.

     Ибен Эзра был старинный
     Друг,--быть может, даже родич,-
     Иегуды бен Галеви;
     И Галеви в книге странствий

     С болью пишет, что напрасно
     Он искал в Гранаде друга,--
     Что нашел он только брата,
     Рабби Мейера -- врача

     И к тому же стихотворца
     И отца прекрасной девы,
     Заронившей безнадежный
     Пламень страсти в сердце Эзры.

     Чтоб забыть свою красотку,
     Взял он страннический посох,
     Стал, как многие коллеги,
     Жить без родины, без крова.

     На пути к Иерусалиму
     Был татарами он схвачен
     И, привязанный к кобыле,
     Унесен в чужие степи.

     Там впрягли беднягу в службу,
     Недостойную раввина,
     А тем более поэта:
     Начал он доить коров.

     Раз на корточках сидел он
     Под коровой и усердно
     Вымя теребил, стараясь
     Молоком наполнить крынку,--

     Не почетное занятье
     Для раввина, для поэта!
     Вдруг, охвачен страшной скорбью,
     Песню он запел; и пел он

     Так прекрасно, так печально,
     Что случайно шедший мимо
     Хан татарский был растроган
     И вернул рабу свободу,

     Много дал ему подарков:
     Лисью шубу и большую
     Сарацинскую гитару,
     Выдал денег на дорогу.

     Злобный рок, судьба поэта!
     Всех потомков Аполлона
     Истерзала ты и даже
     Их отца не пощадила:

     Ведь, догнав красотку Дафну,
     Не нагое тело нимфы,
     А лавровый куст он обнял,--
     Он, божественный Шлемиль.

     Да, сиятельный дельфиец
     Был Шлемиль, и даже в лаврах,
     Гордо увенчавших бога,--
     Признак божьего шлемильства.

     Слово самое "Шлемиль"
     Нам понятно. Ведь Шамиссо
     Даже в Пруссии гражданство
     Дал ему (конечно, слову),

     И осталось неизвестным,
     Как исток святого Нила,
     Лишь его происхожденье;
     Долго я над ним мудрил,

     А потом пошел за справкой,
     Много лет назад в Берлине,
     К другу нашему Шамиссо,
     К обер-шефу всех Шлемилей.

     Но и тот не мог ответить
     И на Гицига сослался,
     От которого узнал он
     Имя Петера без тени

     И фамилию. Я тотчас
     Дрожки взял и покатил
     К Гицигу. Сей чин судебный
     Прежде звался просто Ициг,

     И когда он звался Ициг,
     Раз ему приснилось небо
     И на небе надпись. Гициг,--
     То есть Ициг с буквой Г.

     "Что тут может значить Г? --
     Стал он размышлять. -- Герр Ициг
     Или горний Ициг? Горний --
     Титул славный, но в Берлине

     Неуместный". Поразмыслив,
     Он решил назваться "Гициг",--
     Лишь друзьям шепнув, что горний
     В Гициге сидит святой.

     "Гициг пресвятой! -- сказал я,
     Познакомясь. -- Вы должны мне
     Объяснить языковые
     Корни имени Шлемиль".

     Долго мой святой хитрил,
     Все не мог припомнить, много
     Находил уверток, клялся
     Иисусом, -- наконец

     От моих штанов терпенья
     Отлетели все застежки,
     И пошел я тут ругаться,
     Изощряться в богохульстве,

     Так что пиетист почтенный
     Побледнел как смерть, затрясся,
     Перестал мне прекословить
     И повел такой рассказ:

     "В Библии прочесть мы можем,
     Что частенько в дни скитаний
     Наш Израиль утешался
     С дочерями Моавитов.

     И случилось, некий Пинхас
     Увидал, как славный Зимри
     Мерзкий блуд свершал с такой же
     Мадиамской уроженкой.

     И тотчас же в лютом гневе
     Он схватил копье и Зимри
     Умертвил на месте блуда.
     Так мы в Библии читаем.

     Но из уст в уста в народе
     С той поры передается,
     Что своим оружьем Пинхас
     Поразил совсем не Зимри

     И что, гневом ослепленный,
     Вместо грешника убил он
     Неповинного. Убитый
     Был Шлемиль бен Цури-Шадцай".

     Этим-то Шлемилем Первым
     Начат был весь род Шлемилей:
     Наш родоначальник славный
     Был Шлемиль бен Цури-Шадцай.

