и познанья вскоре
     Превосходно применил он
     В изучении Талмуда.

     Да, родитель очень рано
     Ввел его в Талмуд, а после --
     И в великую Галаху,
     В эту школу фехтованъя,

     Где риторики светшш,
     Первоклассные атлеты
     Вавилона, Пумпедиты
     Упражнялись в состязаньях.

     Здесь ребенок изощрился
     В полемическом искусстве,--
     Этим мастерством словесным
     Позже он блеснул в "Козари".

     Но, как небо нам сияет
     Светом двойственной природы:
     То горячим светом солнца,
     То холодным лунным светом, -

     Так же светит нам Талмуд,
     Оттого его и делят
     На Галаху и Агаду.
     Первую назвал я школой

     Фехтования, а вторую
     Назову, пожалуй, садом,
     Садом странно-фантастичным,
     Двойником другого сада,

     Порожденного ютгда-то
     Также почвой Вавилона:
     Это сад Семирамиды,
     Иль восьмое чуда света.

     Дочь царей Семирамиду
     Воспитали в дежстве птицы,
     И царица сохранила
     Целый ряд привычек птичьих:

     Не хотела променады
     Делать по земле, как все мы,
     Млеком вскормленные твари,
     И взрастила сад воздушный,--

     Высоко на колоссальных
     Колоннадах заблистали
     Клумбы, пальмы, апельсины,
     Изваянья, водометы --

     Скреплены хитро и прочно,
     Как плющом переплетенным,
     Сетью из мостов висячих,
     Где качались важно птицы,

     Пестрые, большие птицы,
     Мудрецы, что молча мыслят,
     Глядя, как с веселой трелью
     Подле них порхает чижик.

     Все блаженно пьют прозрачный,
     Как бальзам душистый, воздух,
     Не отравленный зловонным
     Испарением земли..

     Да, Агада -- сад воздушный
     Детских вымыслов, и часто
     Юный ученик Талмуда,
     Если сердце, запылившись,

     Глохло от сварливой брани
     И от диспутов Галахи,
     Споров о яйце фатальном,
     Что снесла наседка в праздник,

     Иль от столь же мудрых прений
     По другим вопросам, -- мальчик
     Убегал, чтоб освежиться,
     В сад, в цветущий сад Агады,

     Где так много старых сказок,
     Подлинных чудесных былей,
     Житий мучеников славных,
     Песен, мудрых изречений,

     Небылиц, таких забавных,
     Полных чистой пылкой веры.
     О, как все блистало, пело,
     Расцветало в пышном блеске!

     И невинный, благородный
     Дух ребенка был захвачен
     Буйной дерзостью фантазий,
     Волшебством блаженной скорби,

     Страстным трепетом восторга --
     Тем прекрасным тайным миром,
     Тем великим откровеньем,
     Что поэзией зовется.

     И поэзии искусство --
     Высший дар, святая мудрость --
     Мастерство стихосложенья
     Сердцу мальчика открылось.

     Иегуда бен Галеви
     Стал не только мудрый книжник,
     Но и мастер песнопенья,
     Но и первый из поэтов.

     Да, он дивным был поэтом,
     Был звездой своей эпохи,
     Солнцем своего народа --
     И огромным, чудотворным,

     Огненным столпом искусства.
     Он пред караваном скорби,
     Пред Израилем-страдальцем,
     Шел пустынями изгнанья.

     Песнь его была правдива,
     И чиста, и непорочна,
     Как душа его; всевышний,
     Сотворив такую душу,

     Сам доволен был собою,
     И прекраснейшую душу
     Радостно поцеловал он,--
     И трепещет тихий отзвук

     Поцелуя в каждой песне,
     В каждом слове песнотворца,
     Посвященного с рожденья
     Божьей милостью в поэты.

     Ведь в поэзии, как в жизни,
     Эта милость -- высший дар!
     Кто снискал ее -- не может
     Ни в стихах грешить, ни в прозе.

     Называем мы такого
     Божьей милостью поэта
     Гением; он в царстве духа
     Абсолютный самодержец,

     Он дает ответ лишь богу,
     Не народу, -- ведь в искусстве
     Нас народ, как в жизни, может
     Лишь казнить, но не судить.


        "2"

     "Так на реках вавилонских
     Мы рыдали, наши арфы
     Прислонив к плакучим ивам",--
     Помнишь песню древних дней?

