и, пивом и  мороженым,  взволнованно
прошептал: "Здравствуй, родима сторонушка!"
   Вокруг него уже никого не было. Пассажиры, подгоняемые крепким  морозцем,
разошлись.  Дежурный  милиционер  в  полушубке  и  валенках,  проходя  мимо,
улыбнулся, увидев степенного бородача,  кланявшегося  пивному  ларьку.  "Вот
чудило!" - подумал он и прошел в конец перрона. Вавила надел шапку,  закинул
за спину мешок и  отправился  на  скользкую,  накатанную  санями  и  чунками
носильщиков дорогу на льду, снова снял треух и наклонил голову: "Здравствуй,
Двина-магушка!" Слезинки в уголках глаз прихватило на морозе,  колкий  ветер
гнал  поземку  вдоль   скованного   льдом   фарватера,   переметал   дорогу,
обозначенную с боков елками-вешками.
   "Десять лет дома не был!" - вздохнув, Вавила снова надел  шапку  и  бодро
зашагал к правому берегу, где цепочками посверкивали электрические фонари. В
стороне Маймаксы на лесозаводе сипловато  из-за  расстояния  загудел  гудок,
возвещая начало смены. Вавила, словно повинуясь зову гудка, прибавил шагу.
   Без особого труда он отыскал на Новгородском проспекте занесенный до окон
снегом небольшой домик с мезонином и старыми  щелястыми  воротами.  В  окнах
горел свет. Дорожка от калитки к крыльцу была выметена, ее только  чуть-чуть
припорошило мягким снегом. Вавила поднялся на  крыльцо,  постучал.  В  сенях
скрипнула дверь, женский голос спросил:
   - Кто там?
   - Меланья Ряхнна здесь проживает?
   Звякнул засов, в проеме двери белым пятном бабье лицо.
   - Здесь. Только ее дома нет, ушла в магазин за продуктами. Господи,  экая
бородища! Уж не супруг ли Меланьин?
   - Он самый, - Вавила тяжело шагнул через порог.
   - Борода у вас роскошна. У моего муженька тоже такая была... Проходите на
кухню. Подождите. Она скоро придет. Можете и в ее комнату, она не заперта.
   - Ладно, тут подожду, - сказал Вавила и снял полушубок.  Повесив  его  на
вешалку, сел, стал обирать сосульки с усов и бороды.
   Вскоре пришла Меланья с хозяйственной сумкой  в  руке.  Из  сумки  торчал
батон. Став у порога, она выронила сумку, онемела, округлив  голубые  глаза.
Вавила встал, шагнул к ней, протянув руки.
   - Здравствуй, Ланя. Вот я и вернулся.
   - Вавилушка-а-а! - Меланья кинулась к нему  на  грудь,  повисла  на  нем,
залилась слезами.
   Он обнял ее крепкими ручищами, потянулся к губам жены. Губы были свежие и
холодные с мороза.
   Хозяйка тихонько подошла бочком, подняла сумку Меланьи,  положила  ее  на
стол и скрылась за дверью в своей половине.

   Все было забыто: взаимные обиды,  мелкие  ссоры,  неприязнь  и,  наконец,
размолвка. Меланья теперь с грустной усмешкой  вспоминала,  как  она  хотела
когда-то взять строптивого и своенравного супруга под свой  башмак,  сделать
его послушным  и  ручным,  купить  в  Ар-хангельске  дом,  завести  кухарку,
горничных, тройку лошадей и белого пуделя. Все эти мечты  молодости  минули,
как зыбкий сон. Осталась действительность - жалкая, ограниченная  квадратной
комнатой в чужом доме. Приходилось как-то приспосабливаться к  новой  жизни,
делать ее по возможности спокойной.
   Поздняя их любовь казалась сильнее прежней, с которой они  играли  как  с
огнем в благополучные времена.  Супруги  как  бы  снова  переживали  медовый
месяц, заботились  друг  о  друге  столь  пылко  и  ревностно,  предупреждая
малейшие желания, что им бы могли позавидовать иные молодожены.
