о  посаженные
глаза.
   - А управлять - разве не работать?
   Панькин расхохотался и развел руками.
   - Конечно, работать.
   - Ладно. Спасибо, что уважил старика. Когда идти?
   - Завтра. Сегодня получи снасти, такелаж, продукты, а завтра и выходи.  -
Панькин открыл дверь в бухгалтерию и сказал, чтобы Иерониму  Марковичу,  как
звеньевому на еле, выписали все  необходимое  со  склада.  Потом  он  назвал
женщин, с  которыми  деду  предстояло  рыбачить:  Варвару  Хват  да  Авдотью
Тимонину. Дед одобрил выбор председателя.
   - Варвара - сильная, а Авдотья - горячая, напористая. Ладные женки.

   Парусную „лу,  которую  Панькин  хотел  отдать  Иерониму  Марковичу,  еще
накануне заместитель председателя колхоза  отправил  на  промысел  с  другой
командой,  и  Пастухову  снарядили  старенькую  тресково-ярусную   дору,   -
небольшое шестинабойное суденышко грузоподъемностью чуть побольше полутонны,
с двумя парами весел и косым парусом.
   До крайности озабоченная жена, снаряжая Иеронима в путь, увещевала:
   - Сидел бы, старый, дома. Какой из тебя рыбак? От ветра шатаешься!
   - А о ветер и обопрусь, ежели падать стану, - невозмутимо отвечал супруг.
- Война идет, дома сидеть грешно. Схожу, встряхнусь, свежим ветерком обдует,
волной обдаст, - глядишь, и помолодею. И спать будем не порознь...
   - Греховодник! - в голосе жены звучали миролюбивые, заботливые  нотки.  -
Оденься потеплее-то! - жена  даже  всплакнула,  смахнув  кончиком  ситцевого
платка слезинку, когда Иероним в старых,  давно  не  надеванных  бахилах,  в
ватнике и ушанке закинул мешок с продуктами за спину и направился к  выходу.
- Гладкой тебе поветери! Береги себя!
   - Жди. Скоро  вернусь,  -  сказал  Иероним,  открывая  низенькую,  обитую
мешковиной дверь.
   Женки ждали его на берегу у доры. Утро было раннее, ясное, чуть обогретое
солнцем. У них оттаяли языки. Еще издали  Иероним  услышал  бойкий  разговор
двух подружек.
   - У Олены-то, жены Косоплечего, вчера от сына письмо  пришло,  -  высоким
тенорком говорила пухлая румяная Варвара Хват, озабоченно вздернув маленький
носик меж тугих щек. - Жив-здоров, пишет, и находится на Западном фронте.
   - Слава богу, что жив! - грубоватым баском  отозвалась  тощая  и  длинная
Авдотья. - Тебе-то ничего нет?
   - Нету ничего от Гришеньки, - вздохнула Варвара.  -  Куда  он  попал,  на
какой фронт? Может, уж и нет в живых... Наши-то везде отступают! Там, верно,
такое творится, что не до писем. Тебе-то спокойно, у тебя Николай дома...
   - Так ведь возраст! И вовсе не дома, на тоню отправили, на Прорывы.
   - На тоне - не на войне. Ну ладно, не всем воевать. Гляди-ко, наш капитан
идет-переступает. Да еще и  мешок  тащит.  Здоровущий!  -  Варвара  обернула
разговор шуткой, видя, как по обрыву берега осторожно спускается  старенький
Иероним Маркович, сгорбившись под тяжестью  мешка.  А  в  мешке-то  и  всего
ничего: две буханки хлеба, соль в узелке да алюминиевая миска с ложкой.
   - Здорово, кормщик!
   - С добрым утром, бабоньки, - дед подошел к доре, опустил в нос ее мешок.
- Парус-от починили?
   - Зашили парус.
   - Заплатки наложили суровыми нитками.