     Помнишь -- старое сказанье
     Стонет, плачется уныло,
     Ноет, словно суп в кастрюльке,
     Что кипит на очаге!

     Сотни лет во мне клокочет,
     Скорбь во мне кипит! А время
     Лижет рану, словно пес,
     Иову лизавший язвы.

     За слюну спасибо, пес,
     Но она лишь охлаждает,
     Исцелить меня могла бы
     Смерть,--но я, увы, бессмертен!

     Год приходит, год проходит!
     Деловито ходит шпулька
     На станке, -- а что он ткет,
     Ни единый ткач не знает.

     Год приходит, год проходит,--
     Человеческие слезы
     Льются, капают на землю,--
     И земля сосет их жадно.

     Ах, как бешено кипит!
     Скачет крышка!.. Слава мужу,
     Чья рука твоих младенцев
     Головой швырнет о камень.

     Слава господу! Все тише
     Котелок клокочет. Смолк.
     Мой угрюмый сплин проходит,
     Западно-восточный сплин.

     Ну, и мой конек крылатый
     Ржет бодрее, отряхает
     Злой ночной кошмар и, мнится,
     Молвит умными глазами:

     "Что ж, опять летим в Толедо,
     К маленькому талмудисту,
     Что великим стал поэтом,--
     К Иегуде бен Галеви?"

     Да, поэт он был великий --
     Самодержец в мире грезы,
     Властелин над царством духов,
     Божьей милостью поэт.

     Он в священные сирвенты,
     Мадригалы и терцины,
     Канцонетты и газеллы
     Влил огонь души, согретой

     Светлым поцелуем бога!
     Да, поистине был равен
     Этот трубадур великий
     Несравненным песнотворцам

     Руссилъона и Прованса,
     Пуату и прочих славных
     Померанцевых владений
     Царства христиан галантных.

     Царства христиан галантных
     Померанцевые земли!
     Их цветеньем, блеском, звоном
     Скрашен мрак воспоминаний!

     Чудный соловьиный мир!
     Вместо истинного бога --
     Ложный бог любви да музы,--
     Вот кому тогда молились!

     Розами венчая плеши,
     Клирики псалмы там пели
     На веселом лангедоке,
     А мирянин, знатный рыцарь,

     На коне гарцуя гордо
     В стихотворных выкрутасах
     Славил даму, чьим красотам
     Радостно служил он сердцем.

     Нет любви без дамы сердца!
     Ну, а уж певец любви --
     Миннезингер, -- тот без дамы
     Что без масла бутерброд!

     И герой, воспетый нами,
     Иегуда бен Галеви,
     Увлечен был дамой сердца --
     Но совсем особой дамой.

     Не Лаурой, чьи глаза,
     Эти смертные светила,
     На страстной зажгли во храме
     Знаменитейший пожар,

     Не нарядной герцогиней
     В блеске юности прекрасной,
     Королевою турниров,
     Присуждавшей храбрым лавры,

     Не постельной казуисткой,
     Поцелуйным крючкотвором,
     Докторолухом, ученым
     В академиях любви,--

     Нет, возлюбленная рабби
     В жалкой нищете томилась,
     В лютой скорби разрушенья
     И звалась: Иерусалим.

     С юных лет в ней воплотилась
     Вся его любовь и вера,
     Приводило душу в трепет
     Слово "Иерусалим".

     Весь пунцовый от волненья,
     Замирая, слушал мальчик
     Пилигрима, что в Толедо
     Прибыл из восточных стран

     И рассказывал, как древний
     Город стал пустыней дикой,--
     Город, где в песке доныне
     Пламенеет след пророка,

     Где дыханьем вечным бога,
     Как бальзамом, полон воздух.
     "О юдоль печали!" -- молвил
     Пилигрим, чья борода

     Белым серебром струилась,
     А у корня каждый волос
     Черен был, как будто сверху
     Борода омоложалась, --

     Странный был он пилигрим;
     Вековая скорбь глядела
     Из печальных глаз, и горько
     Он вздыхал: "Иерусалим!

     Ты, людьми обильный город,
     Стал пустынею, где грифы,
     Где гиены и шакалы
     В гнили мерзостно пируют,

     Где гнездятся змеи, совы
     Средь покинутых развалин,
     Где лиса глядит спесиво
     Из разбитого окошка

     Да порой, в тряпье одетый,
     Бродит нищий раб пустыни
     И пасет в траве высокой
     Худосочного верблюда.