   Сразу после приезда Вавила начал подумывать  о  будущем.  Возвращаться  в
Унду и "тянуть лямку" рядовым рыбаком у него не было ни  малейшего  желания,
хотя он знал, что некоторые ундяне раньше ценили его  хозяйственную  хватку.
Твердо помнил он и то, что многие относились к нему с неприязнью и завистью,
и Вавила не смог бы жить в родном селе, чувствуя недоверие к себе  и  косые,
недоброжелательные взгляды.
   - В Унду возврата нет. Причальный конец отрублен: и  поплыла  наша  лодья
без весел, без паруса... - в глубоком  сосредоточенном  раздумье  сказал  он
жене. - А куда плыть? Где причалить?
   - Насчет Унды, Вавилушка, решил правильно, -  мягко  сказала  Меланья.  -
Лучше жить и работать здесь, в Архангельске. Тут тебя меньше знают.  Старики
поумирали, молодежь  повыросла,  люди  сменились.  Мало  кто  попрекнет  нас
старым. Хоть и не преступники мы какие-нибудь, а все же  в  глазах  нынешних
"товарищей" - бывшие собственники...
   Вавила закивал: "Да, да!", взял ее за плечи, наклонился,  щекоча  бородой
щеку Меланьи.
   - Теперь у меня только одна собственность бесценная: женушка дорогая. - И
опять стал размышлять вслух, шагая по комнате. - Тянет меня в  море,  но  не
возьмут: доверия у них ко мне нету, хоть и освободился до срока. Стало быть,
надо устраиваться ближе к берегу: грузчиком в порт, шкипером на баржу... Или
хоть бы матросом на какой-нибудь буксиришко, из тех, что плоты  с  лесом  по
Двине таскают.
   - Грузчиком и не помышляй. Хоть ты еще силен, а здоровье надо беречь.  На
баржу - другое дело. На буксирный пароход - тоже возможный вариант.
   Перед самым Новым годом примчался  поездом  из  Мурманска  сын  Венедикт,
узнав о приезде отца из письма. Вавила не мог удержаться от радостных  слез,
видя что из маленького, щуплого мальчугана в его отсутствие вымахал высокий,
широкоплечий парень.
   - Порадовал ты меня, Венюшка, - растроганно сказал отец. -  Добрый  моряк
из тебя получился. А я-то думал, что ты к этому  вовсе  неспособный.  Прости
меня старого дурака.
   Венедикт, переглянувшись с матерью, улыбнулся в ответ:
   - Жизнь всему научит, батя. Теперь я вместо тебя плаваю. Долг семьи  морю
отдаю.
   Отец долго тискал сына в объятиях. Меланья смотрела на них и  радовалась,
что теперь уж благополучие навсегда поселится в их семье.
   Вавила сел за стол, погрустнел, задумался. Венедикта он не  видел  больше
десяти лет, и теперь ему мудрено было постигнуть и  понять  душу  сына:  чем
живет Венедикт. Сожалеет ли о том, что потеряно для семьи  после  революции?
Как относится к  Советской  власти  да  к  новым  порядкам?  И  он  принялся
исподволь расспрашивать сына.
   - Каково живется тебе, Веня? Думаешь ли заводить семью?
   Венедикт осторожно, едва касаясь пальцами краев рюмки с  вином,  отставил
ее, оперся о стол тяжелыми локтями, обтянутыми рукавами тельняшки. В комнате
тепло. Иней на оконных стеклах подтаял, вода собралась  в  лотке  у  нижнего
обреза рамы. На комоде сверкала блестками маленькая пушистая елка.
   - Живу хорошо, батя. В команде траулера не на плохом счету.  Был  старшим
матросом, теперь боцманом хожу. Прежний боцман у нас  проворовался  -  начал
кое-что по мелочи с судна таскать да  продавать  на  вино.  Его  прогнали  и
предложили мне на его месте работать. Ну, я отказываться  не  стал.  Рыба  в
тралы идет, заработки есть. А  что  касается  семьи,  то  верно  -  пора  бы
жениться. Но не так просто найти хорошую девушку.