     Он, конечно, не прославлен
     Доблестью, мы только знаем
     Имя, да еще известно,
     Что бедняга был Шлемилем.

     Но ведь родовое древо
     Ценно не плодом хорошим,
     А лишь возрастом, -- так наше
     Старше трех тысячелетий!

     Год приходит, год проходит;
     Больше трех тысячелетий,
     Как погиб наш прародитель,
     Герр Шлемиль бен Цури-Шадцай.

     Уж давно и Пинхас умер,
     Но копье его доныне
     Нам грозит, всегда мы слышим,
     Как свистит оно над нами.

     И оно сражает лучших --
     Как Иегуда бен Галеви,
     Им сражен был Ибен Эзра,
     Им сражен был Габироль.

     Габироль -- наш миннезингер,
     Посвятивший сердце богу,
     Соловей благочестивый,
     Чьею розой был всевышний,--

     Чистый соловей, так нежно
     Пел он песнь любви великой
     Средь готического мрака,
     В тьме средневековой ночи.

     Не страшился, не боялся
     Привидений и чудовищ,
     Духов смерти и безумья,
     Наводнявших эту ночь!

     Чистый соловей, он думал
     Лишь о господе любимом,
     Лишь к нему пылал любовью,
     Лишь его хвалою славил!

     Только тридцать весен прожил
     Вещий Габироль, но Фама
     Раструбила по вселенной
     Славу имени его.

     Там же, в Кордове, с ним рядом,
     Жил какой-то мавр; он тоже
     Сочинял стихи и гнусно
     Стал завидовать поэту.

     Чуть поэт начнет, бывало,
     Петь -- вскипает желчь у мавра,
     Сладость песни у мерзавца
     Обращалась в горечь злобы.

     Ночью в дом свой заманил он
     Ненавистного поэта
     И убил его, а труп
     Закопал в саду за домом.

     Но из почвы, где зарыл он
     Тело, вдруг росток пробился,
     И смоковница возникла
     Небывалой красоты.

     Плод был странно удлиненный,
     Полный сладости волшебной,
     Кто вкусил его -- изведал
     Несказанное блаженство.

     И тогда пошли в народе
     Толки, сплетни, пересуды,
     И своим светлейшим ухом
     Их услышал сам калиф.

     Сей же, собственноязычно
     Насладившись феноменом,
     Учредил немедля строгий
     Комитет по разысканью.

     Дело взвесили суммарно:
     Всыпали владельцу сада
     В пятки шестьдесят бамбуков --
     Он сознался в злодеянье;

     После вырыли из почвы
     Всю смоковницу с корнями,
     И народ узрел воочью
     Труп кровавый Габироля.

     Пышно было погребенье,
     Беспредельно горе братьев.
     В тот же день калифом был
     Нечестивый мавр повешен.




        "ДИСПУТ"

     Во дворце толедском трубы
     Зазывают всех у входа,
     Собираются на диспут
     Толпы пестрые народа.

     То не рыцарская схватка,
     Где блестит оружье часто,
     Здесь копьем послужит слово
     Заостренное схоласта.

     Не сойдутся в этой битве
     Молодые паладины,
     Здесь противниками будут
     Капуцины и раввины.

     Капюшоны и ермолки
     Лихо носят забияки.
     Вместо рыцарской одежды --
     Власяницы, лапсердаки.

     Бог ли это настоящий?
     Бог единый, грозный, старый,
     Чей на диспуте защитник
     Реб Иуда из Наварры?

     Или бог другой -- трехликий,
     Милосердный, христианский,
     Чей защитник брат Иосиф,
     Настоятель францисканский?

     Мощной цепью доказательств,
     Силой многих аргументов
     И цитатами -- конечно,
     Из бесспорных документов --

     Каждый из героев хочет
     Всех врагов обезоружить,
     Доведеньем ad absurdum1
     Сущность бога обнаружить.

     Решено, что тот, который
     Будет в споре побежденным,
     Тот религию другую
     Должен счесть своим законом.

     Иль крещение приемлют
     Иудеи в назиданье,--
     Иль, напротив, францисканцев
     Ожидает обрезанье.


     ---------------------------
     1 До абсурда

     Каждый вождь пришел со свитой!
     С ним одиннадцать -- готовых
     Разделить судьбу в победе
     Иль в лишениях суровых.