   - Добро, добро. А сетку-то хорошо ли уложили? - дед с трудом  перевалился
через борт, пошел в корму проверять сеть, уложенную на стлани так, что ее  в
любой момент можно было начинать ставить. - Вода-то в анкерке?1
   - В бочонке вода. Да ведь там на берегу ручей есть.
   - Ручей ручьем, а запас воды надо иметь. Морской закон! Ну что,  отчалили
с богом?
   - Ты сиди. Мы сами управимся.
   Варвара и Авдотья ухватились за борта и принялись стаскивать суденышко  с
отмелого берега. Приналегли, столкнули дору, сели.
   - Парус-от теперь ставить или позже? - спросила Авдотья.
   - Сперва на веслах. Выйдем на ветер, тогда уж и поставим. Весла на  воду!
- скомандовал дед, сев на кормовую банку к  рулю.  Обхватил  румпель  обеими
руками, сощурился, впился взглядом в  зеленоватые,  позолоченные  солнечными
лучами волны Унды. Варвара и Авдотья переглянулись, поспешно вложили весла в
уключины.
   - Экой молодецкий у нас кормщик! Верно говорят, старый конь...
   - Правым, правым табань! - прервал Авдотью Иероним. - Теперь обеими,
   Выплыли  на  стрежень,  вода  забурлила  под  носом,   поставили   мачту,
расправили парус, подали конец шкота деду. Он подтянул, намотал его на утку.
Дору подхватило ветром и понесло в простор губы, синеющей вдали среди широко
разведенных на обе стороны высоких обрывистых берегов.

   Августа очень тревожилась. В Унду начали приходить письма с фронта, а  от
мужа все еще вестей не было. Он обещал, как  прибудет  на  место,  сразу  же
написать или дать телеграмму. Но прошло две недели, наступила  третья  -  ни
письма,  ни  телеграммы.  Каждый  день  поутру  она  бежала  на   почту   за
корреспонденцией для клуба,  и  всякий  раз  на  вопрос  о  письме  почтовый
работник Котцова отрицательно кивала  головой,  увенчанной  тяжелой  короной
рыжеватых волос.
   Положение на фронтах было тяжелым - Августа знала  об  этом  из  газет  и
радиопередач, - в клубе имелся ламповый батарейный приемник.  В  боях  гибли
тысячи людей. А вдруг Родион попал в самое пекло, под  пули?  При  мысли  об
этом Августе делалось нехорошо, у нее замирало сердце, и она плакала.
   Свои переживания она старалась не выказывать Парасковье,  но  та  и  сама
думала о сыновьях днем и ночью. Привыкли поморки ждать. Но это ожидание было
куда как тягостнее прежних.
   Когда в Архангельск ушел бот "Вьюн", к беспокойству за Родиона  и  Тихона
прибавились опасения за жизнь Дорофея. Да и что там говорить! Переживания за
родных и близких, ушедших воевать, цепкой паутиной оплели все село.
   Августа была беременна. Может быть, и не время теперь носить под  сердцем
ребенка, когда один еще  не  успел  вырасти,  а  время  военное,  трудное  и
полуголодное. Но ничего не поделаешь. Парасковья это приняла как должное:
   - Против природы не пойдешь. С двумя ребятами и в избе станет веселее.
   Каждый вечер к Мальгиным заходила мать Августы Ефросинья, жаловалась, что
плохо одной жить в пустой избе. Ночами одолевают разные страхи: то  в  трубе
подвывает ветер, то по чердаку кто-то бродит до самого утра. Все чудится.  А
однажды ей приснилось, что бот Дорофея вместе с командой потопили фашисты...
Ефросинья с трудом удерживалась от слез, занимаясь Елесей и  тем  успокаивая
себя. Узнав о беременности дочери, она сказала:
   - Две-то бабки да не выходим малого? Пусть  прибывает  нашего  поморского
роду!