   Мать хотела было сказать о кузнечевских приятельницах  сына,  но  вовремя
спохватилась. Отцу они вряд ли бы пришлись по нраву.
   - Ну, ладно, значит, у тебя все благополучно, -  Вавила  поднял  на  сына
глаза, чуть помялся и все-таки задал ему мучивший все время  вопрос:  -  Как
новая власть к тебе относится? А ты  к  ней?  Вопрос,  конечно,  такой,  что
можешь и не отвечать. А мне все же хотелось бы знать.
   Венедикт, ничего не тая, ответил:
   - Может, тебе, батя, и не понравится,  но  я  лично  к  Советской  власти
ничего не имею. Живу при ней неплохо, люди меня уважают...
   - А мной-то, мной-то не попрекают? - голос отца стал каким-то сдавленным.
   - Нет. На этот сч„т можешь не беспокоиться.
   - Ты в комсомоле? Или, может, и партийным стал? - осторожно спросил отец.
   - В комсомол приняли, не скрою. А в партию заявление не подавал. Вряд  ли
примут...
   - Происхождение?
   - Оно самое... Хоть никто не упрекает, однако в личном деле все  указано.
Ну да не обязательно мне в партию. Никто на канате не тянет. У нас на  судне
больше половины матросов беспартийные.
   - Вы люди молодые, вам жить по-новому, - неопределенно сказал Вавила,  но
Венедикт чувствовал,  что  отец  остался  доволен  его  ответами.  -  Теперь
выслушай меня. Сказать по совести, я не могу не обижаться на то, что у  меня
отняли дом, суденышки, да и людей - зверобоев, рыбаков...  Поставь  себя  на
мое место - поймешь. И еще откроюсь вам: хотел я  во  время  коллективизации
уйти в Норвегию. Совсем уйти... И  пошел  было  на  "Поветери".  Думал,  что
останусь там, на помощь  норвежцев,  знакомых  по  прежним  торговым  делам,
рассчитывал. Хотел и вас потом выписать туда с матерью. Но вернули  меня  от
Орловского мыса мужики. Команда взбунтовалась,  как  узнала,  куда  и  зачем
идем, связала меня  линьком,  и  в  таком  виде,  принайтовленный  к  койке,
воротился я домой. Вас уже в Унде не было.  Мелаша  уехала  к  отцу  и  тебя
увезла. Она-то правильно поступила, а я  -  неправильно.  -  Вавила  покачал
головой, отвел рукой со лба рассыпавшиеся седоватые  волосы.  -  Неправильно
потому, что Родину хотел бросить... А человек  без  Родины,  что  бакен  без
огня: не светит, другим пути не  указывает.  Пустой,  холодный  мотается  на
волне. Днем его еще  вроде  заметно,  а  ночами  теряется  в  потеми,  будто
тонет...
   Уж потом стыдоба заела меня, что собрался бежать из Унды. Родина - как бы
на ней ни было - хорошо ли,  весело,  уютно,  сытно  или,  наоборот,  плохо,
тяжело, тоскливо, - есть Родина и бросать ее ни в коем разе нельзя!  В  горе
должен ты быть с нею и в  радости  с  нею.  К  такому  пониманию  я  пришел.
Обижаюсь, конечно, что обошлись со мной круто. Но злобы на власть  не  стану
таить. Ею ведь не проживешь, злобой-то. Жизнь теперь  новая,  для  меня  еще
мало и понятная. Пойму, как присмотрюсь хорошенько.
   Меланья выслушала Вавилу молча, не сказав ни слова в упрек: "Бог  с  ним,
что было - прошло. Лишь бы теперь жить по-хорошему".