     На Сионе многославном,
     Где твердыня золотая
     Гордым блеском говорила
     О величье властелина,--

     Там, поросшие бурьяном,
     Тлеют грудами обломки
     И глядят на нас так скорбно,
     Так тоскливо, будто плачут.

     Ах, они и вправду плачут,
     Раз в году рыдают камни --
     В месяц аба, в день девятый;
     И, рыдая сам, глядел я,

     Как из грубых диких глыб
     Слезы тяжкие катились,
     Слышал, как колонны храма
     В прахе горестно стонали".

     Слушал речи пилигрима
     Юным сердцем Иегуда
     И проникся жаждой страстной
     Путь свершить в Иерусалим.

     Страсть поэта! Роковая
     Власть мечтаний и предчувствий,
     Чью святую мощь изведал
     В замке Блэ видам прекрасный,

     Жоффруа Рюдель, услышав,
     Как пришедшие с востока
     Рыцари при звоне кубков
     Громогласно восклицали:

     "Цвет невинности и чести,
     Перл и украшенье женщин --
     Дева-роза Мелисанда,
     Маркграфиня Триполи!" --

     Размечтался трубадур наш,
     И запел о юной даме,
     И почувствовал, что сердцу
     Стало тесно в замке Блэ,--

     И тоска им овладела.
     К Цетте он поплыл, но в море
     Тяжко заболел и прибыл,
     Умирая, в Триполи.

     Там увидел Мелисанду
     Он телесными очами,
     Но тотчас же злая смерть
     Их покрьша вечной тенью.

     И в последний раз запел он
     И, не кончив песню, мертвый,
     Пал к шагам прекрасной дамы --
     Мелисаады Триполи.

     Как таинственно и дивно
     Сходны судьбы двух поэтов,
     Хоть второй лишь мудрым старцем
     Совершил свой путь великий!

     И Иегуда бен Галеви
     Принял смерть у ног любимой,
     Преклонил главу седую
     У колен Иерусалима.


        "3"

     После битвы при Арбеллах
     Юный Александр Великий
     Землю Дария и войско,
     Двор, гарем, слонов и женщин,

     Деньги, скипетр и корону --
     Золотую дребедень --
     Все набил в свои большие
     Македонские шальвары.

     Дарий, тот удрал от страха,
     Как бы в них не угодить
     Царственной своей персоной.
     И герой в его шатре

     Захватил чудесный ларчик,
     Золотой, в миниатюрах,
     Инкрустированный тонко
     Самоцветными камнями.

     Был тот ларчик сам бесценен,
     А служил лишь для храпенья
     Драгоценностей короны,
     И других сокровищ царских.

     Александр их раздарил
     Самым храбрым -- и смеялся,
     Что мужчины, словно дети,
     Рады пестрым побрякушкам.

     Драгоценнейшую гемму
     Милой матери послал он,--
     И кольцо с печатью Кира
     Стало просто дамской брошкой.

     Ну, а старый Аристотель-
     Знаменитый забияка,
     Мир поставивший вверх дном,
     Для коллекции диковин

     Получил оникс огромный.
     В ларчике имелись перлы,
     Нить жемчужин, что Атоссе
     Подарил Смердис поддельный,--

     Жемчуг был ведь настоящий!
     И веселый победитель
     Отдал их Таис, прекрасной
     Танцовщице из Коринфа.

     Та, украсив жемчугами
     Волосы, их, как вакханка,
     Распустила в ночь пожара,
     В Персеполисе танцуя,

     И швырнула в царский замок
     Факел свой -- и с громким треском
     Яростно взметнулось пламя
     Карнавальным фейерверком.

     После гибели Таис,
     Что скончалась в Вавилоне
     От болезни вавилонской,
     Перлы были в зале биржи

     Пущены с аукциона,--
     И купил их жрец мемфисский
     И увез их в свой Египет,
     Где они явились позже

     В шифоньерке Клеопатры,
     Что толкла прекрасный жемчуг
     И, с вином смешав, глотала,
     Чтоб Антония дурачить.

     А с последним Омаядом
     Перлы прибыли в Гренаду
     И блистали на тюрбане
     Кордуанского калифа.

     Третий Абдергам украсил
     Ими панцирь на турнире,
     Где пронзил он тридцать броней
     И Зюлеймы юной сердце.

