м утащит меня со льдом в море. Так или не так?
   - Так, - с холодной решительностью сказал Борис.
   Дорофею стало от этого холодка не по себе, хоть и был он  не  из  робкого
десятка.
   Оба остановились. Ветер трепал полы  одежды,  тормошил  со  всех  сторон,
будто торопил.
   - Ну так что? - спросил Дорофей зло и грубо.
   - А ничего. Бить я тебя не стану.
   - Боишься?
   - Нет. Просто не за что тебя бить.  Причины  нет.  Понял?  И  человек  ты
хороший. Это Обросим хотел тебе рот заткнуть. А мне какая корысть? И кто  он
такой, чтобы я приказы его исполнял? Я хотя и горбил на купцов с детства,  а
все же человек самостоятельный и гордость  свою  имею.  Не  стану  скрывать:
когда ты ушел, Обросим сказал: "Иди, Борька, действуй по уговору". А  уговор
у нас был такой, что ежели кто ненароком придет и накроет всю компанию, того
догнать на улице и... Вот Обросим стал меня  посылать,  и  я  не  отказался.
Потому, что если бы я не  пошел,  он  бы  послал  другого.  А  другой  очень
свободно мог бы тебя пристукнуть, потому, что они уж  все  крепко  выпили  и
злоба в них ходит-бродит... А я пил мало - не хотелось. И злобы во мне нету.
Для нее причины тоже нет.
   - Так-так. Значит, ты, Борька, у меня оказался вроде ангела-хранителя?
   - Думай, как хошь...
   - Ну спасибо за откровенность. Чего в кармане-то держишь? Ножик?
   - А ничего. Просто так, - Борис торопливо вынул руку из кармана, надел на
нее  рукавицу.  -  Прощай.  Спи  спокойно.  Но  засов   на   двери   задвинь
понадежней...
   Дорофей, удивляясь всему происшедшему и с  трудом  удерживаясь  от  того,
чтобы не оглянуться,  свернул  к  своей  избе.  Борис  пошел  дальше,  потом
остановился, вытащил из кармана чугунную гирю-пятифунтовку, которую дал  ему
Обросим. Взвесил ее на ладони, размахнулся и швырнул далеко в снег...

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1

   В этих местах, близ мыса Воронова, что тупоносым изгибом вдается  в  воды
Мезенской губы и  смотрит  на  север  к  Баренцеву  морю,  бывает  так:  все
спокойно,  прилив  сменяется  отливом,  ветер-побережник  гонит   в   невода
серебристую боярышню-рыбу  семгу.  Но  вот  с  моря  Баренцева  со  свирепым
полуночником приходит  накат,  и  море,  неистовствуя,  несется  на  берега,
кидается на отмели, заливая их, мутя  воду,  роняя  на  песок  клочья  пены.
Лохматятся, свирепеют волны, ставя бревна плавника в полосе прибоя торчком.
   Накат подобен очистительному  летнему  ливню  с  грозой.  После  него  на
побережье становится тихо. Море ластится к берегу, сквозь разрывы в тучах  в
приполярной сумеречности проблескивает веселый солнечный луч. Рыбаки выходят
на путину и возвращаются с хорошим уловом.
   Новое, подобно морскому прибою, нахлынуло  на  Унду,  взбудоражив  все  и
всех.
   ...Обросим Чухин явился на собрание, когда зал уже был полон. Купец хотел
было с независимым видом пройти на передний ряд, где народ сидел пореже. Но,
приметив необычно торжественную, даже праздничную обстановку, протиснулся  в
угол и пристроился там на узкой скамейке.
   Шесть ламп-десятилинеек, развешанных по стенам, освещали зал  красноватым
светом. Кумачовая скатерть покрывала  длинный  некрашеный  стол.  Позади,  у
стены было развернуто знамя кооператива "Помор", бордового цвета с  бахромой
из крученого шелка. Алым шелком  на  знамени  вышит  герб  РСФСР.  Под  этим
знаменем, у стола сидели в президиуме Панькин, еще три члена  кооператива  и
уполномоченный из Мезени.