   Проводив после новогоднего праздника сына,  Вавила  Дмитрич  поступил  на
работу в речной флот.  На  зиму  -  сторожем  на  самоходной  барже-лихтере,
стоявшей на приколе в порту,  а  перед  весной,  когда  будут  готовиться  к
открытию навигации, его обещали назначить на тот же лихтер шкипером.
   Навигацию открыли, баржа пошла в порт Бакарицу разгружать первый пароход.
   2
   На горе - высоком берегу, стояла  приземистая  рыбачья  избушка  с  одним
окном, с двускатной  крышей  из  теса  и  маленькой  дощатой  пристройкой  -
сарайкой для хранения нехитрых рыбацких  припасов.  Берег  высок,  обрывист,
угрюмоват, как лицо рыбака в безрыбные, ненастные дни. Если смотреть на угор
Чебурай издали с моря, он казался черным от торфяника, и снег,  что  тянулся
многокилометровой широкой полосой по склону, не таял все короткое лето и еще
более усиливал нелюдимость.
   У самого моря, в полосе прибоя, -  мелкий  песок,  кое-где  изборожденный
илистыми размывами. В прилив песчаная кайма сужалась, в  отлив  расширялась.
Когда дул шелоник - юго-западный ветер, беломорская волна жадно кидалась  на
пески, пытаясь начисто смыть, слизать их.  Но  они  не  поддавались,  лежали
плотно, ровно, будто городской асфальт. Волны неистовствовали, и от  них  по
песку катилась пена.
   От берега в море уходила укрепленная на высоких шестах "стенка"  ставного
невода. В воде она упиралась в горловину  снасти.  За  "горлом"  -  обширный
"котел", сетный обвод овальной формы тоже на шестах, вбитых в грунт. В отлив
"котел" обсыхал, в прилив скрывался под водой.
   "Котел" предназначен для рыбы. Наткнувшись на "стенку", в поисках  выхода
она попадала в него. С отливом рыбаки подбирали ее и выносили.
   Избушка на горе и ставной  невод  назывались  тоней.  А  место,  где  она
расположена, с незапамятных времен  именовали  Чебураем.  Что  означало  это
название  и  откуда  оно  взялось,  толком  никто  не  знал.  Ловили   здесь
боярышню-рыбу -  семгу.  Ту  самую,  которой  еще  холмогорский  архиепископ
Афанасий потчевал именитых московских да заморских гостей и которая издревле
украшала, наряду с  осетрами  и  стерлядью,  великокняжеские  да  патриаршие
столы.
   Изба пуста. Рыбаки у невода.
   Светло: мезенская летняя ночь - не ночь, в третьем часу  на  дворе  видно
каждую травинку. В углу избы - печурка с плитой, на ней кипяток в большом  и
заварка в малом чайниках. Вдоль стен узкие нары в два  этажа,  как  полки  в
вагоне. Стол, две скамейки. Тоня рассчитана на шесть человек, но  сейчас  на
ней "сидели" четверо.
   Стекла в оконце старательно протерты: рыбаки любили порядок и чистоту.  В
полосе обзора - косогор с блеклой приполярной травкой, а за ним неоглядная и
необъятная морская ширь.
   Три часа... Ветер не стихал. Белоглазая мезенская ночь равнодушно глядела
в оконце, и по избенке зыбился таинственный спокойный полусвет.
   Наконец в избе появились хозяева. Низенький и  полный  Дерябин  почти  не
наклонил головы в дверях, долговязый Николай  Воронков  сгорбился  глаголем,
Борис Мальгин, тоже  мужчина  высокий,  видный  собой,  голову  под  косяком
склонил неохотно и даже лениво. Последней втиснулась Фекла, на миг  заполнив
проем дверей своей широкой и рослой фигурой. В избенке  стало  сразу  тесно.