     Убежденные в успехе
     И в своем священном деле,
     Францисканцы для евреев
     Приготовили купели,

     Держат дымные кадила
     И в воде кропила мочат...
     Их враги ножи готовят,
     О точильный камень точат.

     Обе стороны на месте:
     Переполненная зала
     Оживленно суетится
     В ожидании сигнала.

     Под навесом золоченым
     Короля сверкает ложа.
     Там король и королева,
     Что на девочку похожа.

     Носик вздернут по-французски,
     Все движения невинны,
     И лукавы и смеются
     Уст волшебные рубины.

     Будь же ты хранима богом,
     О цветок благословенный...
     Пересажена, бедняжка,
     С берегов веселой Сены

     В край суровый этикета,
     Где ты сделалась испанкой,
     Бланш Бурбон звалась ты дома,
     Здесь зовешься доньей Бланкой.

     Короля же имя -- Педро,
     С прибавлением -- Жестокий.
     Но сегодня, как на счастье,
     Спят в душе его пороки;

     Он любезен и приятен
     В эти редкие моменты,
     Даже маврам и евреям
     Рассыпает комплименты.

     Господам без крайней плоти
     Он доверился всецело;
     И войска им предоставил,
     И финансовое дело.

     Вот вовсю гремят литавры,
     Трубы громко возвещают,
     Что духовный поединок
     Два атлета начинают.

     Францисканец гнев священный
     Здесь обрушивает первый --
     То звучит трубою голос,
     То елеем мажет нервы.

     Именем отца, и сына,
     И святого духа -- чинно
     Заклинает францисканец
     "Семя Якова" -- раввина,

     Ибо часто так бывает,
     Что, немало бед содеяв,
     Черти прячутся охотно
     В теле хитрых иудеев.

     Чтоб изгнать такого черта,
     Поступает он сурово:
     Применяет заклинанья
     И науку богослова.

     Про единого в трех ликах
     Он рассказывает много,--
     Как три светлых ипостаси
     Одного являют бога:

     Это тайна, но открыта
     Лишь тому она, который
     За предел рассудка может
     Обращать блаженно взоры.

     Говорит он о рожденье
     Вифлеемского дитяти,
     Говорит он о Марии
     И о девственном зачатье,

     Как потом лежал младенец
     В яслях, словно в колыбели,
     Как бычок с коровкой тут же
     У господних яслей млели;

     Как от Иродовой казни
     Иисус бежал в Египет,
     Как позднее горький кубок
     Крестной смерти был им выпит;

     Как при Понтии Пилате
     Подписали осужденье --
     Под влияньем фарисеев
     И евреев, без сомненья.

     Говорит монах про бога,
     Что немедля гроб оставил
     И на третий день блаженно
     Путь свой на небо направил.

     Но когда настанет время,
     Он на землю возвратится,--
     И никто, никто из смертных
     От суда не уклонится.

     "О, дрожите, иудеи!..--
     Говорит монах. -- Поверьте,
     Нет прощенья вам, кто гнал
     Бога к месту крестной смерти.

     Вы убийцы, иудеи,
     О народ -- жестокий мститель!
     Тот, кто вами был замучен,
     К нам явился как Спаситель.

     Весь твой род еврейский -- плевел,
     И в тебе ютятся бесы.
     А твои тела -- обитель,
     Где свершают черти мессы.

     Так сказал Фома Аквинский,
     Он недаром "бык ученья",
     Как зовут его за то, что
     Он лампада просвещенья.

     О евреи, вы -- гиены,
     Кровожадные волчицы,
     Разрываете могилу,
     Чтобы трупом насладиться.

     О евреи -- павианы
     И сычи ночного мира,
     Вы страшнее носорогов,
     Вы -- подобие вампира.

     Вы мышей летучих стая,
     Вы вороны и химеры,
     Филины и василиски,
     Тварь ночная, изуверы.

     Вы гадюки и медянки,
     Жабы, крысы, совы, змеи!
     И суровый гнев господень
     Покарает вас, злодеи!

     Но, быть может, вы- решите
     Обрести спасенье ныне
     И от злобной синагоги
     Обратите взор к святыне,

     Где собор любви обильной
     И отеческих объятий,
     Вы убийцы, иудеи,
     О народ -- жестокий мститель!
     Тот, кто вами был замучен,
     К нам явился как Спаситель.