   Обросим стал незаметно высматривать в рядах ундян своих людей. Бабы,  что
пили у него чай и собирали подписи  под  листками,  сидели  рядком,  положив
чинно руки на колени. Лица у них были  постные,  в  глазах  -  настороженное
любопытство. Мужики расселись в разных местах. Чухин нахмурился: "Раз  сидят
не вместе, значит, и петь будут по-разному".
   Обросим  внимательно   слушал,   как   Панькин   отчитывался   о   работе
кооперативного товарищества. У него выходило вроде бы все гладко:  и  доходы
имелись, и пайщики получали, что положено за их труд.
   Потом Панькин начал говорить  о  колхозе.  Зал  притих,  все  сидели,  не
шелохнувшись. Слышно было, как потрескивают  в  лампах  фитили  да  в  углах
вздыхают и крестятся старухи.
   Со всех сторон посыпались вопросы и реплики:
   - Все ли могут вступать в колхоз?
   - Обобществлять что будут?
   - А тони? Что останется тем, кто в колхоз вступить не пожелает?
   - Как будут распределяться доходы?
   - Можно ли выйти из колхоза, когда кто захочет?
   - А как будет с мироедами?
   - Да кто у нас мироеды-то?
   - Есть тут еще...
   Панькин ответил на все вопросы. Председательствующий спросил, кто  желает
высказаться по существу.
   Обросим опять  обеспокоенно  зашарил  глазами  по  рядам.  Но  мужики,  с
которыми он, кажется,  договорился  заранее  обо  всем,  почему-то  избегали
встречаться с ним взглядом.
   Зачин  сделали   активисты,   члены   "Помора".   Они   признали   работу
кооперативного товарищества хорошей и согласились с  Панькиным  в  том,  что
теперь от кооператива - прямая  дорога  всем  в  колхоз.  Обросим  слушал  с
досадой и раздражением: его сторонники молчали, словно воды  в  рот  набрав,
впору хоть говорить самому. Однако осторожность мешала ему поднять руку.  Он
помнил о судьбе высланного из Унды Вавилы Ряхина. В открытую ему  было  идти
нельзя. Чухин привык брать горячие уголья из очага чужими руками.
   "Неужели бабы не выручат?" - Обросим поднял голову и встретился  взглядом
со Степанидой. Незаметно кивнул ей, и она, воспользовавшись паузой,  подняла
руку.
   - Слово имеет Степанида Клочьева, - объявили из президиума.
   Степанида выбралась из рядов и положила перед Панькиным листок бумаги.
   - Вот здесь все сказано, - промолвила она резковатым, неприятным  голосом
и вернулась на место.
   Панькин пробежал бумагу и нахмурился. Из зала раздались возгласы:
   - Чего там написано?
   - Читай!
   - Хорошо. Читаю, - отозвался Панькин.  -  "Мы,  трудящиеся  рыбаки  Унды,
полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла..."
   Когда он закончил читать, в  зале  поднялся  шум.  С  трудом  восстановив
порядок, Панькин спросил:
   - У кого еще есть такие листы? Прошу подать в президиум.
   Больше листов никто не подал. Обросим напрасно метал молнии исподлобья на
притихших баб. Те, видимо, трусили.
   - Нет больше? Так... Какое будет мнение собрания  о  заявлении,  поданном
Клочьевой?
   - Степанида вроде лорда Керзона, - раздался в  тишине  насмешливый  голос
Григория Хвата. - Предъявила нам ультиматум.
   - А кто подписался-то под бумагой? - спросил Анисим.
   - Тут стоит шесть подписей. Они неразборчивы,  -  ответил  Панькин.  -  Я
думаю, товарищи, что это заявление составлено  рукой  классового  врага.  От
кого вы получили этот лист, Степанида?