     Но с паденьем царства мавров
     Перешли и эти перлы
     Во владенье христиан,
     Властелинов двух Кастилии,

     Католических величеств,--
     И испанских государынь
     Украшали на турнирах,
     На придворных играх, в цирке,

     На больших аутодафе,
     Где величества с балконов
     Наслаждались ароматом
     Старых жареных евреев.

     Правнук черта Мендицабель
     Заложил потом все перлы
     Для покрытья дефицита
     В государственных финансах.

     В Тюильри, в дворцовых залах,
     Вновь на свет они явились
     И сверкали там на шее
     Баронессы Соломон.

     Вот судьба прекрасных перлов!
     Ларчик меньше приключений
     Испытал, -- его оставил
     Юный Александр себе,

     И в него сложил он песни
     Бесподобного Гомера,
     Своего любимца. На ночь
     Ставил он у изголовья

     Этот ларчик, и оттуда,
     Чуть задремлет царь, вставали,
     В сон проскальзывали тихо
     Образы героев светлых.

     Век иной -- иные птицы
     Ах, и я любил когда-то
     Эти песни о деяньях
     Одиссея и Пелида,

     И в душе моей, как солнце,
     Рдели золото и пурпур"
     Виноград вплетен был в кудри,
     И, ликуя, пели трубы.

     Смолкни, память! Колесница
     Триумфальная разбита,
     А пантеры упряжные
     Передохли все, как девы,

     Что под цитры и кимвалы
     В пляске шли за мной; и сам я
     Извиваюсь в адских муках,
     Лежа в прахе. Смолкни, память!

     Смолкни, память!.. Речь вели
     Мы о ларчике царевом,
     И такая мысль пришла мне:
     Будь моим подобный ларчик,--

     Не заставь меня финансы
     Обратить его в монету,--
     Я бы запер в этот ларчик
     Золотые песни рабби

     Иегуды бен Галеви --
     Гимны радости, газеллы,
     Песни скорби, путевые
     Впечатленья пилигрима --

     Дал бы лучшему цофару
     На пергаменте чистейшем
     Их списать, и положил бы
     Рукопись в чудесный ларчик,

     И держал бы этот ларчик
     На столе перед кроватью,
     Чтоб могли дивиться гости
     Блеску маленькой шкатулки,

     Превосходным Барельефам,
     Мелким, но таким прекрасным,
     Инкрустациям чудесным
     Из огромных самоцветов.


     Я б гостям с улмбкой молвил:
     "Это что ! -- Лишь оболочка
     Лучшего из всех сокровищ:
     Там сияют -бриллианты,

     Отражающие небо,
     Там рубины пламенеют
     Кровью трепетного сердца,
     Там смарагд обетованья,

     Непорочные лазури,
     Перлы, краше дивных перлов,
     Принесенных Лже-Смердисом
     В дар пленительной Атоссе,

     Бывших лучшим украшеньем
     Высшей знати в этом мире,
     Обегаемом луною:
     И Таис, и Клеопатры,

     И жрецов, и грозных мавров,
     И испанских государынь,
     И самой высокочтимой
     Баронессы Соломон.

     Те прославленные перлы --
     Только сгустки бледной слизи,
     Выделенья жалких устриц,
     Тупо прозябавших в море.

     Мною ж собранные перлы
     Рождены душой прекрасной,
     Светлым духом, чьи глубины
     Глубже бездны океана,

     Ибо эти перлы -- слезы
     Иегуды бен Галеви,--
     Ими горько он оплакал
     Гибель Иерусалима.

     И связал он перлы-слезы
     Золотою ниткой рифмы,
     В ювелирно стихотворства
     Сделал песней драгоценной.

     И доныне эта песня,
     Этот плач великой скорби
     Из рассеянных по свету
     Авраамовых шатров

     Горько льется в месяц аба,
     В день девятый -- в годовщину
     Гибели Иерусалима,
     Уничтоженного Титом.

     Эта песня -- гимн сионский
     Иегуды бен Галеви,
     Плач предсмертный над священным
     Пеплом Иерусалима.

     В покаянной власянице,
     Босоногий, там сидел он
     На поверженной колонне;
     И густой седою чащей

     Волосы на грудь спадали,
     Фантастично оттеняя
     Бледный, скорбный лик поэта
     С вдохновенными очами.

     Так сидел он там и пел,
     Словно древний ясновидец,--
     И казалось, из могилы
     Встал пророк Иеремия.