Фекла, сев на нары, принялась стаскивать с ног бахилы,  а  уж  потом,  сунув
ноги в галоши, раздела  ватник.  И  мужчины  привычно  сняли  свои  рыбацкие
доспехи - ушанки, штормовки, ватники, высокие резиновые сапоги. В этот раз у
невода провозились долго: вся "стенка" была забита  водорослями-ламинариями,
старательно чистили ее. В неводе оказалось пусто, если не считать нескольких
маленьких никудышных камбалок да трех окуней пинагоров. Настроение у рыбаков
было грустное. Выпили по кружке горячего чая, похрустели на зубах  кусочками
сахара и легли спать.
   Утром направление ветра не изменилось: юго-запад.  Зарядил,  кажется,  на
неделю. Рыба в берег не шла, пряталась в глубине.  Забыла  семга  дорогу  на
тоню Чебурай. Чихать ей на рыбацкие переживания да на колхозный план.
   Позавтракав, Дерябин завалился на нары, стал  читать  "Остров  Сокровищ",
прихваченный из дому засаженный томик. Читал-читал - потянуло, в сон, уронил
голову на грудь. Николай Воронков, вытянувшись на нарах во весь  исполинский
рост так, что ноги свешивались с полки, курил  "Норд"  и  время  от  времени
вздыхал с тяжелой грустью. Товарищи догадывались о причине этих  воздыхании.
Жена Николая неожиданно и впервые в жизни получила путевку на курорт в  Сочи
и отбыла, когда муж уже сидел на тоне. Проводить  ее  не  пришлось.  Николай
наслушался курортных анекдотов,  в  которых  жены,  уехав  на  теплые  воды,
напропалую флиртовали с мнимыми  холостяками,  и  был  во  власти  сомнений.
Женился он в позапрошлом году и жил с супругой душа в душу. Дома с  бабушкой
оставался годовалый сынишка. Как-то он там? Не дай бог:  бабка  по  старинке
еще додумается совать ребенку в рот тряпочку с хлебным мякишем. Не подавился
бы. Бабка старовата, плохо видит и плохо ходит.
   Фекла, сев на своих нарах поближе к окну, занялась шитьем. Борис Мальгин,
вдовец, лежал на спине на верхней полке, над  Семеном  Дерябиным  и  пытался
заснуть. Но сон не шел к нему. Когда  из  угла  послышался  очередной  вздох
Воронкова, Борис счел нужным успокоить товарища:
   - Да хватит тебе вздыхать-то! Вернется твоя Дашка в  целости-сохранности.
Все, что рассказывают, - брехня. Одно пустословие и глупости.
   Фекла опустила на колени шитье, прищурившись, глянула на Воронкова:
   - А и погуляет малость, так не убудет...
   Воронков погасил окурок, сел на нарах.
   - Еще чего! Погуляет... Ишь ты... - проворчал он.
   Дерябин открыл глаза, потянулся к столу, положил  книгу,  сунул  руки  за
голову, будто и не спал.
   - А вот я, понимаешь ли, расскажу случай. - Он  приподнялся  на  локте  и
глянул в угол, где, потупя голову, сидел Николай.
   Он рассказал "случай", уверяя, что он в действительности был, и  "никакой
не анекдот", а истинная правда.
   - Да полно вам! Не о жене я думаю, - проговорил Воронков,  встав  с  нар,
чтобы напиться. Он медленно налил в жестяную кружку воды из чайника, так  же
медленно, цедя ее сквозь зубы, выпил. - Сидим на тоне вторую неделю - и  без
толку.
   - Что поделаешь, - наморщив лоб, отозвался Дерябин. - Пассивный  лов!  Не
самим же загонять семгу в невода.
   Начинало штормить. Семен глянул в окошко: море взлохматилось, побелело от
пены.
   - Баллов семь, пожалуй! - сказал он. - Колья у невода повыдергает.
   - Вроде бы крепко забивали, - с тревогой отозвалась  Фекла,  что-то  кроя
ножницами.
   Дерябин умолк и опять посмотрел в окно. Ветер трепал  былинки  у  обрыва.