   Клочьева молчала.
   - Сами вы не могли сочинить такую бумагу по  причине  неграмотности.  Чья
рука писала? Ответьте собранию, не скрывайте.
   Клочьева сидела  молча,  сжав  тонкие  злые  губы.  Руки  ее  на  коленях
вздрагивали.
   - Впрочем, я, кажется, одну подпись все-таки разобрал, - сказал  Панькин.
- Сотникова. Видимо, Пелагея Сотникова. Пелагея, ваша это подпись?
   Поднялась молодая, бойкая женщина, в платке, опущенном на плечи.
   - Ну, моя подпись.
   Зал насторожился.
   - А не можете ли вы нам ответить, что заставило вас расписаться?
   - Могу. Отчего же не могу? -  спокойно  отозвалась  Пелагея.  -  Я  пряла
шерсть, пришла Степанида и сказала: "Подпиши эту бумагу. Все  подписываются,
и ты подпишись. Это, говорит,  заявление  против  колхозу".  А  я  спросила:
"Почему против?" А она: "В колхозные невода рыба не пойдет, потому  что  они
будут ничьи, коллективные, и все рыбаки, говорит,  будут  жить  впроголодь".
Ну, пристала она как банный лист... я и подписала.
   - Ясно, Пелагея. А вы сами-то  как  думаете  насчет  колхоза?  -  спросил
Панькин.
   - А что я? Как  все.  Я  думала,  все  подпишутся,  а  тут  только  шесть
подписей. Она, значит, меня обманула?
   - Понятно. Садись, Пелагея. Так кто же вам дал лист, Клочьева?  Объясните
собранию.
   Обросим сидел как  на  горячих  угольях:  "Неужто  выдаст?"  Но  Клочьева
молчала.
   - Ну раз не хотите говорить, так я скажу, - Панькин  поднял  над  головой
заявление. - Текст этой бумаги написан рукой Обросима Чухина. Уж  я-то  знаю
его почерк. Случалось в долговой книге расписываться!
   - Это клевета! - замахал руками купец. - Клевета на честного человека.
   - Можно устроить экспертизу. Но сейчас не до  этого.  -  Панькин  свернул
лист и спрятал его в карман.
   - Самая бессовестная ложь! - не унимался Обросим. Забыв  об  осторожности
или уже решив, что терять ему нечего, он поднялся с места. - И от  кого  она
исходит? От председателя кооператива, партейца. Я буду жаловаться! Да! И еще
скажу тебе, Панькин, всю  правду-матку.  Вот  ты  все  грозишь,  всяких  там
классовых врагов выдумываешь. Потому люди и молчат, боятся слово сказать.  А
я скажу. Это заявление, которое ты положил безо всяких  последствий  себе  в
карман, есть не что иное, как мнение трудящегося народа!  Трудящиеся  рыбаки
не желают идти в колхоз, а ты их тянешь туда силком! Разве ж так можно?
   Панькин улыбнулся и развел руками:
   - Да кого же я тяну? Сами рыбаки высказываются за колхоз! А против я пока
не слышал ни одного слова, кроме разве тебя да Клочьевой...
   - Дак люди-то боятся сказать против-то!
   Зал зашумел неодобрительно. Обросим понял, что этот шумок явно не  в  его
пользу, махнул рукой и с обиженным видом начал пробираться к двери.  Но  его
удержал Григорий Хват, почти насильно усадив рядом с собой.
   - Сиди! Собрание еще не кончилось, - сказал он.
   Обросим вынужден был остаться. Опустив голову, он думал о  том,  что  все
его планы провалились. Мужики выпили водку, надавали кучу обещаний, а теперь
от него отвернулись. Известно: каждому своя одежка ближе к телу. Он допустил
непоправимую ошибку идя теперь напролом.  Обросим  поднял  голову  и  увидел
сидящего  неподалеку  Дорофея.  Тот,  смерив  его  презрительным   взглядом,
отвернулся. - "Уж не проговорился ли ему Борька Мальгин а том, что  я  велел
ему разделаться с Киндяковым? Если так -  то  я  пропал".  Обросим  тихонько
встал, но Хват крепко взял его за полушубок:
   - Сиди, а то надаю по шее!
