й.
        Хирурги бросают на никель резиновые перчатки,
        как только в ногах почувствуют
                                вздрогнувшие покойники
        ужас иного света, света луны погребенной.
        В бездонный покой госпитальный
                              ползут нерушимые боли,
        и покойники молча уходят,
                   сбросив будничной крови лохмотья.
        Леденящая готика инея,
        пение скрипок и стоны, лопнувшее терпение
                                крохотного растения, -
        все то, чья печаль осенняя омывает последние
                                                склоны,
        гасло в угольной тьме цилиндров, шляп,
                        наполненных тьмой монотонной.
        Одиночество синих травинок,
                            на росу нагоняющих ужас,
        и ведущие к жесткому ветру белоснежные
                                        мраморы арок
        потрясали своим безмолвием, тишиной,
                                многократно разбитой
                        сонным топотом мертвых людей.

        Калитку толкнул иудей,
        он был иудеем и не был причалом,
        а к нему приплывали снежные лодки
        и плавно взбирались по лесенкам сердца:
        снежные лодки, вестники мести
        для водяного, который их топит,
        снежные лодки, могильные лодки,
        кто увидит - потом ничего не увидит.

        Крешеные спали, как дети,
        а иудей смирно занял свои носилки.
        Три тысячи иудеев в кошмаре своих лабиринтов
                                   плакали безутешно,
        потому что они пытались разделить
                      на всех иудеев половину голубки,
        и у кого-то было колесико часовое,
        еще у кого-то - туфелька с говорящими червяками,
        еще у кого-то - лирика, скрипка,
                                      дожди вечерние,
        еще у кого-то - один коготок
                                   соловьенка живого,
        а половина голубки стонала,
        кровь проливая и сознавая,
                            что кровь - не ее, а чужая.

        Веселый озноб танцевал на сырых куполах
                                        дребезжащих,
        и мрамор луны отражал равнодушно
        пепел фамилий и смятые ленты.
        И те приходили, кто ест, прячась от нас
                                         за колоннами,
        и ослы с белозубыми мордами,
        и костоправы искусные.
        В море зеленых подсолнухов
        так жалобно плакало кладбище
        и было единым ропотом, и было единым стоном
        всех тряпичных губ и картонных.
        И крещеные спали, словно дети,
        когда, смежая веки безусловно навеки,
        молча вскрыл свои собственные вены
        иудей, услышав первые стоны.

        * * *

        Луна наконец запнулась о белый косяк табуна.
        Луч лилового света, отпрянув от раны,
        спроецировал на небо сцену
        обрезания мертвых младенцев.

        Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,
        но зефирными были чаши - и кровь потекла
                                         в башмаки.
        Колченогая свора зажгла свои трубки,
        и от запаха жженого рога
        посерели губы несчастных,
                        которых рвало в подворотнях.
        А с юга засушливой ночи долетали
                                  протяжные крики -
        это свечи луны задымились на бедрах коней.
        Портняжка, кроивший пурпур,
        заманил к себе трех блаженных
        и, заперши двери, в окно им показывал череп.
        Три блаженных тем временем утешали верблюда,
        который боялся,
        что к утру непременно застрянет в игольном ушке.
        Крест был поднят, и гвозди вбиты.
        Гвозди, вбитые в кость
        так, что звезды ржавели от крови.
        Все глаза отвели - и тогда небеса оголились
        и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:
        - У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя. -
        Горожане захлопнули двери,
        и ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,
        мутный вечер наполнился хрустом и треском,
        и незримые плотники стали обтесывать город.

        - Проклятая эта корова, наверно, взбесилась, -
        продолжали твердить фарисеи.
        Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи
        пузырили болотную воду над стенами храма.
        Все явственней было спасенье - от этой жизни.
        И луна омывала ожоги коней.
        Распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,
        и лягушки зажгли очаги по речным берегам.
        - Эта чертова, чертова, чертова эта корова
        спать не даст, - фарисеи твердили
        и шли по домам, по дороге пиная пьяных
        и плевок за плевком избавляясь
                                  от привкуса жертвы.
        А за ними, печально блея, бежала кровь.

        И на том завершилось,
        и проснулась земля, разливая дрожащие
                                         дымные реки.

        БЕГСТВО ИЗ НЬЮ-ЙОРКА

        МАЛЕНЬКИЙ ВЕНСКИЙ ВАЛЬС

        Десять девушек едут Веной.
        Плачет смерть на груди гуляки,
        Есть там лес голубиных чучел
        и заря в антикварном мраке.
        Есть там залы, где сотни окон
        и за ними деревьев купы...
        О, возьми этот вальс,
        этот вальс, закусивший губы.

        Этот вальс, этот вальс,
        полный смерти, мольбы и вина,
        где шелками играет волна.