   Наконец в Унду пришли сразу три письма:  от  Родиона,  Дорофея  и  Хвата,
находившихся в Архангельске. Августа  нетерпеливо  вскрыла  конверт  еще  по
дороге от почты к дому. Родион писал, что служит  в  Архангельске,  в  одной
части с Григорием Хватом. Скоро им, видимо, предстоит отправка на фронт.
   Встречали в городе Дорофея, бот которого стоит  в  Соломбале  в  ремонте.
Скоро команда поведет его в море, а куда, Дорофею пока неизвестно...
   Августа посмотрела почтовый штемпель на конверте письмо шло восемь  дней.
Удлинились почтовые пути-дороги с началом войны.
   В тот же вечер она и Парасковья написали Родиону обстоятельный  ответ.  В
конце письма Августа сообщила мужу, что ожидает второго ребенка...
   4
   Промысловая дора Иеронима Марковича  Пастухова  возвращалась  из  губы  в
устье Унды на вторые сутки после выхода на прибрежный лов сельди. У  старого
рыбака и  рыбачек  сначала  все  шло  хорошо:  прибыв  на  место,  поставили
дрифтерную сеть на якоря с буйками, выгребли к берегу, отдохнули в старинной
постройки щелястой избушке, вздув огонек в камельке. Женщины все подшучивали
над своим бравым капитаном: "Что один-то будешь делать с двумя дамами  около
ночи? Хотя бы прилег, отдохнул, сил набрался". Иероним Маркович  бодрился  и
вполне серьезно отвечал, что с "дамами" будет миловаться по очереди, а спать
среди бела дня он не привык - человек трудовой, и  лучше  пойдет  пособирает
дров на берегу. Он и в самом деле отправился искать плавник, памятуя, что  в
избушке придется и заночевать.
   Три раза они выезжали к сетям и осматривали их. Пастухов был доволен, что
удачно попали на подход селедки, и был рад,  что  женская  команда  доры  не
подкачала. Прожив долгую жизнь, он не раз убеждался в том,  что  в  ундянках
природой заложены большой запас выносливости, и неистощимый оптимизм. В иную
минуту, когда у Авдотьи вдруг по какому-либо поводу появлялось  раздражение,
Варвара гасила огонь шуткой:
   - Чего завелась-то? Скипидаром,  что  ли,  тебя  мазнули  в  неподобающее
место?
   Иероним звонким тенорком командовал:
   - Правым  табань,  правым!  Стоп,  хватит.  Держите  так,  против  ветра.
Работайте, работайте веслами-то, похлопывайте!
   Он тянул руку за борт, ловил  буек,  перехватывался  за  полотно  сети  и
высвобождал из ячей трепещущую серебристую сельдь.
   Дору мотало на волне, удерживать ее возле сети было  трудно,  но  рыбачки
скоро приноровились, и деду все реже приходилось наставлять их.
   На вторые сутки, нагрузив суденышко уловом чуть ли не до верхней набоины,
рыбаки собрались домой. Но тут им не повезло: ветер сменился  на  встречный.
Пришлось свернуть парус и убрать мачту.
   - Ну, бабоньки, теперь придется нам попотеть, - сказал Иероним.  -  Будем
держаться близ берега. Ишь волну какую разводит!
   Женщины вздохнули, переглянулись, принялись энергичнее работать  веслами.
Ветер крепчал, и вот уже нос доры стал то проваливаться вниз, то взлетать на
гребни. "Матросов" с непривычки мутило, и хотя  старались  они  вовсю,  дора
едва-едва продвигалась вперед. Тяжелая, неповоротливая, она  медленно  плыла
вдоль берега к устью реки, плохо слушаясь руля на малом ходу. Иероним, видя,
что Авдотья совсем выбилась из сил, посадил ее к румпелю и  принялся  грести
сам. Однако продержался он недолго: ухватка была уже не та,  что  в  молодые
годы, сил совсем не оставалось, и он сразу выдохся, хватая  широко  открытым
ртом холодный воздух с мелкими, словно пыль, капельками  воды,  сорванной  с
гребней волн. Старик был вынужден вернуться к рулю.