   Опять пришлось сесть. И тут слова попросил Дорофей.
   - Все началось с того, что вечером у меня  усохла  лампа,  и  я  пошел  к
Обросиму просить взаймы керосина. Стучусь. Хозяин вышел в сени,  но  меня  в
избу не хочет пустить. Мне надо зайти -  на  улице  метель,  холодно,  а  он
держит дверь - и все тут. Ну я все-таки проявил настойчивость и втиснулся  в
избу. И что же? Сидят у него за столом человек десять мужиков, пьют  вино  и
ведут беседу. А беседа, как  я  потом  узнал,  шла  о  том,  чтобы  помешать
организации колхоза. И вот  сегодня  все  проясняется.  Обросим  поил  вином
мужиков, а  они  молчат,  как  воды  в  рот  набрали.  И  правильно  делают.
Чувствуют, кто есть самый злейший враг новой жизни, и подпевать ему не хотят
или боятся, потому что здесь они окажутся в меньшинстве!
   - Вранье! - крикнул Обросим. - У меня был день  рождения.  Ничего  против
колхоза не говорили.
   - Говорили! И день рождения у тебя, Обросим, не  в  феврале,  а  в  июне,
перед троицей. Ни под какие святцы ты его зимой не подгонишь. Я это проверил
точно. Ну вот, слушайте дальше. Значит, я оказался свидетелем этого сборища,
и решил Обросим меня избить, чтобы я,  запуганный,  молчал,  а  то  и  вовсе
убрать... Послал он следом за мной одного человека, - из  тех,  что  были  у
него, - чтобы исполнить приговор. Однако человек  тот,  -  я  не  буду  пока
называть его имени, - оказался  порядочным  соседом  и  на  преступление  не
пошел, а рассказал мне все начистоту.
   - И не стыдно тебе такое наговаривать? Не верьте ни одному слову Дорофея!
- кричал Обросим.
   Зал загомонил возмущенно. Панькпн стал требовать тишины.  Дорофей,  когда
поутихли, закончил:
   - Вот что я хотел сказать собранию. Теперь прошу меня  записать  в  члены
колхоза с семьей, а таких, как  Обросим  Чухин,  не  подпускать  к  нему  за
версту.
   Районный уполномоченный, который внимательно следил  за  ходом  собрания,
сказал, что  заявление  Киндякова  будет  принято  во  внимание  и  по  делу
поведется следствие. Тогда уж Дорофею придется назвать и  фамилии  тех,  кто
был у Обросима...
   Возбуждение поулеглось, и собрание вновь  повернуло  в  спокойное  русло.
Сторонники купца благоразумно молчали.  Собиравшие  против  колхоза  подписи
бабы, струхнув, мяли листы в  карманах  и  молили  бога,  чтобы  "пронесло".
Последнее слово оставалось за большинством рыбаков, а они решили  создать  в
Унде рыболовецкий колхоз "Путь к социализму".  В  него  вступило  почти  все
село.
   Анисим Родионов на собрании не выступил. Он весь  вечер  просидел  молча,
следя за событиями и морща лоб. Видно было, что он напряженно думает, и думы
в мужицкой голове ворочаются медленно и туго.  Но  когда  стали  голосовать,
Анисим  одним  из  первых  поднял  руку  за  колхоз,  и,  глядя   на   него,
проголосовали и те, кто колебался до этого.
   Фекла Зюзина на собрании не была.  "Не  пошла  наша  агитация  впрок",  -
отметил про себя Родион.