        Я люблю, я люблю, я люблю,
        я люблю тебя там, на луне,
        и с увядшею книгой в окне,
        и в укромном гнезде маргаритки,
        и в том танце, что снится улитке...
        Так порадуй теплом
        этот вальс с перебитым крылом.

        Есть три зеркала в венском зале,
        где губам твоим вторят дали.
        Смерть играет на клавесине
        и танцующих красит синим
        и на слезы наводит глянец.
        А над городом - тени пьяниц...
        О, возьми этот вальс,
        на руках умирающий танец.

        Я люблю, я люблю, мое чудо,
        я люблю тебя вечно и всюду,
        и на крыше, где детство мне снится,
        и когда ты поднимешь ресницы,
        а за ними, в серебряной стуже, -
        старой Венгрии звезды пастушьи
        и ягнята и лилии льда...
        О, возьми этот вальс,
        этот вальс "Я люблю навсегда".

        Я с тобой танцевать буду в Вене
        в карнавальном наряде реки,
        в домино из воды и тени.
        Как темны мои тростники!..
        А потом прощальною данью
        я оставлю эхо дыханья
        в фотографиях и флюгерах,
        поцелуи сложу перед дверью -
        и волнам твоей поступи вверю
        ленты вальса, скрипку и прах.

        ВАЛЬС НА ВЕТВЯХ

        Раз,
        и два,
        и три -
        листья мелькнули в окне.
        Рыбка плывет по луне.
        Не спит река,
        но века
        море поет во сне.
        Лес
        отпевает принцесс.
        Мгла ему свечи зажгла.
        Вторит монашка в дупле.
        Девочка ждет на ветле.
        Звякнула шишками ель,
        ищет пернатую трель.
        Но кровью истек соловей
        в певчей печали своей.
        И все печальнее мне,
        потому что и раз,
        и два,
        и три
        листья проплыли в окне.
        И скрипач с головой из стекла
        и картонная скрипка, и мгла,
        и свеченье снегов и седин
        с целым миром
        один на один.
        Тени мертвых и мрамор немой!
        Муравейник рассвета зимой!
        Где-то молится лес,
        отпевая принцесс,
        где-то мед на цветке.
        Лягушата в реке.
        Приближается сумрак
        в лавровом венке.
        Станет небо для ветра
        высоким плетнем,
        и гонимые ветки
        запляшут на нем
        по одной
        над луной,
        и вдвоем
        над ручьем,
        и втроем, и по-прежнему врозь,
        чтобы мрамору крепче спалось.

        ПОЭТ ПРИЕЗЖАЕТ В ГАВАНУ

        СОН КУБИНСКИХ НЕГРОВ

        Если ночь будет лунной,
        поеду в Сантьяго-де-Куба,
        поеду в Сантьяго.
        Запрягу вороные буруны
        и поеду в Сантьяго.
        Заколышется лунное пламя.
        Поеду в Сантьяго.
        Когда пальмы замрут журавлями,
        поеду в Сантьяго.
        Когда станет медузой коряга,
        поеду в Сантьяго.
        Поеду в Сантьяго
        с Фонсекою рыжеволосым.
        Поеду в Сантьяго.
        К Ромео, Джульетте и розам
        поеду в Сантьяго.
        О Куба! О, ритмы сухого гороха!
        Поеду в Сантьяго.
        О, гибкое пламя, зеленая кроха!
        Поеду в Сантьяго.
        Кайманы. Табак. Тростниковые струны.
        Поеду в Сантьяго.
        Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго -
        запрягу вороные буруны
        и поеду в Сантьяго.
        Шпоры бриза и рома.
        Поеду в Сантьяго.
        Кораллы и дрема.
        Поеду в Сантьяго.
        Песок и прилив бездыханный.
        Поеду в Сантьяго.
        Белый зной. Восковые бананы.
        Поеду в Сантьяго.
        Зеленый твой сахар,
        о Куба! О, радуга вздоха и праха!
        Поеду в Сантьяго.

               ---------------------------------------------

                           Федерико Гарсиа Лорка

                           Федерико Гарсиа Лорка

                      Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу

                                    1935

Перевод М. Зенкевича

                                     I

                             УДАР БЫКА И СМЕРТЬ

          Било пять часов пополудни.
        Было точно пять часов пополудни.
        Принес простыню крахмальную мальчик
        в пятом часу пополудни.
        И корзину с известью негашеной -
        в пятом часу пополудни.
        А над всем этим - смерть,
            одна только смерть
        в пятом часу пополудни.