   Мало-помалу Варвара и Авдотья втянулись в изматывающую работу веслами,  и
движения их стали более спокойными, ритмичными. Так бывает с конем на  новой
для него малоезженой дороге: поначалу идет неровно, спотыкаясь, то шагом, то
рысцой, а потом привыкнет, "ляжет" в хомут и побежит уверенно, размашисто, с
запасом сил на долгий путь.
   - Эх, мотор бы! - сказал Иероним. - Да где там!..
   - На всех моторов не  наберешься,  -  отозвалась  Варвара  и  с  какой-то
отчаянной веселостью запела:

   Дайте лодочку-моторочку,
   Моторочку-мотор,
   Перееду на ту сторону,
   Где милый ухажер.

   Волна подкатила, подкинула суденышко и, словно в наказание за  неуместную
песенку,  обдала  певунью  холодной  водой.  Удар  весла  Варвары   пришелся
вхолостую по воздуху, и откинувшись назад  своим  небольшим,  крепко  сбитым
телом, она чуть не упала  с  банки.  Авдотья,  размеренно  работая  длинными
жилистыми руками, словно шатунами паровика, расхохоталась:
   - И силы в тебе - чуть сама себя не свалила! Откуда что берется...
   Иероним тоже сморщился от  улыбки,  замигал  глазками.  Он  цепко  держал
румпель. Пальцы немели, но он боялся перехватить руку: волна мигом  повернет
дору бортом к ветру и захлестнет перегруженное суденышко.
   Так они шли часа два-три. Когда уже совсем выдохлись, решили привернуть к
берегу.  Пристали,  вышли  на  мокрый  песок,  сели  на   поливные   камни1,
отдышались. Поели хлебушка, запили водой из анкерка и поплыли дальше.
   Слева - высокий, обрывистый, неуютный  в  своей  древней  пустоте  берег,
справа - вода, взлохмаченная широким ветром-побережником.
   Свободнее вздохнули, когда втянулись со своей дорой в устье  Унды.  Ветер
здесь был не столь  свиреп,  волны  помельчали.  Однако  пока  добрались  до
рыбпункта, прошло еще немало времени. Когда дора глухо стукнулась  бортом  о
низкий лодочный причал, у всех троих сил едва хватило, чтобы выйти из нее.
   Взобравшись на причал на непослушных ногах, занемевших от долгого сидения
на банке, Варвара услышала детский голос, рвущийся издали:
   - Те-е-етя Ва-а-аря! Те-е-етя Ва-а-аря! По неровному, в выбоинах  ржавого
цвета берегу, под уклон стремительно, словно чайка к воде,  неслась  девочка
лет двенадцати, племянница Варвары, размахивала маленьким серым конвертом:
   - От дядя Гриши письмо!
   Вернувшись  домой,  Иероним  Маркович  узнал  от  жены  о  смерти  своего
старинного друга Никифора  Рындина.  Он  болел  до  этого  застарелой  почти
неизлечимой болезнью,  часто  и  подолгу  лежал  в  постели,  и  фельдшерица
медпункта лишь героическими усилиями поднимала его на ноги. И  вот  Никифора
не  стало...  Это  тягостное  известие  подействовало  на  Пастухова   самым
удручающим   образом.   Смерть   товарища   он    воспринял    как    дурное
предзнаменование: Иероним и Никифор были почти  одногодки,  и  этим  сказано
все. Пастухов упал духом, будучи уверенным, что скоро  придет  и  его  черед
отправляться в дальнее путешествие на Гусиную Землю1.
   Поход в губу за селедкой стоил Иерониму больших усилий, и он полдня лежал
на кровати, отдыхая. Жена заботливо отпаивала его молоком, потому что, кроме
него, дед ничего не мог есть - смертельная усталость отбила всякий  аппетит.