   Собрание закончилось под утро, когда в лампах выгорел керосин, и они одна
за другой стали гаснуть. Расходясь, ундяне говорили между собой:
   - Как-то нынче жить станем?
   - Если бы суда настоящие поиметь!
   - А Обросима-то, видно, тю-тю! Под арест.
   - И поделом. Ну-ка стал мутить воду!
   - Да и человека еще порешить хотел чужими руками...
   По распоряжению сельсовета с ряхинского дома  сняли  сургучную  печать  и
замок и отдали первый этаж под клуб, а второй - под колхозную контору.
   Председателем вновь организованной артели избрали Панькина, сказав ему:
   - Ты, Тихон, на кооперативе напрактиковался руководить.
   Жизнь в Унде опять стала поворачивать в новое русло.
   2
   Родион, сидя на лавке у окна, точил нож о наждачный брусок. Нож  большой,
с толстым крепкой закалки клинком, откованный кузнецом по  заказу  покойного
отца. Вжик-вжик-вжик - однотонно отзывалась сталь на каждое движение.
   Лицо парня сосредоточено, рукава рубахи  подвернуты.  Рядом  на  лавке  -
мешок из  нерпичьей  кожи,  в  него  Родион  складывает  все  необходимое  в
путь-дорогу.
   Сквозь серебряные заросли узорчатого инея в окно  пробивается  скуповатый
дневной свет. Тишка, придя из школы и поев, устроился  с  книгой  у  другого
окна. Возвратилась из магазина мать, принесла  в  холщовой  сумке  сахар  да
крупу. Настороженно поглядела на Родиона.
   - Куда собираешься?
   Тишка опередил брата с ответом:
   - На зверобойку идет. Мужики собираются, и он с ними.
   Мать растерянно села на лавку и как заколдованная  все  глядела  на  нож,
который ходил взад-вперед по бруску. И вдруг сказала строго:
   - Не пущу!
   - Почему, мама? - спросил Родион, не прерывая своего занятия.
   - Не пущу! - звонкий голос матери сорвался на крик, пронзительно  резанул
слух.
   Родион перестал ширкать о брусок. Тишка оставил чтение. Оба обернулись  к
Парасковье.
   - Да что вы, мама! - сказал Родион с укором.
   - Не пущу-у-у! - Мать ударила кулаком по  столешнице.  Забрякала  посуда,
сложенная горкой. - Отец пропал, и ты теперь туда же глядишь? Не пущу-у-у! -
заголосила, как по покойнику. Из глаз хлынули слезы, грудь  тяжело  и  часто
заподымалась. - Не пущу!..
   Родион испугался, подошел к ней.
   Мать схватила его за плечи, стала уговаривать:
   - Не ходи, Родя, на зверобойку. Там - погибель. Там батя пропал!
   - Да что вы, мама, успокойтесь! - в растерянности твердил Родион.
   Парасковья утерла слезы концом платка. Глубоко и взволнованно  вздохнула,
стала прибирать посуду со стола на полку. Из рук выпало  блюдце,  покатилось
по полу, но не разбилось. Тищка кинулся к нему, поднял.
   Родион взял нож, попробовал большим  пальцем  острие.  Мать  смотрела  на
зверобойный нож, которым распластывают тюленей, почти с  ненавистью.  Родион
взял с лавки толстую черемуховую палку и перерезал ее одним нажимом  острого
клинка наискосок. Остер нож!
   - Не пущу, -  коротко  и  зло  повторила  Парасковья  еще  раз.  -  И  не
собирайся.
   Родион вспыхнул, взмахнул ножом, и он вонзился в лавку,  глухо  тюкнув  о
дерево.
   - Мужик я или не мужик! - в сердцах крикнул он.
   - Мужик. Однако не пущу! - упрямо сказала мать. - Сиди дома.
   Тишка с ехидцей обронил:
   - Сиди под мамкиной юбкой...
