонам.
        Желтая медь ее тела
        пахнет конем и туманом.
        Груди, черней наковален,
        стонут напевом чеканным.
        - Кого, Соледад, зовешь ты
        и что тебе ночью надо?
        - Зову я кого зовется,-
        не ты мне вернешь утрату.
        Искала я то, что ищут,-
        себя и свою отраду.
        - О Соледад, моя мука!
        Ждет море коней строптивых,
        и кто удила закусит -
        погибнет в его обрывах.
        - Не вспоминай о море!
        Словно могила пустая,
        стынут масличные земли,
        черной тоской порастая.
        - О Соледад, моя мука!
        Что за тоска в этом пенье!
        Плачешь ты соком лимона,
        терпким от губ и терпенья.
        - Что за тоска!.. Как шальная
        бегу и бьюсь я о стены,
        и плещут по полу косы,
        змеясь от кухни к постели.
        Тоска!.. Смолы я чернее
        ц черной тьмою одета.
        О юбки мои кружевные!
        О бедра мои - страстоцветы!
        - Омойся росой зарянок,
        малиновою водою,
        и бедное свое сердце
        смири, Соледад Монтойя...-

        Взлетают певчие реки
        на крыльях неба и веток.
        Рожденный день коронован
        медовым тыквенным цветом.
        Тоска цыганского сердца,
        усни, сиротство изведав.
        Тоска заглохших истоков
        и позабытых рассветов...

        САН-МИГЕЛЬ

        ГРАНАДА

        Склоны, и склоны, и склоны -
        и на горах полусонных
        мулы и тени от мулов,
        грузные, словно подсолнух.

        В вечных потемках ущелий
        взгляд их теряется грустно.
        Хрустом соленых рассветов
        льются воздушные русла.

        У белогривого неба
        ртутные очи померкли,
        дав холодеющей тени
        успокоение смерти.

        В холод закутались реки,
        чтобы никто их не тронул.
        Дикие голые реки,
        склоны, и склоны, и склоны...

        Вверху на башне старинной
        в узорах дикого хмеля
        гирляндой свеч опоясан
        высокий стан Сан-Мигеля.
        В окне своей голубятни
        по знаку ночи совиной
        ручной архангел рядится
        в пернатый гнев соловьиный.
        Дыша цветочным настоем,
        в тоске по свежим полянам
        эфеб трехтысячной ночи
        поет в ковчеге стеклянном.

        Танцует ночное море
        поэму балконов лунных.