     Весь твой род еврейский -- плевел,
     И в тебе ютятся бесы.
     А твои тела -- обитель,
     Где свершают черти мессы.

     Так сказал Фома Аквинский,
     Он недаром "бык ученья",
     Как зовут его за то, что
     Он лампада просвещенья.

     О евреи, вы -- гиены,
     Кровожадные волчицы,
     Разрываете могилу,
     Чтобы трупом насладиться.

     О евреи -- павианы
     И сычи ночного мира,
     Вы страшнее носорогов,
     Вы -- подобие вампира.

     Вы мышей летучих стая,
     Вы вороны и химеры,
     Филины и василиски,
     Тварь ночная, изуверы.

     Вы гадюки и медянки,
     Жабы, крысы, совы, змеи!
     И суровый гнев господень
     Покарает вас, злодеи!

     Но, быть может, вы- решите
     Обрести спасенье ныне
     И от злобной синагоги
     Обратите взор к святыне,

     Где собор любви обильной
     И отеческих объятий,
     Где святые благовонный
     Льют источник благодати;

     Сбросьте ветхого Адама,
     Отрешась от злобы старой,
     И с сердец сотрите плесень,
     Что грозит небесной карой.

     Вы внемлите гласу бога,
     Не к себе ль зовет он разве?
     На груди Христа забудьте
     О своей греховной язве.

     Наш Христос -- любви обитель,
     Он подобие барашка,--
     Чтоб грехи простились наши,
     На кресте страдал он тяжко.

     Наш Христос -- любви обитель,
     Иисусом он зовется,
     И его святая кротость
     Нам всегда передается.

     Потому мы тоже кротки,
     Добродушны и спокойны,
     По примеру Иисуса --
     Ненавидим даже войны.

     Попадем за то на небо,
     Чистых ангелов белее,
     Будем там бродить блаженно
     И в руках держать лилеи;

     Вместо грубой власяницы
     В разноцветные наряды
     Из парчи, муслина, шелка
     Облачиться будем рады;

     Вместо плеши -- будут кудри
     Золотые лихо виться,
     Девы райские их будут
     Заплетать и веселиться;

     Там найдутся и бокалы
     В увеличенном объеме,
     А не маленькие рюмки,
     Что мы видим в каждом доме.

     Но зато гораздо меньше
     Будут там красавиц губки --
     Райских женщин, что витают,
     Как небесные голубки.

     Будем радостно смеяться,
     Будем пить вино, целуя,
     Проводить так будем вечность,
     Славя бога: "Аллилуйя!"

     Кончил он. И вот монахи,
     Все сомнения рассеяв,
     Тащат весело купели
     Для крещенья иудеев.

     Но, полны водобоязни,
     Не хотят евреи кары,--
     Для ответной вышел речи
     Реб Иуда из Наварры:

     "Чтоб в моей душе бесплодной
     Возрастить Христову розу,
     Ты свалил, как удобренье,
     Кучу брани и навозу.

     Каждый следует методе,
     Им изученной где-либо...
     Я бранить тебя не буду,
     Я скажу тебе спасибо.

     "Триединое ученье" --
     Это наше вам наследство:
     Мы ведь правило тройное
     Изучаем с малолетства.

     Что в едином боге трое,
     Только три слились персоны,--
     Очень скромно, потому что
     Их у древних -- легионы.

     Незнаком мне ваш Христос,
     Я нигде с ним не был вместе,
     Также девственную матерь
     Знать не знаю я, по чести.

     Жаль мне, что веков двенадцать
     Иисуса треплют имя,
     Что случилось с ним несчастье
     Некогда в Иерусалиме.

     Но евреи ли казнили --
     Доказать трудненько стало,
     Ибо corpus'a delicti1
     Уж на третий день не стало.

     -----------------------------
     1 Вещественного доказательства преступления (лат.).

     Что родня он с нашим богом --
     Это плод досужих сплетен,--
     Потому что мне известно:
     Наш -- решительно бездетен.

     Наш не умер жалкой смертью
     Угнетенного ягненка,
     Он у нас не филантропик,
     Не подобие ребенка.

     Богу нашему неведом
     Путь прощенья и смиренья,
     Ибо он громовый бог,
     Бог суровый отомщенья.

     Громы божеского гнева
     Поражают неизменно,
     За грехи отцов карают
     До десятого колена.

     Бог наш -- это бог живущий,
     И притом не быстротечно,
     А в широких сводах неба
     Пребывает он извечно.