Отлежавшись, он надел чистую рубаху, старый  матросский  бушлат  и  тихонько
отправился в дальний конец села к избенке  Рындиных,  проститься  с  другом,
который, как сказали Иерониму, лежал под образами перед тем как  отправиться
на старообрядческий погост. Семья  Рындиных  издавна  придерживалась  старой
веры. Поморов-никониан хоронили на другом кладбище. Оба погоста были  рядом,
их разделяла только неширокая полоска земли.
   Сгорбленный, опечаленный, словно и  не  был  он  еще  вчера  в  море,  не
командовал  женками,  тихонько  шел  дедко  Пастухов  прощаться  с   другом.
Вспоминал холодноватое, как здешние края, малорадостное детство,  молодость,
плавания с Никифором по Студеному морю, зимовки на Новой Земле. Много, много
пережито вместе, немало похожено на парусниках, не счесть, сколько выловлено
рыбы, бито тюленей, моржей, нерпы.
   И вот Никифор Рындин лежит на столе в своей старой избе под иконами. Жена
безмолвно бродит тенью  в  глубокой  скорби,  в  черном  платке.  Старостиха
Клочьева,  изрядно  постаревшая,  высохшая,  как  сухостойная   можжевелина,
приходит к ночи читать при свечах псалтырь.
   Иероним, обнажив голову, долго стоял перед Никифором, прощаясь. Потом  не
выдержал, заплакал и бочком вышел из избы.
   Первая смерть в первом военном году подействовала  на  пожилых  ундян.  В
том, что убрался Никифор, они видели дурной знак: "Потянет Рындин за собой в
могилу и других..." Предсказанию  сбыться  было  нетрудно:  вскоре  рыбацкие
жены, матери, сестры стали получать с фронта похоронные.  Во  многих  семьях
оплакивали павших на войне мужчин...

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   1

   Лето шло под закат. Белые ночи кончились. Вечерами солнце садилось где-то
за Вороновым мысом в воды Студеного  моря.  Юго-западная  стена  избенки  на
Чебурае некоторое время излучала  чуть  ощутимое,  если  потрогать  щелястые
бревна рукой, тепло и, как только пряталось солнце, тотчас остывала. С  моря
надвигалась холодная мгла с пресноватым запахом  тумана.  В  сизую  поволоку
сливались небо и вода. Далеко у горизонта вспыхивал, словно  маячный  огонь,
отблеск  зари  и   таял   у   нижней   кромки   облаков.   Все   становилось
неопределенно-серым - косогор,  изба,  облака  и  море.  В  полутьме,  будто
ощупью, плескались волны внизу. От их непонятного  плеска  и  бормотанья  на
душе становилось знобко и неуютно.
   Однажды после свирепого наката с Баренцева моря на поливном песке  рыбаки
увидели обломок борта от шлюпки. Они подошли  к  нему.  Края  покрашенных  в
стальной цвет, крепко сбитых досок наборной обшивки были свежими на  изломе.
От кромки свисал измочаленный водой конец. Дерево наискосок рассечено чем-то
острым.  Немко  склонился  над  обломком,  хозяйственно  осмотрел,  как   бы
прикидывая, на что он мог сгодиться, потом вынул  нож  и  выковырял  из  шва
какой-то маленький предмет. Подал его Дерябину, тот определил.
   - Осколок. От снаряда...
   - И снял шапку. Немко вздохнул и тоже снял треух, опустив голову.
   - Души их переселились в розовых чаек... - задумчиво сказал Дерябин.
   Потом,  словно  в  упрек  людям,  море  выложило  на  песок  поврежденный
спасательный круг с  наполовину  выкрошившейся  пробковой  набивкой.  Рыбаки
смогли разобрать надпись "Аргунь"1.
   И круг, и обломок шлюпки рыбаки положили  возле  избушки,  как  память  о
моряках и о войне, которая грохотала не так уж далеко, у  Кольских  берегов.