        Вата взлетела, подхвачена ветром,
        в пятом часу пополудни.
        Стекло и никель посеяла окись
        в пятом часу пополудни.
        Голубка вступила в бой с леопардом
        в пятом часу пополудни.
        И было бедро пропорото рогом
        в пятом часу пополудни.
        И гулко ударил большой колокол
        в пятом часу пополудни.
        Трезвон хлороформа и дымной крови
        в пятом часу пополудни.
        В трауре улиц безмолвные толпы
        в пятом часу пополудни.
        А сердце быка так яростно билось
        в пятом часу пополудни.
        Когда заморозились капли пота
        в пятом часу пополудни
        и стала арена желтее йода
        в пятом часу пополудни,
        то смерть положила личинки в рану
        в пятом часу пополудни.
        Било пять часов пополудни,
        было точно пять часов пополудни.

          Помост катафалка, вместо кровати,
        в пятом часу пополудни.
        Могилой флейты ему зазвучали
        в пятом часу пополудни.
        Наполнился мозг его ревом бычьим
        в пятом часу пополудни.
        Агония радугой расцветилась
        в пятом часу пополудни.
        Гангрена выткала траурный бархат
        в пятом часу пополудни.
        Хоботы ириса в зелени паха -
        в пятом часу пополудни.
        От давки народной звенели стекла
        в пятом часу пополудни.
        В пятом часу пополудни.
        О, мрачные пять часов пополудни!
        Было мрачно в пять часов пополудни!



                                     II

                               ПРОЛИТАЯ КРОВЬ

             Не хочу ее я видеть!

          Пусть луна взойдет багровей.
        О, засыпьте лужи крови
        на песке, где пал Игнасьо!

             Не хочу ее я видеть!

          Пусть луна открыта настежь,
        кони облачные серы,
        тускло светится арена,
        лозы воткнуты в барьеры.

             Не хочу ее я видеть!

          Пусть воспоминанье меркнет.
        Детской белизне жасминной
        дайте знать об этой смерти!

             Не хочу ее я видеть!

          Грустным языком оближет
        мира старого корова
        на песке арены лужу
        пролитой горячей крови.
        Дикие быки Гисандо -
        полусмерть и полукамень -
        промычат с тоски, что надо
        землю попирать веками.
        Нет,
        не хочу ее я видеть!

          По ступеням вверх Игнасьо
        с ношей смерти шед устало,
        он искал рассвет, но тщетно -
        в эту ночь не рассветало.
        Он искал свой образ твердый,
        тело, полное здоровья,
        а нашел он - распростертый -
        только брел свой, смытый кровью.
        На нее смотреть не стану!
        Не хочу я видеть струйки,
        бьющие, как из фонтана,
        льющиеся алым светом
        на зеленый плющ, на руки
        жаждущей толпы под тентом.
        Кто там крикнул, чтоб взглянул я?
        Все равно смотреть не стану!

          Он не дрогнул пред рогами,
        не закрыл он глаз, не крикнул,
        только ужас материнский
        встал окаменелым ликом,
        и донесся зов потайный
        с ветром пастбищ бесконечных
        к облачным быкам небесным,
        к пастухам туманов млечных!
        Гранда не было в Севилье,
        кто б сравнился с ним в отваге,
        не было такого сердца,
        нет другой подобной шпаги!
        В нем текла рекою львиной
        чудодейственная сила
        и его картинный облик
        торсом мраморным взносила.
        Андалузский дивный воздух
        облекал его в сиянье,
        смех его струился нардом
        остроумья, обаянья.
        Он великий был тореро!
        Горец, как любил он горы!
        Как с колосьями был нежен!
        Как вонзал он твердо шпоры!
        Как он ласков был с росою!
        Как прекрасен на арене!
        Пред последней бандерильей
        тьмы не пал он на колени!

          Сном заснул он бесконечным.
        Мхи зеленые и травы
        раздвигают, словно пальцы,
        черепа цветок кровавый.
        По лугам, холмам зеленым
        льется кровь его, как песня,
        льется по рогам склоненным
        и душою не воскреснет,
        тысячью копыт топочет,
        разливается все шире,
        лужею сравняться хочет
        с звездной тьмой в Гвадалквивире.
        О, средь белых стен испанских
        черные быки печали!
        Вены вскрытые Игнасьо
        соловьями зазвучали!
        Нет!
        Не хочу ее я видеть!
        Не вместить ее в потире,
        ласточек таких нет в мире,
        чтоб ее по капле выпить,
        инея - чтоб заморозить,
        песен нет таких и лилий.
        Хрусталей нет, чтоб закрыли
        серебром кровавость розы.
        Нет,
        не хочу ее я видеть!



                                    III

                            ПРИСУТСТВУЮЩЕЕ ТЕЛО

          Камень - это лоб, где стонут сонмы сновидений
        без змеистых вод, без льдистых мрачных кипарисов.

        Камень - как спина, что носит вечным грузом время,
        и деревья слез, и ленты млечные созвездий.