     Бог наш -- бог здоровый также,
     А не миф какой-то шаткий,
     Словно тени у Коцита
     Или тонкие облатки.

     Бог силен* В руках он держит
     Солнце, месяц, неба своды;
     Только двинет он бровями --
     Троны гибнут, мрут народы.

     С силон бога не сравнится,--
     Как поет Давид,-- земное;
     Для него -- лишь прах ничтожный
     Вся земля, не что иное.

     Любит музыку наш бог,
     Также пением доволен,
     Но, как хрюканье, ему
     Звон противен колоколен.

     В море есть Левиафан --
     Так зовется рыба бога,--
     Каждый день играет с ней
     Наш великий бог немного.

     Только в день девятый аба,
     День разрушенного храма,
     Не играет бог наш с рыбой,
     А молчит весь день упрямо.

     Целых сто локтей длина
     Этого Левиафана,
     Толще дуба плавники,
     Хвост его -- что кедр Ливана.

     Мясо рыбы деликатно
     И нежнее черепахи.
     В Судный день к столу попросит
     Бог наш всех, кто жил во страхе.

     Обращенные, святые,
     Также праведные люди
     С удовольствием увидят
     Рыбу божию на блюде --

     В белом соусе пикантном,
     Также в винном, полном лука,
     Приготовленную пряно, --
     Ну совсем как с перцем щука.

     В остром соусе, под луком,
     Редька светит, как улыбка...
     Я ручаюсь, брат Иосиф,
     Что тебе по вкусу рыбка.

     А изюмная подливка,
     Брат Иосиф, ведь не шутка,
     То небесная услада
     Для здорового желудка.

     Бог недурно варит, -- верь,
     Я обманывать не стану.
     Откажись от веры предков,
     Приобщись к Левиафану".

     Так раввин приятно, сладко
     Говорит, смакуя слово,
     И евреи, взвыв от счастья,
     За ножи схватились снова,

     Чтобы с вражескою плотью
     Здесь покончить поскорее:
     В небывалом поединке --
     Это нужные трофеи.

     Но, держась за веру предков
     И за плоть, конечно, тоже,
     Не хотят никак монахи
     Потерять кусочек кожи.

     За раввином -- францисканец
     Вновь завел язык трескучий:
     Слово каждое -- не слово,
     А ночной сосуд пахучий.

     Отвечает реб Иуда,
     Весь трясясь от оскорбленья,
     Но, хотя пылает сердце,
     Он хранит еще терпенье.

     Он ссылается на "Мишну",
     Комментарии, трактаты,
     Также он из "Таусфес-Ионтоф"
     Позаимствовал цитаты.

     Но что слышит бедный рабби
     От монаха-святотатца?!
     Тот сказал, что "Таусфес-Ионтоф"
     Может к черту убираться!"

     "Все вы слышите, о боже!" --
     И, не выдержавши тона,
     Потеряв терпенье, рабби
     Восклицает возмущенно'

     "Таусфес-Ионтоф" не годится?
     Из себя совсем я выйду!
     Отомсти ж ему, господь мой,
     Покарай же за обиду!

     Ибо "Таусфес-Ионтоф", боже,--
     Это ты... И святотатца
     Накажи своей рукою,
     Чтобы богом оказаться!

     Пусть разверзнется под ним
     Бездна, в глуби пламенея,
     Как ты, боже, сокрушил
     Богохульного Корея.

     Грянь своим отборным громом,
     Защити ты нашу веру,--
     Для Содома и Гоморры
     Ты ж нашел смолу и серу!

     Покарай же капуцина, -
     Фараона ведь пришиб ты,
     Что за нами гнался, мы же
     Удирали из Египта.

     Ведь стотысячное войско
     За царем шло из Мицраим
     В латах, с острыми мечами
     В ужасающих ядаим.

     Ты, господь, тогда простер
     Длань свою, и войско вскоре
     С фараоном утонуло,
     Как котята, в Красном море.

     Порази же капуцинов,
     Покажи им в назиданье,
     Что святого гнева громы --
     Не пустое грохотанье.

     И победную хвалу
     Воспою тебе сначала.
     Буду я, как Мириам,
     Танцевать и бить в кимвалы".

     Тут монах вскочил, и льются
     Вновь проклятий лютых реки;
     "Пусть тебя господь погубит,
     Осужденного