По ночам в шуме прибоя обитателям Чебурая чудились  неясный  и  далекий  гул
канонады и взрывы...
   Опять приехал Ермолай. Лошадь послушно остановилась у большого  поливного
камня, потянулась губами к нему, но, фыркнув, отвернулась и,  подняв  морду,
стала глядеть на море. Ветер лохматил на ней гриву.
   Приняв улов, Ермолай потер озябшие корявые руки, достал кисет с  махоркой
и газетную бумагу, свернутую маленькой  гармошкой.  Долго  слюнявил  краешек
самокрутки, склеив ее, повернулся спиной к ветру, прикурил и сказал:
   - Вести  нерадостные  по  тоням  катятся:  похоронки  стали  приходить...
Слышал, что не дале как вчера  Серафиме  Мальгиной  пришла  весть  о  гибели
сына...
   Дерябин спросил:
   - Неужто Борис?
   - Выходит, так. Один ведь у нее сын-то.
   - А правда ли? - усомнился звеньевой.
   - С такими вестями не шутят.
   Дерябин опустил голову.
   - Жаль. Добрый рыбак был. Честный, прямой парень, - он  медленно,  словно
нехотя стянул с  головы  шапку.  За  спиной  у  себя  услышал  всхлипывания.
Обернулся: Фекла стояла прямо, вытянувшись, как солдат, и безвольно  опустив
руки, а по щекам и подбородку ее текли слезы. Она стояла будто закоченев,  и
было странно видеть, как она так необычно и горестно плачет, не утирая слез,
не поднимая рук. Они у нее будто отнялись, и ноги не могли переступить.  Она
смотрела сквозь слезы на Ермолая с жалостливым  упреком:  "Зачем  ты  привез
такую недобрую весть?" Дерябин подошел к Фекле, взял ее под руку:
   - Пойдем, Феклуша. Тут студено. Ветрено...
   Ермолай покачал  головой,  сделал  глубокую  затяжку.  Цигарка  на  ветру
дотлевала быстро, ее уже с трудом можно было ухватить пальцами, и  он  обжег
губы. Сморщился, бросил окурок. Лошаденка опять потянулась мордой  к  камню,
понюхала его и замотала головой так,  что  забренчали  удила.  Ермолай  взял
вожжи.
   - Н-но! Поехали! Прощевайте,  -  сказал  он  рыбакам,  и  двуколка  мягко
заскрипела колесами по влажному песку.
   Поднимаясь на гору, Дерябин все  время  поддерживал  Феклу  за  локоть  и
молчал. Она все  плакала  и  не  могла  выговорить  ни  слова.  У  избы  она
остановилась, утерла лицо рукавом ватника и наконец вымолвила:
   - Эх, Боря, Боря! Судьба моя, горе-горькая!
   - Что поделаешь... Не он ведь один, - неуверенно успокаивал ее Дерябин. -
Такой выпал ему жребий.
   - Да когда же это кончится-то? - в отчаянии воскликнула Фекла. -  Сколько
еще убивать-то будут?
   - Эх, Феклуша, не скоро кончится. Много еще  падет  мужиков.  Война  идет
лютая... Пойдем, что ли, в избу?
   - Я тут побуду.
   Дерябин ушел в избушку. Фекла долго стояла над  обрывом  возле  поленницы
дров, уложенной Борисом, и все смотрела на море. Оно словно встало на  дыбки
и все шумело, шумело: опять разгуливал взводень, и над морем в серых облаках
ни одного просвета. На ветру край юбки Феклы пузырился и  хлопал  о  голяшки
сапог.
   Опять подошел тихонько Чебурай и, сев на задние лапы, посмотрел  на  нее.
Фекла не заметила пса. Тогда он, подняв лапу, царапнул  когтем  по  голенищу
бахилы и тихо заскулил. Фекла  склонилась,  погладила  пса,  как  и  прежде,
ласково по голове. Чебурай потянулся к ее лицу, лизнул подборо