        Серые дожди сбегают торопливо к рекам,
        изрешеченные руки нежно поднимая,
        чтоб дорогой не поймал их камень распростертый,
        не сломал их членов хрупких, не впитал их крови!

          Камень жадно собирает семена и капли,
        ласточек костяк летучий и скелеты волчьи;
        он не даст певучих звуков, пламени, кристаллов,
        он дает одни арены, серые арены.

          Благородный наш Игнасьо распростерт на камне.
        Он скончался. Что с ним стало? На лицо взгляните:
        словно смерть его натерла бледно-желтой серой,
        голова его темнеет, как у минотавра.

          Он скончался. Дождь проникнул
                   в рот его открытый.
        Вылетел из сжатых легких воздух, как безумный,
        а любовь его, питаясь снежными слезами,
        греется в лазури горной отдаленных пастбищ.

          Что там шепчут? Здесь почило тленье и
                                             безмолвье,
        перед нами только тело в тяжком испаренье.
        Прежде в этой четкой форме соловьи звучали,
        а теперь она покрыта синью дыр бездонных.

          Кто наморщил саван? Лживы все слова и речи,
        здесь, в углу, никто не плачет, не заводит песни,
        шпорами коня не колет и змеи не гонит.
        Я хочу увидеть взглядом широко открытым
        пред собою это тело, только не в покое.

          Я хочу людей увидеть с голосом, как трубы,
        укрощающих уздою лошадей и реки;
        я хочу людей увидеть с костяком звенящим
        и с певучим ртом, где солнце искрится кремнями.

          Здесь хочу я их увидеть. Перед этим камнем.
        Перед этим торсом бледным с торсом перебитым.
        Я хочу, чтоб эти люди указали выход
        для Игнасьо-паладина, связанного смертью.

          Пусть укажут эти люди плач такой широкий,
        чтоб он тек в туманах нежных светлою рекою,
        чтоб без бычьего пыхтенья яростно-двойного
        по реке той плыл Игнасьо охладелым телом.

          Чтоб река та затерялась на арене круглой,
        на луне, что притворилась светлым,кротким
                                                агнцем;
        чтоб река исчезла в ночи рыбьего безмолвья,
        затерялась в белой чаще дымов отвердевших.

          Нет, лица его платками вы не закрывайте,
        чтобы не привык он к смерти,в нем самом
                                             сокрытой.
        Спи, Игнасьо, и не чувствуй жаркого мычанья.
        Мчись, лети, покойся с миром. Так умрет и море.



                                     IV

                             ОТСУТСТВУЮЩАЯ ДУША

          Ты чужд быку, смоковнице, и коням,
        и муравьям у твоего порога.
        Тебя не знает вечер и ребенок, -
        ушел ты навсегда, навеки умер.

          Ты чужд хребту иссеченному камня,
        атласу черному, в котором тлеешь.
        Ты чужд своим немым воспоминаньям, -
        ушел ты навсегда, навеки умер.

          Придет к нам осень с гроздьями тумана,
        улитками и снежными горами.
        Никто в твой взор не взглянет
            светлым взором, -
        ушел ты навсегда, навеки умер.

          Да, потому что ты навеки умер,
        как мертвые, оставившие землю,
        как мертвые, которых забывают
        средь кучи мусора и псов издохших.

          Пусть чужд ты всем. Тебя я воспеваю.
        Я сохраню твой мужественный облик,
        и зрелость опыта, и жадность к смерти,
        вкус терпкий губ твоих и привкус грусти
        в веселой смелости твоих порывов.

          Родится ли когда иль не родится
        с судьбой такою бурной андалузец?
        О красоте твоей пою со стоном,
        и грустно шелестит в оливах ветер.

               ---------------------------------------------

                           Федерико Гарсиа Лорка

                           Федерико Гарсиа Лорка

                     Шесть стихотворений по-галисийски

                                    1935

Перевод Ф. Кельина

   * Мадригал городу Сантьяго
   * Романс Пречистой Девы и ее ладьи
   * Песня о маленьком рассыльном
   * Ноктюрн маленького утопленника
   * Колыбельная песня Росалии Кастро, усопшей
   * Пляшет луна в Сантьяго

        МАДРИГАЛ ГОРОДУ САНТЬЯГО

          Дождик идет в Сантьяго,
        сердце любовью полно.
        Белой камелией в небе
        светится солнца пятно.

          Дожлик идет в Сантьяго:
        ночи такие темны.
        Трав серебро и грезы
        лик закрывают луны.

           Видишь, на камни улиц
        падает тонкий хрусталь.
        Видишь, как шлет тебе море
        с ветром и мглу и печаль.

          Шлет их тебе твое море,
        солнцем Сантьяго забыт;