   Парасковья проворно схватила с лавки обрезок палки и метнулась к младшему
сыну. Тишка сорвался с места и кинулся к двери. Удар пришелся по  ягодице  -
сильный, резкий. Тишка ойкнул, схватился за тощий зад рукой - и вон из  избы
как  был  -  без  шапки,  без  пальтишка.  Убежал  от   греха   подальше   к
дружку-соседу.
   - Вырастила детей себе на горе! - распаляясь, бранилась Парасковья. - Еще
сопля висит до нижней губы, а уж острословить начал!
   - Батя ошибку допустил, - убеждал  мать  Родион.  -  От  артели  отбился,
юровщика не послушался. А я эту ошибку повторять не буду.  Законы  поморские
помню!
   Мать молчала. Однако знала: "Уйдет. Все равно уйдет! Не удержать ничем...
Характер отцов - упрямый, крутой!"
   Родион выдернул из лавки нож, отер тряпицей лезвие и сунул его  в  ножны.
Чтобы  не  распалять  мать,  кинул  под  лавку  мешок  и  решил  со  сборами
повременить до завтра, когда у матери сердце оттает.
   3
   К северо-востоку от Архангельска до самого Мезенского  побережья  тянутся
необозримые, малообжитые просторы: тундровые болота, торфяники,  по  берегам
речек - луга и полоски лесов. А реки - с диковинными названиями, какие  есть
только на Севере: Лодьма, Пачуга, Кепина,  Золотица,  Сояна,  Мегра,  Полта,
Кельда, Кулой... До самого  Абрамовского  берега,  где  приютилась  на  краю
материковой земли Унда, - тонкие волнистые нити рек и  пятна  озер.  И  лишь
кое-где маленькие точки далеких глухих деревень, куда добираться можно  лишь
зимой на оленях, а летом на лодках - где по рекам, где волоком.
   Зимой все заботливо укутано снегами. Снега, снега, без конца, без края...
Когда лютуют морозы, этот обширный край и вовсе кажется нежилым.
   Летом природа тоже не ласкает взор живописным  пейзажем.  Но  как  только
выйдешь  к  морю,  все  мгновенно  преображается.  Холодное  Белое   морюшко
плещется, словно былинное, сказочное диво. И когда глянет солнце, в отлив  в
полосе прибоя светятся теплыми радостными красками пески, словно  где-нибудь
на юге.
   Белое море выносит из вод бескорые, мытые-перемытые  корневища  столетних
сосен и лиственниц, взятые неведомо где - то ли в мезенских, лешуконских  да
онежских лесах, то ли в чащобах Предуралья.  А  иной  раз  виновато  выложит
волна  обломки  корабельных  бортов,  поплавки  от  неводов  да  закрученные
папирусными свитками куски бересты...
   А в глубинах таится своя, малоизвестная человеку  жизнь.  Там,  где  воды
Белого моря смыкаются с морем Баренца, у Канинского берега,  гуляет  треска,
пикша да камбала. По осени с ледоставом в реки заходит  нереститься  навага.
Близ Лумбовского залива, что на Терском берегу,  тянутся  подводные  заросли
ламинарий - водорослей семиметровой высоты.
   В более теплых, чем  в  иных  беломорских  местах,  водах  Кандалакшского
залива зимой обитает сельдь: и мелкая  егорьевская,  и  крупная  ивановская.
Встречаются здесь и полярная камбала, ледовито-морская лисичка,  драгоценная
семга, толстобрюхий окунь-пинагор с трехцветной - оранжевой, желтой, зеленой
- икрой, чир, пелядь, полярный сиг,  живородящая  рыба  бельдюга,  и  весьма
редкие звездчатые скаты, и случайно зашедшие сюда макрели, и морские хищницы
-  полярные  акулы,  чистое  бедствие  для  рыбаков-ярусников...  Да   разве
перечислишь все, чем богато море!  А  больше  всего  оно  знаменито  морским
зверьем - гренландскими тюленями, нерпами, моржами, морским зайцем.
   Веками