     И в руинах смолкли птицы,
     Слыша вопли дикой скорби,
     Даже коршуны, приблизясь,
     Им внимали с состраданьем.

     Вдруг, на стременах качаясь,
     Мимо, на коне огромном,
     Дикий сарацин промчался,
     Белое копье колебля,--

     И, метнув оружье смерти
     В грудь несчастного поэта,
     Ускакал быстрее ветра,
     Словно призрак окрыленный.

     Кровь певца текла спокойно,
     И спокойно песню скорби
     Он допел, и был предсмертный
     Вздох его: "Иерусалим!"

     Молвит старое сказанье,
     Что жестокий сарацин
     Был не человек преступный,
     А переодетый ангел,

     Посланный на землю небом,
     Чтоб унесть любимца бога
     Из юдоли слез, без муки
     Взять его в страну блаженных.

     В небе был он удостоен
     Крайне лестного приема,--
     Это был сюрприз небесный,
     Драгоценный для поэта.

     Хоры ангелов навстречу
     Вышли с музыкой и пеньем,
     И в торжественном их гимне
     Он узнал свою же песню --

     Брачный гимн синагогальный,
     Гимн субботний Гименею,
     Строй ликующих мелодий,
     Всем знакомых, -- что за звуки!

     Ангелы трубили в трубы,
     Ангелы на скрипках пели,
     Ликовали на виолах,
     Били в бубны и кимвалы.

     И в лазурных безднах неба
     Так приветливо звенело,
     Так приветливо звучало:
     "Лехо дауди ликрас калле!"1


     -------------------
     1 "Выйди, друг, невесту встретить!" (древнеевр.)




        "4"

     Рассердил мою супругу
     Я последнею главой,
     А особенно рассказом
     Про бесценный царский ларчик.

     Чуть не с горечью она мне
     Заявила, что супруг
     Подлинно религиозный
     Обратил бы ларчик в деньги,

     Что на них он приобрел бы
     Для своей жены законной
     Белый кашемир, который
     Нужен, бедной, до зарезу;

     Что с Иегуды бен Галеви
     Было бы довольно чести
     Сохраняться просто в папке
     Из красивого картона,

     По-китайски элегантно
     Разрисованной узором,
     Вроде чудных бонбоньерок
     Из пассажа "Панорама".

     "Странно! -- вскрикнула супруга. -
     Если он такой уж гений,
     Почему мне незнакомо
     Даже имя бен Галеви?"

     "Милый друг мой, -- отвечал я, --
     Ангел мой, прелестный неуч,
     Это результат пробелов
     Во французском воспитанье.

     В пансионах, где девицам,
     Этим будущим мамашам
     Вольного народа галлов,
     Преподносят мудрость мира:

     Чучела владык Египта,
     Груды старых мумий, тени
     Меровингских властелинов
     С ненапудренною гривой,

     Косы мудрецов Китая,
     Царства пагод из фарфора,--
     Все зубрить там заставляют
     Умных девочек. Но, боже!

     Назови-ка им поэта,
     Гордость золотого века
     Всей испано-мавританской
     Старой иудейской школы,

     Назови им И бен Эзру,
     Иегуду бен Галеви,
     Соломона Габироля --
     Триединое созвездье,

     Словом, самых знаменитых,--
     Сразу милые малютки
     Сделают глаза большие
     И на вас глядят овцой.

     Мой тебе совет, голубка,
     Чтоб такой пробел заполнить,
     Позаймись-ка ты еврейским,--
     Брось театры и концерты,

     Посвяти годок иль больше
     Неустанной штудировке --
     И прочтешь в оригинале
     Ибен Эзру, Габироля

     И, понятно, бен Галеви --
     Весь триумвират поэтов,
     Что с волшебных струн Давида
     Лучшие похитил звуки.

     Аль-Харизи -- я ручаюсь,
     Он тебе знаком не больше,
     А ведь он остряк -- французский,
     Он переострил Харири

     В хитроумнейших макамах
     И задолго до Вольтера
     Был чистейшим вольтерьянцем,--
     Этот Аль-Харизи пишет:

     "Габироль -- властитель мысли,
     Он мыслителям любезен;
     Ибен Эзра -- царь искусства,
     Он художников любимец;

     Но достоинства обоих
     Сочетал в себе Галеви:
     Величайший из поэтов,
     Стал он всех людей кумиром"