Борис Мальгин отлежал бока, слез с нар и вышел на  улицу  поколоть  дров.  К
нему подошел черно-белый пес Чебурай, названный так по  имени  тони.  Помесь
дворняги с ездовой полярной  лайкой,  он  был,  кажется,  самым  добродушным
существом во всем собачьем роду на земле. Профессия поморов наложила на него
неизгладимый отпечаток. Питался пес исключительно рыбой - мяса  на  тоне  не
бывает Никогда никого не облаивал, и можно  подумать,  что  он  от  рождения
немой. Даже зайца, выбежавшего из тундры в начале июня, Чебурай не  удостоил
лаем, а молча взял след и  полдня  носился  за  ним  по  кочкам.  Зайца  он,
конечно, упустил.
   Приезжих людей Чебурай встречал молча, подходя к  ним  степенной,  как  у
рыбака, походкой, знакомясь, обнюхивал  и  с  достоинством  удалялся  прочь.
Гостей различал по запахам. От председателя  колхоза  всегда  пахло  стойким
запахом папирос "Звездочка".  Возчика  Ермолая  с  рыбоприемного  пункта  он
узнавал не только по его колоритному виду, но и  по  запаху  конского  пота.
Ермолай  был  неразлучен  с  низкорослой  и  шустрой   мезенскои   лошадкой,
запряженной в двуколку с ящиком-кузовком. Еще помнил  Чебурай  густой  запах
гуталина,  которым  за  версту  несло  от   сапог   председателя   рыбкоопа,
приезжавшего на тоню по торговым делам.
   Борис принес Чебураю вареную камбалу в алюминиевой  миске.  Пес  принялся
неторопливо есть, а Мальгин взялся за топор и поленья.
   В избушке стали готовиться к обеду. Фекла помешивала  уху  в  кастрюле  и
заваривала чай. Дерябин влажной тряпочкой  обтирал  стол.  Николай  Воронков
аккуратными ломтями нарезал хлеб.
   В самый разгар обеда в сенцах кто-то стал  шарить  по  двери,  потом  она
отворилась, и в избушку вошел Ермолай. Куцый воротник заношенного полупальто
поднят, уши у шапки опущены. Нос у возчика от холода набряк и  посинел,  как
слива. Пальцы едва отогрел над плитой.
   - Здравствуйте-ко! Каково живете-то? Каково ловится?
   - Здравствуй, Ермолай! - на разные голоса отозвались хозяева. - Как раз к
обеду. Садись к столу.
   Ермолай смахнул с  головы  шапку,  скинул  полупальто  и,  потирая  руки,
пристроился на кончик скамьи. По вел носом:
   - Дела, видать, плохи. Уха-то из камбалы!
   - Добро, что хоть камбала в  невод  забрела,  -  скороговоркой  отозвался
Дерябин, разламывая ломоть хлеба.
   - А я, грешным делом, думал: уж на Чебурае-то  похлебаю  семужьей  ушицы.
Ну, что бог послал. - Ермолай взял ложку и стал есть.
   Спешить некуда. Обедали неторопливо, степенно, смакуя каждый глоток  ухи,
кусочек  хлеба.  Потом  пили  чай.  Ермолай  оттаял  и,  сыто  икнув,   стал
разговаривать охотнее.
   - Чем моя работа хороша? А тем, братцы,  что  я  никогда  не  забочусь  о
харчах. На Погонной утресь1 позавтракал, у  вас  отобедал,  а  к  вечеру  на
Вороновом поужинаю. Приеду на рыбпункт, коняшку распрягу - в стойло, а сам -
спать. Вишь, как ладно у меня выходит!
   - Что и  говорить,  -  добродушно  отозвался  Воронков,  поиграв  темными
бровями. - Работа у тебя выгодная. А куда зарплату кладешь? В чулок?
   - В чулок - это не мужицкий обычай. Деньги я расходую на дело.
   - На какое же дело? - осведомилась Фекла, моя посуду.
   Дерябин помолчал, пряча усмешку в ладонь, потом сказал:
   - Секреты все у тебя. Нет, чтобы  прямо,  по-честному  признаться:  есть,
мол, у меня сударушка, по